Текст книги "Тайна желтой комнаты"

Глава VIII
Судебный следователь допрашивает мадемуазель Станжерсон

Не прошло и пяти минут, как Жозеф Рультабий уже склонился над следами, обнаруженными в парке, под самыми окнами прихожей, но тут мы увидели человека, должно быть слугу из замка, который торопливо шел к нам и кричал господину Роберу Дарзаку, спускавшемуся по ступенькам флигеля:

– Вы знаете, господин Робер, судебный следователь допрашивает сейчас мадемуазель!

Наспех извинившись перед нами, господин Робер Дарзак бегом бросился к замку, слуга последовал за ним.

– Это любопытно, – заметил я. – Когда убитый начинает говорить…

– Надо все разузнать, – оживился мой друг. – Пойдемте в замок. – И он увлек меня за собой.

Однако в замке путь нам преградил жандарм, стоявший на страже у входа на лестницу, ведущую на второй этаж. Нам ничего не оставалось, как ждать.

А тем временем в комнате жертвы происходило следующее. Семейный врач, отметив значительное улучшение состояния мадемуазель Станжерсон, но опасаясь все-таки возможности рокового исхода, счел своим долгом предупредить об этом судебного следователя, а тот не замедлил воспользоваться случаем и… провел короткий допрос. На этом допросе присутствовали господин де Марке, секретарь, господин Станжерсон, врач. Позднее, во время судебного разбирательства, мне удалось раздобыть запись этого допроса. Вот она, со всей присущей любому допросу юридической сухостью.

Вопрос: Постараюсь не слишком утомлять вас, мадемуазель, но хотелось бы знать, в состоянии ли вы сообщить нам кое-какие необходимые сведения относительно ужасного покушения, жертвой которого вы стали?

Мадемуазель Станжерсон: Чувствую я себя гораздо лучше, сударь, и попробую рассказать вам все, что знаю. Когда я вошла в свою комнату, я не заметила ничего особенного.

Вопрос: Простите, мадемуазель, если позволите, я буду задавать вам вопросы, а вы будете отвечать на них. Это меньше утомит вас, чем долгий рассказ.

Мадемуазель Станжерсон: Прошу вас, сударь.

Вопрос: Что вы делали в течение дня? Я желал бы знать это с предельной точностью, со всеми мельчайшими подробностями. Мне хотелось бы проследить за каждым вашим жестом в тот день, если, конечно, вы сочтете это возможным.

Мадемуазель Станжерсон: Встала я поздно, в десять часов, так как мы с отцом вернулись глубокой ночью, нам пришлось присутствовать на обеде и на приеме, которые давал президент республики в честь делегатов филадельфийской Академии наук. Когда в половине одиннадцатого я вышла из комнаты, отец уже работал в лаборатории. Вместе с ним мы работали до полудня, затем совершили получасовую прогулку в парк, обедали мы в замке. Затем, как обычно, получасовая прогулка до половины второго. После этого мы с отцом вернулись в лабораторию. Там мы встретили горничную, только что закончившую убирать мою комнату. Я вхожу в Желтую комнату, чтобы отдать горничной кое-какие незначительные распоряжения, она сразу же уходит из флигеля, а я возвращаюсь к отцу работать. В пять часов мы выходим из флигеля на новую прогулку, потомпьем чай.

Вопрос: Прежде чем выйти в пять часов, вы заходили в вашу комнату?

Мадемуазель Станжерсон: Нет, сударь, в комнату заходил по моей просьбе отец, чтобы захватить мою шляпу.

Вопрос: И он не заметил ничего подозрительного? Мадемуазель Станжерсон: Разумеется, нет, сударь. Вопрос: В общем, насколько я понимаю, можно считать, что в этот момент убийцы под кроватью еще не было. Когда вы ушли, то дверь в комнату осталась незапертой?

