Текст книги "Тайна желтой комнаты"

Глава X
«Теперь самое время отведать свежатинки»

Вид у харчевни «Донжон» был далеко не шикарный, но мне нравятся такие старые дома с почерневшими от времени и от копоти балками, эти постоялые дворы эпохи дилижансов, шаткие строения, от которых вскоре останутся одни лишь воспоминания. Они – та самая частица истории, которая связывает нас с прошлым и продолжает его, они вызывают в памяти старинные дорожные сказки тех времен, когда на дорогах вас еще подстерегали опасности и приключения.

Я сразу же понял, что харчевне «Донжон» по меньшей мере два века от роду, а то и больше. Щебень с известкой кое-где уже отвалились, обнажив мощную деревянную основу, все еще отважно поддерживавшую обветшалую крышу. Да и сама крыша слегка покосилась, нахлобучившись на свои подпорки, и стала похожа на картуз пьянчужки, съехавший ему на лоб. Железная вывеска над входной дверью постанывала под порывами осеннего ветра. Местный художник изобразил на ней нечто вроде башни с островерхой крышей и фонарем, напоминавшими донжон замка Гландье. Под этой вывеской на пороге стоял мужчина весьма неприветливого вида; судя по складкам, прорезавшим его лоб, и сердито сдвинутым густым бровям, его одолевали довольно мрачные мысли.

Мы подошли к нему вплотную, и только тогда он соизволил заметить нас, осведомившись малообещающим тоном, не надо ли нам чего. Это был, несомненно, не слишком любезный хозяин этого очаровательного заведения. И так как мы выразили надежду пообедать у него, он признался, что не располагает никакими припасами и что ему будет крайне затруднительно выполнить наше желание, при этом в глазах его сквозило явное недоверие, причину которого я не мог разгадать.

– Вы можете не опасаться нас, – сказал ему Рультабий, – мы не из полиции.

– А я не боюсь полиции, – ответил мужчина. – Я вообще никого не боюсь.

Знаками я попытался дать понять моему другу, что мы хорошо сделаем, если не будем настаивать дальше, однако мой друг, которому, очевидно, во что бы то ни стало хотелось проникнуть в эту харчевню, проскользнул чуть ли не под мышкой у стоявшего в дверях мужчины и очутился в зале.

– Входите, – пригласил он меня, – здесь очень симпатично.

И в самом деле, в камине пылал жаркий огонь. Мы подошли поближе и протянули к живительному теплу руки, ибо в то утро уже ощущалось дыхание зимы. Комната была довольно большой, там стояли два внушительных деревянных стола, несколько скамеек, стойку украшали, выстроившись в ряд, бутылки с сиропом и алкоголем. Все три окна выходили на дорогу. Яркий рекламный плакат на стене: на нем юная парижанка с дерзким видом поднимала стакан, прославляя достоинства нового вермута, будто бы вызывающего аппетит. На каминной доске хозяин харчевни расставил множество горшков и кувшинов из керамики и фаянса.

– Какой прекрасный камин! Вот где хорошо поджарить курицу, – заметил Рультабий.

– У нас нет курицы, – заявил хозяин. – Даже несчастного кролика – и того нет.

– Я знаю, – сказал мой друг с явной насмешкой, и это, признаться, удивило меня. – Я знаю, что теперь самое время отведать свежатинки.

Признаюсь, я совсем не понял смысла фразы, произнесенной Рультабием. Почему он сказал этому человеку: «Теперь самое время отведать свежатинки»?

И почему хозяин харчевни, стоило ему услышать эту фразу, тихонько выругался, но тут же взял себя в руки и неожиданно покорился необходимости выполнять нашу волю точно так же, как господин Робер Дарзак, который на все был согласен после того, как услыхал роковые слова: «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает»! В самом деле, мой друг обладал, видно, особым даром заставлять людей понимать себя при помощи совершенно непонятных фраз. Я сказал ему об этом, но он лишь улыбнулся в ответ. Мне, разумеется, хотелось, чтобы он снизошел до объяснения, в чем тут дело, но он приложил палец к губам, а это со всей определенностью означало, что он не только сам не желает ничего говорить, но и мне советует помалкивать.

