Текст книги "Самый замечательный автомобиль в мире"

Гарри Гаррисон
Самый замечательный автомобиль в мире

Нервы Эрнеста Хароуэя начали сдавать; он стиснул руки, чтобы остановить дрожь. Идея, которая там, в Детройте, представлялась ему такой замечательной, теперь, когда он оказался в Италии – более того не где-нибудь, а в Кастелло Престеццы, – стала казаться неразумной и пугающей. Он справился с невольной дрожью и перевел взгляд с серой изъеденной временем стены замка на еще более серую и намного более древнюю гряду Доломитовых Альп, вздымавшуюся позади. Во дворе замка царила полная неподвижность и почти благоговейная тишина, нарушаясь лишь слабым шорохом сосновых игл, перебираемых предвечерним ветерком да потрескиванием остывающего мотора арендованного автомобиля, на котором он приехал. В горле у него было сухо, а ладони, напротив, вспотели. Он должен был сделать это!

Судорожным движением он распахнул дверь и заставил себя вывалиться из автомобиля. Задержавшись лишь настолько, чтобы подхватить с сиденья портфель, он затопал по хрустящему под ногами гравию к каменному порталу, посреди которого располагалась огромная окованная железом дверь.

На потемневших досках двери не было видно никакого звонка или дверного молотка, зато на каменной притолоке сбоку располагалась позеленевшая от времени бронзовая голова горгоны, державшей во рту круглую ручку. Хароуэй потянул, и из стены, примерно на фут, с гнусным скрежетом неохотно вылез железный прут, который, спазматически дергаясь, уполз в стену, как только приезжий выпустил ручку. Независимо от того, сколько лет или веков насчитывал этот механизм, он, похоже, все еще действовал, так как не прошло и минуты, как послышался сильный, хотя и приглушенный, стук, и дверь медленно приоткрылась. Высокий болезненного вида человек в ливрее, уставив на посетителя впечатляющих размеров нос, окинул оценивающим, но не заинтересованным взглядом его темно-серый, цвета древесного угля, летний костюм из немнущейся ткани и поднял глаза на взволнованное лицо Хароуэя.

– Sissignore? – почти не шевеля губами, произнес он холодным подозрительным тоном.

– Buon giorno… – ответил Хароуэй, исчерпав таким образом весь свой итальянский словарь. – Я хотел бы видеть мистера Беллини.

– Маэстро никого не принимает, – сказал слуга на безупречном английском языке с заметным оксфордским акцентом, после чего отступил на шаг и потянул за ручку двери с явным намерением закрыть ее.

– Подождите! – воскликнул Хароуэй, но дверь неумолимо продолжала закрываться. В отчаянии он всунул ногу в щель; этот маневр частенько помогал ему во время его недолгой карьеры коммивояжера, приходившейся на время обучения в колледже, но, как выяснилось, совершенно не подходил для этого типа архитектуры. Вместо того чтобы вновь распахнуться, как это сделала бы легкая квартирная дверь, чудовищная воротина продолжала двигаться. Тяжесть створки смяла тонкую подошву легкой туфли; ступню сдавило так, что Хэроуэю явственно показалось, будто он слышит скрежет костей. Он пронзительно вскрикнул и, вцепившись в дверь, всей тяжестью потащил ее на себя. Дверь остановилась, а затем, немного подумав, медленно качнулась в обратном направлении. Слуга, вздернув правую бровь, недоуменно следил за действиями посетителя.

– Прошу прощения… – выдохнул Хароуэй, – но моя нога… Вы сломали мне все кости. Очень важно, чтобы я увиделся с мистером Беллини, с Маэстро. Если вы не хотите пропустить меня к нему, то передайте хотя бы это. – Переступив на здоровую ногу, он полез в карман пиджака – письмо было подготовлено загодя как раз на тот случай, если на пути ко встрече возникнут серьезные затруднения, – и вручил конверт слуге. Тот принял его с большой неохотой. На сей раз огромная дверь беспрепятственно закрылась полностью, и Хароуэй, дохромав до одного из каменных львов, стороживших вход, плюхнулся на спину зверю и вытянул ногу, надеясь, что это успокоит пульсирующую боль. Она действительно понемногу слабела, ну а спустя четверть часа дверь отворилась снова.

– Следуйте за мной, – приказал слуга. Неужели его голос прозвучал немного теплее? Вступая в здание, Хароуэй чувствовал, что его сердце бешено колотится где-то в горле. Он попал сюда! Он сделел это!

В доме было полутемно, к тому же Хэроуэй, пребывая в состоянии крайнего волнения, попросту не замечал почти никаких деталей, хотя в памяти у него и остались отрывочные впечатления, такие, как деревянная резьба, массивные балки, поддерживавшие потолок, стоявшие по углам старинные рыцарские доспехи да различные предметы мебели, громоздкие, как товарные вагоны. Стараясь не наступать на все еще болевшую ногу, он, прихрамывая, следовал за своим провожатым через анфиладу комнат, пока они наконец не оказались в зале с большими трехстворчатыми окнами, выходившими в сад. Перед окном стояла девушка. Она держала за уголок записку, переданную Хароуэем, с таким презрительным видом, будто это была использованная салфетка, которую нужно было немедленно выбросить.

– Что вам здесь нужно? – спросила она ледяным тоном, который совершенно не вязался с бархатной теплотой ее голоса.