Мадемуазель Станжерсон: Да. У нас не было никаких причин запирать ее…

Вопрос: Сколько времени вы и господин Станжерсон отсутствовали на этот раз?

Мадемуазель Станжерсон: Около часа.

Вопрос: Именно в этот час убийца, несомненно, и проник во флигель. Но каким образом? Мы не знаем. В парке обнаружены следы, идущие от окна прихожей, но нет ни малейшего намека на следы, ведущие к окну. Вы не заметили, случайно, когда уходили со своим отцом, окно в прихожей было открыто?

Мадемуазель Станжерсон: Я не помню.

Господин Станжерсон: Оно было закрыто.

Вопрос: А когда вернулись?

Мадемуазель Станжерсон: Я не обратила внимания.

Господин Станжерсон: Оно по-прежнему было закрыто, я это отлично помню, потому что по возвращении громко сказал: «Неужели за время нашего отсутствия папаша Жак не мог открыть окно?..»

Вопрос: Странно! Странно! Припомните, господин Станжерсон, ведь во время вашего отсутствия, по словам папаши Жака, он, прежде чем уйти, открыл окно. Итак, стало быть, вы вернулись в шесть часов в лабораторию и снова принялись за работу?

Мадемуазель Станжерсон: Да, сударь.

Вопрос: И с этой минуты вы уже не покидали лабораторию до тех пор, пока совсем не ушли к себе в комнату?

Господин Станжерсон: Ни моя дочь, ни я, сударь. У нас была такая срочная работа, что мы не могли терять ни секунды. Потому-то мы и не обращали ни на что внимания.

Вопрос: Ужинали вы в лаборатории?

Мадемуазель Станжерсон: Да, по той же причине.

Вопрос: Для вас обычное дело – ужинать в лаборатории?

Мадемуазель Станжерсон: Нет, ужинаем мы там редко.

Вопрос: Убийца не мог знать, что вы собирались в тот вечер ужинать в лаборатории?

Господин Станжерсон: Боже мой, сударь, думаю – нет… Я решил, вернее, мы с дочерью решили поужинать в лаборатории, когда возвращались около шести часов во флигель. В этот момент к нам подошел лесник, он задержал меня на минутку и попросил срочно пойти с ним осмотреть лес, который я велел срубить. У меня не было времени, и я отложил это дело назавтра, а так как лесник шел в замок, я попросил его передать метрдотелю, что мы будем ужинать в лаборатории. Лесник отправился исполнять мое поручение, а я пошел к дочери, которой отдал ключ от флигеля: она оставила его в двери. Когда я вернулся, дочь уже работала.

Вопрос: Мадемуазель, в котором часу вы ушли в свою комнату, когда ваш отец оставался еще работать?

Мадемуазель Станжерсон: В полночь.

Вопрос: В течение вечера папаша Жак заходил в Желтую комнату?

Мадемуазель Станжерсон: Да, чтобы закрыть ставни и зажечь ночник, как обычно по вечерам…

Вопрос: Он не заметил ничего подозрительного?

Мадемуазель Станжерсон: Не думаю, иначе он сказал бы нам. Папаша Жак славный человек, он очень любит меня.

Вопрос: Вы утверждаете, господин Станжерсон, что папаша Жак не покидал затем лабораторию, что он все время оставался с вами?

Господин Станжерсон: Я в этом уверен. На этот счет у меня нет никаких сомнений.

Вопрос: Мадемуазель, войдя к себе в комнату, вы сразу же заперли свою дверь на ключ и на задвижку. Не слишком ли много предосторожностей? Ведь вы знали, что рядом находятся ваш отец и ваш слуга. Значит, вы чего-то боялись?

Мадемуазель Станжерсон: Мой отец вскоре собирался вернуться в замок, а папаша Жак должен был пойти спать. И потом, я действительно имела основания для опасений.

Вопрос: Вероятно, опасения были настолько серьезны, что вы взяли револьвер папаши Жака, ничего не сказав ему об этом?