Тем временем хозяин, толкнув маленькую дверцу, крикнул, чтобы ему принесли полдюжины яиц и кусок вырезки. Поручение это тотчас было выполнено молодой и весьма привлекательной женщиной с восхитительными белокурыми волосами и огромными, прекрасными и нежными глазами, глядевшими на нас с нескрываемым любопытством.

Хозяин гостиницы довольно грубо прикрикнул на нее:

– Ступай! И если сюда явится «зеленый человек», чтоб я не видел тебя!

Она тут же исчезла.

Рультабий взял яйца, которые ему принесли в миске, и мясо, лежавшее на блюде, осторожно поставил все это рядом с собой у камина, снял висевшие у очага сковороду и решетку и начал сбивать омлет. Еще он заказал две бутылки хорошего сидра и после этого вовсе перестал обращать внимание на хозяина, точно так же как тот, казалось, не обращал никакого внимания на него. На самом же деле хозяин исподтишка то впивался глазами в Рультабия, то с плохо скрываемой тревогой поглядывал на меня. Мы занялись приготовлением собственного обеда, а он накрыл для нас стол возле одного из окон.

И вдруг до меня донесся его шепот:

– Ага, вот и он!

С перекошенным лицом, не выражавшим ничего, кроме дикой злобы и ненависти, он словно приклеился к окну, устремив взгляд на дорогу. Я и слова не успел вымолвить, а Рультабий, бросив свой омлет, уже присоединился к хозяину, стоявшему у окна. Я последовал его примеру.

Мужчина в зеленом вельветовом костюме и в круглой фуражке того же цвета преспокойно шагал по дороге, раскуривая трубку. На плече у него висело ружье, и в каждом его движении сквозила едва ли не аристократическая свобода и непринужденность. Мужчине было лет сорок пять. В усах и волосах проглядывала седина. Он был отменно красив. И носил пенсне. Поравнявшись с харчевней, он, казалось, заколебался, раздумывая, войти ему или нет, затем, бросив взгляд в нашу сторону и сделав несколько затяжек, тем же беспечным шагом двинулся дальше.

Мы с Рультабием взглянули на хозяина. Его сверкающие глаза, сжатые кулаки, дрожащие губы яснее ясного свидетельствовали о бушевавших в его душе страстях.

– Хорошо сделал, что не вошел сегодня, – просвистел он.

– Кто это? – спросил Рультабий, взбивая омлет.

– «Зеленый человек»! – проворчал владелец харчевни. – Вы его не знаете? Тем лучше для вас. Знакомство незавидное… Ну а вообще-то это лесник господина Станжерсона.

– Похоже, вы его не слишком жалуете? – спросил Рультабий, выливая омлет на сковородку.

– Да его здесь, сударь, никто не любит. Заносчив больно. Должно быть, раньше-то у него было состояние, вот он и злится на всех, кто видит, что теперь ему приходится быть в услужении, чтобы заработать себе на жизнь. Ведь что такое, в конце концов, лесник? Обыкновенный слуга, и только, – разве не так? Но честное слово, глядя на него, можно подумать, будто это он хозяин Гландье, будто все эти земли и леса принадлежат ему. Он ни за что не позволит какому-нибудь бедняге позавтракать куском хлеба на траве: как же – трава-то его!

– Он заходит к вам иногда?

– Слишком часто. Но я заставлю его понять, что его личность мне не по душе. Какой-нибудь месяц назад он и знать меня не желал. Харчевня «Донжон» для него как бы не существовала! Времени у него, видите ли, не было! А все дело в том, что он ухаживал тогда за хозяйкой «Трех лилий» в Сен-Мишель. Теперь же, когда милые, видно, поссорились, он ищет, где бы ему время провести… Волокита, распутник – словом, прескверный тип… Не найдется ни одного порядочного человека, который привечал бы его, этого юбочника! Да взять хотя бы сторожа и его жену из замка – они терпеть не могли этого «зеленого человека»!..