В любое другое время Хароуэй проявил бы к этой восхитительной представительнице женского пола гораздо больше интереса, но сейчас, насколько невероятно это ни было, он рассматривал ее лишь как нежелательное препятствие на своем пути. Иссиня-черные локоны, падавшие на покрытые нежным загаром плечи, были всего-навсего волосами. Полная грудь, видневшаяся в квадратном вырезе платья, служила еще одним барьером, преграждавшим ему дорогу, а с пухлых очаровательных губок срывались резкие слова, запрещавшие ему встречу с Беллини.

– Это вас не касается, – грубо отрезал он. – Все, что мне нужно сказать, я сообщу Маэстро.

– Маэстро – больной человек и ни с кем не встречается, – ответила девушка; голос ее прозвучал так же властно, как и его последняя фраза. – Мы никому не позволим тревожить его. – Она взмахнула запиской с таким омерзением, словно это была дохлая мышь. – Что значат эти слова: «Незаконченное дело в Ле-Мане[1]1
  Ле-Ман – город на северо-западе Франции, административный центр провинции Сарта. Известен автомобильными гонками.


[Закрыть] в 1910 году»?

– Это не ваше дело, мисс?..

– Я синьорина Беллини.

– Мисс Синьорина…

– Синьорина – это то же самое, что и мисс, но по-итальянски.

– Прошу прощения. Мисс Беллини. То, что я должен сказать, предназначено только для ушей самого Маэстро. – Он крепче стиснул ручку портфеля. – Ну а теперь… Вы передадите ему мою записку?

– Нет!

– Chio? – неожиданно прогремел глубокий голос откуда-то с потолка. Девушка побелела и прижала записку к груди.

– Он слышал!.. – выдохнула она.

Божественный, судя по всему, голос снова что-то проворчал, девушка в ответ рассыпала звонкое стаккато итальянских слов. При этом она обращалась, похоже, к небесам или, по крайней мере, к потолку. Похлопав глазами некоторое время, Хароуэй смог все же разглядеть громкоговоритель, встроенный в декоративную (по крайней мере, с виду) бойницу, украшенную лепной рамкой. Там же, похоже, находился и микрофон. И тут разговор прекратился. Последняя фраза невидимого собеседника, судя по тону, была приказом. Девушка опустила голову.

– Это было… был… он… его? – срывающимся шепотом спросил Хароуэй. Она только кивнула и отвернулась к окну, собираясь с силами, чтобы заговорить снова.

– Он хочет видеть вас, а ведь доктор строго-настрого запретил допускать к нему посетителей. – Она резко повернулась и посмотрела ему прямо в лицо; в ее округлившихся, подернутых пеленой слез глазах читалось настолько сильное чувство, что стремление Хароуэя во что бы то ни стало сохранять безразличие немедленно получило тяжкий удар. – Может быть, вы уйдете… Прошу вас… Ему нельзя волноваться.

– Я хотел бы пойти вам навстречу, но… я просто не могу этого сделать. Слишком долго я ждал этого шанса. Но обещаю вам, что не буду волновать его, сделаю для этого все возможное, честное слово.

Она испустила прерывистый вздох и, снова опустив голову, отвернулась.

– Пойдемте, – сказала она и, не взглянув на непрошеного гостя, направилась к двери.

Хароуэй, не ощущая боли в поврежденной ноге, – по правде говоря, он вообще не ощущал почти ничего – хромал за ней, как сквозь вату. Его чувства почти бездействовали, будто все его существо никак не могло поверить в то, что мечта всей его жизни начала наконец воплощаться в реальность. Распахнулась еще одна, последняя, дверь, и он увидел в инвалидном кресле фигуру крупного мужчины, закутанного в одеяла, – случайный луч солнечного света, проникший в окно, отразился от пышной гривы седых волос, образовав нимб; Хароуэй нисколько не удивился бы, даже если бы нимб оказался настоящим. Он неподвижно застыл на месте, а девушка молча подошла и вручила Маэстро его записку.

– Что это значит? – спросил старик, требовательно взмахнув листом бумаги. – В Ле-Мане в том году осталось незаконченным только одно дело, ну, а сейчас уже слишком поздно начинать судебный процесс или что-нибудь еще вроде него. Что вы хотите? – Он нахмурившись поглядел на Хароуэя; от усилия его лицо цвета красного дерева покрылось густой сетью глубоких морщин.

– Н-нет, н-нет, н-ничего по-подобного, – Хароуэй поймал себя на том, что заикается, глубоко вздохнул и взял себя в руки. – Конечно, я там не был, я даже еще не родился… – он подавил в себе желание истерически захихикать. – Но мой отец много раз рассказывал мне об этом дне, так что я почти верю в то, что видел гонку своими собственными глазами. Какая ужасная катастрофа могла получиться, когда тот одиннадцатилитровый «Фиат» подрезал ваш «тип тринадцать» с мотором в тысячу триста двадцать семь кубических сантиметров и опрокинул его! Но ваш водитель, Феттуччини, выпал из машины очень удачно, и только пробка горловины радиатора отлетела в толпу…

– Пробка… Я так и знал! – сказал Маэстро, хлопнув ладонью по подлокотнику своего кресла на колесах. – Конечно, без нее не могло обойтись, ведь других незаконченных дел в Ле-Мане не было!

– Дедушка, прошу тебя! – взмолилась девушка, погладив старика по руке. – Вы же обещали! – она обожгла Хароуэя гневным взглядом.

– Прошу прощения, я не хотел… Но, так или иначе, во всем этом нет ничего особенно интересного, если не считать того, что мой отец оказался именно тем человеком, которому эта пробка попала в голову.

– А-а, таинственный пострадавший наконец нашелся.

– Он не был по-настоящему травмирован; эт

...

конец ознакомительного фрагмента