Мадемуазель Станжерсон: Верно, я никого не хотела пугать, к тому же все мои страхи могли оказаться пустым ребячеством.

Вопрос: Чего же вы все-таки боялись?

Мадемуазель Станжерсон: Не могу вам в точности сказать, но вот уже несколько ночей мне казалось, будто я слышу в парке, и за оградой, и возле самого флигеля какой-то необычный шум, иногда шаги, треск сучьев. В ночь накануне покушения после нашего возвращения из Елисейского дворца я легла очень поздно, не раньше трех часов утра, так вот, подойдя на минутку к окну, я увидела чьи-то тени, я в этом почти уверена…

Вопрос: Сколько теней?

Мадемуазель Станжерсон: Две тени кружили вокруг пруда… Потом луна скрылась, и я ничего больше не видела. Обычно в это время года я уже возвращаюсь в свои апартаменты в замок, а вместе с тем и к зимним привычкам. Но сейчас я решила, что не уйду из флигеля до тех пор, пока отец не закончит доклад для Академии наук по итогам работ относительно распада материи. Мне не хотелось вносить какие-либо изменения в установившийся ритм нашей жизни, я боялась помешать завершению столь важной работы, ведь оставалось всего несколько дней. Надеюсь, вы понимаете, что я не хотела тревожить отца своими детскими страхами и не стала ничего рассказывать папаше Жаку, который наверняка проговорился бы. Во всяком случае, я знала, что папаша Жак держит револьвер в ящике своей тумбочки, поэтому днем, воспользовавшись его отсутствием, я быстро поднялась на чердак и взяла оружие, чтобы положить его к себе в ящик ночного столика.

Вопрос: Как вы думаете, у вас есть враги?

Мадемуазель Станжерсон: Конечно, нет.

Вопрос: Поймите, мадемуазель, такие необычайные предосторожности не могут не вызвать удивления.

Господин Станжерсон: И в самом деле, дитя мое, предосторожности, прямо скажем, подозрительные.

Мадемуазель Станжерсон: Ничего подобного, говорю вам, что вот уже две ночи я не могла спать спокойно, и было отчего встревожиться.

Господин Станжерсон: Тебе следовало сказать мне об этом. Твое поведение непростительно. Мы могли бы избежать несчастья!

Вопрос: Мадемуазель, значит, заперев дверь Желтой комнаты, вы легли?

Мадемуазель Станжерсон: Да, а устав, я обычно сразу засыпаю.

Вопрос: Ночник остался гореть?

Мадемуазель Станжерсон: Да, но свет от него такой слабый…

Вопрос: Итак, мадемуазель, прошу вас, расскажите, что произошло дальше?

Мадемуазель Станжерсон: Не знаю, долго ли я спала, но только вдруг проснулась. И громко закричала…

Господин Станжерсон: Да, крик был ужасный: «Помогите!..» Он до сих пор звучит у меня в ушах…

Вопрос: Вы громко закричали?

Мадемуазель Станжерсон: Да. В своей комнате я увидела какого-то мужчину. Он бросился ко мне, схватил меня за горло и стал душить. Я едва не задохнулась, но тут мне удалось все-таки выхватить из приоткрытого ящика револьвер, который я туда положила. К счастью, он был заряжен. В этот момент мужчина сбросил меня с кровати на пол и замахнулся, целясь в голову чем-то вроде дубинки. Я выстрелила. Но тут же почувствовала необычайной силы удар, страшный удар в голову. Все это, господин следователь, произошло гораздо быстрее, чем я рассказываю, а дальше я ничего не помню.

Вопрос: Совсем ничего?.. Вы не представляете себе, каким образом убийца мог убежать из вашей комнаты?

Мадемуазель Станжерсон: Понятия не имею… Я ничего больше не знаю. Разве после смерти знаешь, что происходит вокруг тебя!