– Значит, сторож и его жена, на ваш взгляд, честные люди, сударь?

– Называйте меня «папаша Матье»… Так вот, сударь, они люди честные, это так же верно, как то, что я зовусь Матье.

– Да, но их ведь арестовали.

– Ну и что из этого следует? Впрочем, не хочу вмешиваться в чужие дела…

– А что вы думаете о покушении?

– О покушении на бедную мадемуазель? Хорошая девушка, ничего не скажешь, здесь ее все любили. Что я об этом думаю?

– Да, что вы об этом думаете?

– Ничего… и много всего… Но это никого не касается.

– Даже меня? – настаивал Рультабий.

Хозяин харчевни глянул на него искоса, буркнул что-то, потом все-таки сказал:

– Даже вас…

Омлет был готов, мы сели за стол и молча принялись за еду, но тут входная дверь отворилась, и на пороге показалась опиравшаяся на палку старая женщина, в лохмотьях, с трясущейся головой и седыми волосами, растрепанными космами падавшими на ее перепачканный сажей лоб.

– Ну наконец-то, матушка Молитва! Долгонько же мы вас не видели, – сказал хозяин.

– Я очень болела, чуть было не померла, – ответила старуха. – Нет ли у вас, случаем, каких-нибудь объедков для Божьей твари?

И она переступила порог харчевни, а следом за ней вошел огромный кот – я даже не представлял, что могут быть такие большие коты. Тварь глянула на нас и испустила такое отчаянное мяуканье, что у меня мурашки побежали по спине. Никогда в жизни не слыхивал я столь отвратительного, мрачного крика.

Словно привлеченный этим криком, за старухой вошел мужчина. Это был «зеленый человек». Он поздоровался с нами, приложив руку к фуражке, и уселся за соседний стол.

– Дайте мне стакан сидра, папаша Матье.

Когда «зеленый человек» вошел, папаша Матье так и вскинулся навстречу прибывшему, однако, сдержав себя, ответил:

– Сидра больше нет, последние бутылки я отдал этим господам.

– В таком случае дайте мне стакан белого вина, – не выразив ни малейшего удивления, сказал «зеленый человек».

– Белого вина тоже нет, вообще ничего больше нет! – И папаша Матье глухо повторил: – Ничего больше нет!

– Как поживает госпожа Матье?

Услышав эти слова, произнесенные «зеленым человеком», хозяин харчевни сжал кулаки и повернулся к нему с таким свирепым выражением лица, что я подумал: «Сейчас он его ударит». Но папаша Матье просто сказал:

– Спасибо, хорошо.

Итак, стало быть, молодая женщина с большими нежными глазами, которую мы только что видели, была супругой этого отвратительного неотесанного грубияна, все физические недостатки которого перекрывались изъяном морального порядка – дикой ревностью.

Хлопнув дверью, хозяин харчевни вышел из комнаты. Матушка Молитва по-прежнему стояла, опершись на свою палку, а кот сидел у ее ног.

– Вы, верно, болели, матушка Молитва, вас не было видно около недели, – сказал «зеленый человек».

– Да, господин лесник. Я поднималась всего раза три, чтобы помолиться святой Женевьеве, нашей милостивой заступнице, а в остатнее время была прикована к постели. И никого не было рядом, чтобы ухаживать за мной, кроме Божьей твари!

– А кот не отходил от вас?

– Ни днем ни ночью.

– Вы в этом уверены?

– Как в жизни в раю.

– В таком случае как же так получилось, матушка Молитва, что в ночь преступления все слышали крик Божьей твари?