Вопрос: Этот мужчина был высокий или маленького роста?

Мадемуазель Станжерсон: Я видела только тень, она показалась мне огромной…

Вопрос: Вы не можете сообщить нам никаких дополнительных примет?

Мадемуазель Станжерсон: Сударь, я ничего больше не знаю. Какой-то мужчина набросился на меня, я в него выстрелила… Больше я ничего не знаю.

На этом заканчивался допрос мадемуазель Станжерсон.

Жозеф Рультабий терпеливо дожидался господина Робера Дарзака. И тот не замедлил появиться.

Он слушал допрос в комнате, прилегающей к спальне мадемуазель Станжерсон, и пересказал его нашему другу очень точно, запомнив все до последней мелочи, но главное, что меня опять поразило, – это его покорность. Благодаря записям, сделанным им наспех карандашом, он смог почти дословно воспроизвести все вопросы и ответы.

По правде говоря, господин Дарзак похож был на секретаря моего юного друга и вел себя так, словно ни в чем не мог отказать ему. Даже более того, казалось, будто он работает на него.

Закрытое окно поразило репортера точно так же, как поразило оно судебного следователя. Кроме того, Рультабий попросил господина Дарзака повторить ему еще раз весь распорядок этого трагического дня в том виде, в каком мадемуазель и господин Станжерсон восстановили его для следователя. Его в высшей степени заинтересовало то обстоятельство, что они ужинали в лаборатории, и он попросил господина Дарзака дважды повторить, чтобы исключить любые сомнения, то место допроса, где выяснилось, что один только лесник знал о том, что профессор с дочерью будут ужинать в лаборатории, и каким именно образом лесник узнал об этом.

Когда господин Дарзак умолк, я заметил:

– Ну и допрос! Не слишком-то он продвинул дело.

– Да, – согласился господин Дарзак, – теперь, пожалуй, все еще больше запуталось.

– Нет, загадка проясняется, – задумчиво сказал Рультабий.

Глава IX
Репортер и полицейский

Втроем мы двинулись к флигелю. В сотне метров от здания репортер остановил нас и, указав на деревья справа, сказал:

– Вот откуда вышел убийца, когда пробирался во флигель.

И так как между огромными дубами были и другие похожие на эту купы деревьев, я спросил, почему убийца выбрал именно ее, а не какую-нибудь иную. Рультабий обратил наше внимание на тропинку, проходившую мимо этих деревьев, которая вела прямо к двери флигеля:

– Как видите, тропинка усыпана гравием. Человек неизбежно должен был пройти здесь, потому что на мягкой земле его следов, ведущих во флигель, не обнаружено. А ведь у этого человека нет крыльев. Он, конечно, шел, но шел по гравию, на котором не остается следов от ботинок. Впрочем, этот гравий топтало множество ног, ведь тропинка ведет напрямик от флигеля к замку. Ну а заросли эти состоят из деревьев, покрытых зеленью даже в холодное время года, – видите, тут лавр и бересклет, – и потому убийца мог спокойно укрыться среди них, дожидаясь подходящего момента, чтобы пробраться во флигель. Спрятавшись здесь, человек этот наверняка видел, как вышли господин и мадемуазель Станжерсон, а затем и папаша Жак. Гравий на дорожке, идущей от вестибюля, доходит почти до окна. Следы человека, которые мы только что видели, идут параллельно стене – я их уже заметил раньше; они свидетельствуют о том, что ему надо было сделать всего-то два шага, чтобы очутиться у окна прихожей, оставленного открытым папашей Жаком. И там ему ничего не стоило подтянуться на руках и оказаться в прихожей.

– В конце концов, это вполне допустимо! – заметил я.

– «В конце концов, в конце концов»! Почему это «в конце концов»?.. – вскипел вдруг Рультабий, охваченный праведным гневом, который я нечаянно спровоцировал. – Почему вы так говорите: «В конце концов, это вполне допустимо»?

Я умолял его не сердиться, но он уже вышел из себя и ничего не желал слушать, заявив, что обожает благоразумных и вечно во всем сомневающихся людей (вроде меня, конечно), которые исподволь, с подходцем приступают к рассмотрению простейших проблем, никогда не решаясь твердо сказать «да» или «нет», так что в конечном счете все их рассуждения приводят к довольно плачевному результату, добиться которого было бы несложно и в том случае, если бы природа забыла наделить их черепную коробку хоть малой толикой серого вещества. Я даже несколько обиделся, тогда мой юный друг взял меня под руку и примирительно сказал, что имел в виду вовсе не меня и что не следует забывать о том исключительном уважении, которое он ко мне питает.

– Но согласитесь, – продолжал он, – это же граничит с преступлением: не рассуждать логично, наверняка, когда есть такая возможность!.. Если в своих рассуждениях я не буду опираться на гравий, мне останется уповать на воздушный шар! А наука управляемого воздухоплавания, мой дорогой, еще недостаточно развита, чтобы я включил в игру своего воображения убийцу, который падает с неба! Поэтому не стоит говорить, что та или иная вещь возможна или допустима, когда попросту невозможно, чтобы дело обстояло иначе. Итак, теперь мы знаем, каким образом человек пролез в окно, знаем мы также и то, в какой именно момент он вошел. Вошел он во время прогулки господина Станжерсона с дочерью – между пятью и шестью часами. Факт присутствия в лаборатории горничной, только что закончившей уборку Желтой комнаты, в момент возвращения профессора с дочерью в половине второго позволяет нам утверждать, что в половине второго убийцы в комнате под кроватью еще не было, если, конечно, исключить возможность соучастия горничной. Что вы на это скажете, господин Робер Дарзак?

Господин Дарзак покачал головой, заявив, что он абсолютно уверен в горничной мадемуазель Станжерсон, что это очень честная и очень преданная служанка.

– Да и потом, в пять часов господин Станжерсон входил в комнату за шляпой дочери! – добавил он.

– Да, это немаловажный факт, – подтвердил Рультабий.

– Убийца, следовательно, проник через окно в тот момент, о котором вы говорите, – заметил я. – Допустим. Почему же в таком случае он закрыл окно, ведь это неизбежно должно было привлечь внимание тех, кто оставил его открытым?

– Вполне возможно, что окно было закрыто не сразу, – ответил юный репортер. – И если убийца действительно закрыл окно, то закрыл он его из-за петли, которую делает тропинка, посыпанная гравием, в двадцати пяти метрах от флигеля, а еще из-за трех дубов, растущих в этом месте.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил господин Робер Дарзак, не отстававший от нас ни на шаг и внимавший Рультабию с жадным интересом.

– Я объясню вам позже, сударь, когда придет время, но, думается, это самое важное из того, что я сказал до сих пор по поводу этого дела, если, конечно, моя версия подтвердится.

– А какова ваша версия?

– Вы никогда о ней не узнаете, если она не подтвердится. Видите ли, дело слишком серьезно, чтобы я мог высказывать свои догадки.

– Но у вас есть хоть какое-то предположение? Кто, по-вашему, мог покушаться на жизнь мадемуазель Станжерсон?

– Нет, сударь, кто убийца, я не знаю, но не сомневайтесь, господин Робер Дарзак, я это непременно узнаю.

Тут я заметил, что господин Робер Дарзак разволновался, мне даже показалось, что ему не понравилось утверждение Рультабия. Но почему тогда, если он действительно боялся, что убийцу найдут (мысленно спрашивал я самого себя), почему же он все-таки помогал репортеру искать его? У моего юного друга, похоже, сложилось точно такое же впечатление, ибо он вдруг спросил:

– Надеюсь, вы не против того, чтобы я нашел убийцу, господин Робер Дарзак? Это, случаем, не вызовет вашего неудовольствия?