Матушка Молитва подошла вплотную к леснику и ударила об пол палкой:

– Знать ничего не знаю. Только вот что я вам скажу: нет в мире другой твари, чтобы так кричать… А представьте себе, в ночь преступления я тоже слышала с улицы крик Божьей твари, но ведь кот-то сидел у меня на коленях, господин лесник, и он ни разу не мяукнул, клянусь вам. И верите ли, когда я это услышала, я даже перекрестилась, словно услыхала самого дьявола!

Я не спускал глаз с лесника, когда он задавал свой последний вопрос, и вряд ли ошибусь, если скажу, что заметил на его лице гнусную насмешливую улыбочку.

В этот момент до нас донеслись пронзительные крики. Нам даже показалось, что слышатся глухие удары, словно кого-то били, колотили изо всех сил. «Зеленый человек» встал и решительно шагнул к двери, находившейся рядом с камином, но дверь сама распахнулась, и появившийся на пороге хозяин харчевни сказал:

– Не бойтесь, господин лесник, это у моей жены зубы болят! – И он усмехнулся. – Держите, матушка Молитва, вот легкое для вашего кота. – Он протянул старухе пакет.

Старуха с жадностью схватила его и поспешно удалилась со своим неразлучным котом.

– Так вы ничего не хотите мне налить? – спросил «зеленый человек».

Папаша Матье уже не в силах был сдерживать свою неприязнь:

– Нет для вас ничего! Нет для вас ничего! Ступайте прочь!

«Зеленый человек» невозмутимо набил свою трубку, раскурил ее и, отвесив нам поклон, вышел. Едва он успел ступить за порог, как Матье захлопнул за ним дверь и, повернувшись к нам, с налитыми кровью глазами, с пеной у рта просипел, угрожая кулаком этой двери, только что закрывшейся за ненавистным ему человеком:

– Уж не знаю, кто вы есть, вы, который пришел ко мне со словами: «Теперь самое время отведать свежатинки», но, если вам интересно мое мнение, я скажу: вот он, убийца! – С этими словами папаша Матье тут же покинул нас.

Вернувшись к очагу, Рультабий сказал:

– Ну а теперь пора жарить наш бифштекс. Как вы находите сидр? На мой вкус, хорош, я такой люблю.

В тот день мы больше не видели папашу Матье, гробовое молчание царило в харчевне, когда мы оттуда уходили, оставив на столе пять франков в уплату за наше пиршество.

Рультабий тут же заставил меня отмахать с милю, чтобы обойти владения профессора Станжерсона. Минут десять он простоял у начала маленькой, почерневшей от угольной пыли дорожки – она шла мимо шалашей угольщиков, расположенных в той части леса святой Женевьевы, которая прилегает к дороге, идущей из Эпине в Корбе, – после чего сообщил мне, что убийца наверняка прошел здесь – принимая во внимание состояние его грубых башмаков, – прежде чем проник на территорию поместья и спрятался в зарослях.

– Так вы не думаете, что лесник замешан в этом деле? – спросил я.

– Посмотрим, – ответил он. – То, что говорил о нем хозяин харчевни, нисколько не волнует меня. Он говорил это со зла. И в «Донжон» я вас водил вовсе не из-за «зеленого человека».

Сказав это, Рультабий с большими предосторожностями проскользнул – и я вслед за ним – к строению возле самой ограды, служившему жилищем сторожу и его жене, арестованным в то утро. Через заднее слуховое окошко, оставшееся незакрытым, он с поразившей меня ловкостью пробрался в домик и через каких-нибудь десять минут уже вылез оттуда, сказав при этом всего два слова, которые в его устах так много значили:

– Вот черт!

Мы уже направились было в замок, когда около ворот началась непонятная суета. Прибыл какой-то экипаж, и из замка вышли встречать его.

Указав на человека, выходившего из экипажа, Рультабий сказал:

– Это начальник полиции. Сейчас мы увидим, на что способен Фредерик Ларсан и чем он лучше других…

За экипажем начальника полиции следовали еще три экипажа, битком набитые журналистами, которым не терпелось проникнуть в парк. Тогда у ворот поставили двух жандармов, чтобы они никого не пускали. Начальник полиции успокоил журналистов, пообещав в тот же вечер сообщить прессе все возможные сведения – при условии, если это не повредит ходу следствия.