– Ах что вы! Я готов убить его собственными руками! – воскликнул жених мадемуазель Станжерсон с поразившей меня горячностью.

– Я верю вам! – очень серьезно сказал Рультабий. – Но вы не ответили на мой вопрос.

Тут как раз мы подошли к тем деревьям, о которых репортер только что говорил нам; я заглянул туда и показал ему совершенно очевидные следы пребывания человека, который здесь прятался.

Рультабий снова оказался прав.

– Ну конечно же! – воскликнул он. – Ну конечно, мы имеем дело с человеком во плоти, таким же, как и мы с вами, поэтому все образуется! – Сказав это, он попросил у меня бумажный след, который отдал мне на хранение, и приложил его к очень ясному отпечатку ступни под деревьями. Затем распрямился со словами: – Вот черт!

Я думал, что теперь он отправится изучать следы бегства убийцы, идущие от окна прихожей, но он потащил нас далеко влево, заявив, что нечего понапрасну соваться в такую грязищу, что теперь он и так знает весь путь, проделанный убийцей.

– Он дошел до конца стены в пятидесяти метрах отсюда, а потом перепрыгнул через ограду и ров вон там, напротив маленькой тропинки, ведущей к пруду. Это самая короткая дорога, по которой можно выйти из парка и очутиться на берегу пруда.

– А почему вы думаете, что он пошел именно к пруду?

– Да потому что Фредерик Ларсан так и кружит по берегу с самого утра. Должно быть, он нашел там любопытные следы.

Через несколько минут мы уже подходили к пруду.

Это было небольшое водное пространство, вернее, болотце, заросшее по краям камышом, на поверхности которого еще плавало несколько жалких, безжизненных листьев кувшинок. Возможно, Великий Фред и видел, как мы приближаемся, однако, судя по всему, мы его мало занимали, ибо, не обратив на нас ни малейшего внимания, он продолжал шевелить концом своей трости что-то, чего мы не могли разглядеть.

– Смотрите-ка, – молвил Рультабий, – а вот снова следы бегства убийцы; здесь они огибают пруд, потом возвращаются и наконец исчезают возле самого пруда, как раз перед тропкой, ведущей к большой дороге на Эпине. Ну а дальше – Париж…

– Почему вы так думаете? – прервал я его. – Ведь следов убийцы нет больше на тропинке.

– Почему я так думаю? А вот взгляните-ка сюда! Это те самые следы, которых я так ждал! – воскликнул он, указывая на вполне отчетливые отпечатки элегантных ботинок.

Затем Рультабий обратился к Фредерику Ларсану:

– Господин Фред, эти «элегантные» следы остались на дороге с тех самых пор, как совершено преступление?

– Да, молодой человек, да, причем их тщательно исследовали, – ответил Фред, не поднимая головы. – Вот видите, тут есть следы, которые ведут сюда, и есть другие, которые идут отсюда…

– Значит, у этого человека был велосипед! – воскликнул репортер.

Тут, рассмотрев след от велосипеда, который шел рядом с отпечатками элегантных ботинок на пути туда и обратно, я счел возможным вмешаться.

– Велосипед объясняет исчезновение следов, оставленных грубыми башмаками убийцы, – заметил я. – Убийца в грубых башмаках сел на велосипед… Его сообщник, человек в элегантных ботинках, поджидал его на берегу пруда с велосипедом. А нельзя предположить, что убийца действовал, следуя указаниям человека в элегантных ботинках?

– Нет! Нет! – возразил Рультабий со странной улыбкой. – С самого начала я ждал этих следов. И вот они наконец! Эго и есть следы убийцы, и я их вам не отдам!

– А как же быть с теми, другими, от грубых башмаков?

– Это тоже следы убийцы.

– Так, значит, их было двое?

– Нет! Был только один человек, и у него не было сообщников…

– Молодец! Молодец! – крикнул со своего места Фредерик Ларсан.

– Смотрите сами, – продолжал юный репортер, показывая на землю, истоптанную грубыми каблуками. – Человек сел здесь и снял башмаки, которые надел, чтобы обмануть правосудие, затем, взяв их, конечно, с собой, он встал уже в своих собственных ботинках и преспокойно добрался пешком до большой дороги, ведя за собой велосипед. Он не мог рискнуть прокатиться на нем по такой скверной тропинке. Впрочем, об этом свидетельствует неглубокий и не очень определенный след от велосипеда, оставленный на тропинке. Если бы на этом велосипеде сидел человек, колеса глубоко бы вошли в мягкую землю… Нет-нет, здесь был только один человек: убийца. И он шел пешком!

– Браво! Браво! – снова крикнул Великий Фред. И вдруг, неожиданно подойдя к нам, он остановился перед господином Робером Дарзаком и сказал: – Если бы у нас был сейчас велосипед… мы могли бы наглядно доказать справедливость рассуждений этого молодого человека, господин Робер Дарзак… Не скажете ли вы, есть ли в замке велосипед?

– Нет, – ответил Дарзак, – велосипеда нет, свой я отвез в Париж четыре дня назад, когда приезжал в замок в последний раз перед покушением.

– Жаль! – проронил Фред весьма холодным тоном. Затем, повернувшись к Рультабию, сказал: – Если и дальше так будет продолжаться, вы увидите, что мы с вами придем к одному и тому же заключению. Имеется ли у вас соображение относительно того, каким образом убийца вышел из Желтой комнаты?

– Да, – молвил мой друг, – такое соображение есть…

– У меня тоже, – продолжал Фред, – должно быть, точно такое же, как и у вас. В этом деле все довольно однозначно. Я жду прибытия своего шефа, чтобы поговорить со следователем.

– Вот как! Начальник полиции собирается приехать?

– Да, во второй половине дня, для проведения в лаборатории в присутствии судебного следователя очных ставок всех тех, кто так или иначе сыграл или мог сыграть какую-то роль в этой трагедии. Это будет крайне интересно. Жаль, что вы не сможете туда попасть.

– Я попаду, – заверил его Рультабий.

– В самом деле, вы меня поражаете, молодой человек! – произнес полицейский не без яду. – Из вас со временем вышел бы превосходный полицейский… если бы, конечно, вы следовали определенному методу, а не доверяли бы в такой степени своей интуиции и не следовали велению вот этих своих шишечек на лбу. Поверьте, я уже не раз замечал, господин Рультабий: вы слишком много рассуждаете… Вы недостаточно полагаетесь на собственные наблюдения. Что вы, например, можете сказать об окровавленном платке и о красной руке на стене? Вы, конечно, видели красную руку на стене, а я… я видел только платок… Скажите…

– Гм! – молвил несколько озадаченный Рультабий. – Убийца был ранен мадемуазель Станжерсон в руку выстрелом из револьвера!

– Ах, какое грубое, интуитивное заявление! Берегитесь, у вас, я бы сказал, прямолинейная логика, господин Рультабий, и она может вас подвести, если вы будете так грубо с ней обращаться. Есть множество обстоятельств, при которых следует относиться к ней с осторожностью, подбираться, так сказать, к ней исподволь… Господин Рультабий, вы, конечно, правы, когда говорите о револьвере мадемуазель Станжерсон. Пострадавшая, несомненно, стреляла. Однако вы не правы, когда беретесь утверждать, что она ранила убийцу в руку…

– Я в этом уверен! – воскликнул Рультабий.

Фред невозмутимо продолжал:

– Недостаток наблюдательности!.. Недостаток наблюдательности!.. Исследование носового платка, бесчисленные круглые ярко-красные пятнышки – капли крови, которые я обнаружил, идя по следу… А я установил, что они падали именно в тот момент, когда нога убийцы касалась земли, все это, бесспорно, свидетельствует о том, что преступник вовсе не был ранен. У него шла носом кровь, господин Рультабий!.. – Великий Фред говорил вполне серьезно.

Я невольно ахнул.

Репортер не мигая глядел на Фреда, а тот с величайшей серьезностью глядел на репортера.

И тут Фред вывел заключение:

– Человек, у которого шла носом кровь, вытирал ее рукой и своим платком, затем вытер руку о стену. Это очень важная деталь, – добавил он, – ибо в таком случае убийца, чтобы быть убийцей, вовсе не обязательно должен быть ранен в руку!

Рультабий долго думал, потом сказал:

– Есть кое-что поважнее, господин Фредерик Ларсан, чем грубое обращение с логикой, я имею в виду ту самую установку, свойственную некоторым полицейским, которая заставляет их от чистого сердца незаметно приспосабливать эту самую логику к нуждам их собственных концепций. Я полагаю, вы не станете отрицать, что у вас уже есть вполне конкретное соображение относительно личности убийцы, господин Фред… И вам вовсе не нужно, чтобы убийца был ранен в руку, иначе соображение ваше потеряет под собой почву… Поэтому вы стали искать и нашли нечто другое. Это очень опасный метод, господин Фред, очень опасный, когда в подтверждение собственной идеи, тем более в таком деле, где речь идет об убийстве, отыскиваются требуемые доказательства! Это может далеко вас завести… Берегитесь судебной ошибки, господин Фред, она подстерегает вас!.. – И Рультабий, небрежно сунув руки в карманы, тихонько посмеиваясь, уставился своими круглыми глазками на Великого Фреда.

Фредерик Ларсан молча разглядывал этого мальчишку, который почитал себя сильнее его. Затем, пожав плечами, поклонился нам и ушел, размашисто шагая и постукивая по камешкам на дороге своей длинной тростью.

Рультабий смотрел ему вслед. Потом, повернувшись к нам, юный репортер с радостным и уже торжествующим видом провозгласил:

– Я его побью!.. Я превзойду Великого Фреда, каким бы искусным он ни был, я всех их побью… Рультабий сильнее их всех! А Великий Фред, знаменитый, прославленный, грандиозный Фред… единственный, неповторимый Фред несет несусветную чушь!.. Несусветную чушь!.. Несусветную чушь!.. – И он попытался изобразить антраша, но тут же, не закончив своих хореографических упражнений, внезапно замер.

Я проследил за его взглядом: глаза Рультабия были прикованы к господину Роберу Дарзаку; с перекошенным лицом тот глядел на тропинку, сравнивая собственные свои следы с «элегантными» следами убийцы. РАЗНИЦЫ НЕ БЫЛО НИКАКОЙ!

Мы думали, он лишится чувств, глаза его, расширившиеся от ужаса, избегали нашего взгляда, а правая рука судорожно теребила темно-русую бородку, обрамлявшую его честное и мягкое лицо, на котором было написано глубокое отчаяние. Потом, наконец взяв себя в руки, он поклонился нам и неузнаваемым голосом сказал, что ему необходимо вернуться в замок, и тут же ушел.

– Вот черт! – вырвалось у Рультабия.

Вид у репортера тоже был подавленный. Он достал из бумажника чистый лист бумаги и, как в прошлый раз, вырезал ножницами контур элегантного ботинка убийцы, модель которого осталась здесь, на земле. Затем он наложил этот новый бумажный след на отпечаток ноги господина Дарзака. Совпадение было идеальным.

Рультабий встал, снова буркнув:

– Вот черт!

Я не решился вымолвить ни слова, прекрасно понимая всю важность того процесса, который скрывали бугорки на лбу Рультабия.

– А я все-таки верю в то, что господин Робер Дарзак честный человек… – И он потащил меня в харчевню «Донжон», которая виднелась в километре от пруда, на дороге, возле маленькой рощицы.