Глава XI,
В которой Фредерик Ларсан объясняет, каким образом убийца смог выйти из Желтой комнаты

Среди множества бумаг, документов, мемуаров, газетных вырезок, следственных материалов относительно тайны Желтой комнаты, которыми я располагаю, есть одна любопытнейшая вещь. Это знаменитое описание допроса всех причастных к этому делу, состоявшегося в тот день после полудня в лаборатории профессора Станжерсона в присутствии начальника полиции. Свидетельством этим мы обязаны перу господина Малена, судейского секретаря, который, подобно судебному следователю, предавался на досуге литературным трудам. Описание должно было войти в книгу под названием «Мои допросы», которая так никогда и не увидела свет. Мне передал его сам секретарь вскоре после неслыханной развязки этого процесса, единственного в своем роде во всей судебной летописи.

Вот оно. Это уже не сухой перечень вопросов и ответов. Судейский секретарь нередко излагает свои личные впечатления.

Свидетельство судейского секретаря

«Вот уже час, как мы вместе со следователем находимся в Желтой комнате вместе с подрядчиком, который, следуя планам профессора Станжерсона, строил флигель. Подрядчик пришел вместе с рабочим. Господин де Марке велел полностью очистить стены, то есть велел рабочему снять наклеенные на них обои. Простучав их заступом и молотком, мы удостоверились, что никакого отверстия в них нет. Пол и потолок мы тоже долго исследовали, но так ничего и не нашли. Да и нечего было находить. Господин де Марке был в полном восторге и непрестанно повторял: „Какое дело, господин подрядчик, какое дело! Вот увидите, мы никогда не узнаем, каким образом убийце удалось выйти из этой комнаты".

Тут господин де Марке, лицо которого буквально светилось оттого, что он ничего не мог понять, соизволил вдруг вспомнить, что долг его заключается в обратном, то есть как раз в том, чтобы стараться понять, и позвал жандармского бригадира.

– Бригадир, – сказал он, – ступайте в замок и попросите прийти ко мне сюда, в лабораторию, господина Станжерсона и господина Робера Дарзака, а также папашу Жака и велите вашим людям привести ко мне сторожа и его жену.

Через пять минут все собрались в лаборатории. Начальник полиции, который только что прибыл в Гландье, тоже пришел к нам. Я сидел за письменным столом господина Станжерсона и уже готов был начать работать, как вдруг господин де Марке произнес маленькую речь, столь же оригинальную, сколь и неожиданную.

Он начал так:

– Господа, если вы пожелаете, то мы можем отказаться от старой, испытанной системы допросов, ибо допросы на этот раз ничего не дадут. Я не стану вызывать вас к себе по очереди, нет. Мы все останемся здесь: господин Станжерсон, господин Робер Дарзак, папаша Жак, сторож и его жена, господин начальник полиции, господин судейский секретарь и я! И пускай все мы окажемся на равных, пускай сторож и его жена забудут на время, что они арестованы. Мы просто, так сказать, поговорим! Я позвал вас всех сюда просто поговорить. Мы находимся на месте преступления – так о чем же нам говорить, как не о самом преступлении? Вот и поговорим о нем! Давайте поговорим! Поговорим свободно, выскажем и умные, и глупые мысли. Будем говорить все, что придет нам в голову! Будем говорить безо всякого метода, ибо никакой метод нам помочь не в силах. Я обращаю горячую молитву к Божественному случаю, случаю на пути нашего познания! Итак, начнем! – Закончив свою речь, он, проходя мимо, шепнул мне тихонько: – А? Каково? Представляете себе, какая сцена! Нет, вы только вообразите! Я сделаю из этого коротенький акт для водевиля. – И он радостно потер руки.

Я перевел взгляд на господина Станжерсона. Надежда, которую, должно быть, пробудило в его душе последнее сообщение врачей, заявивших, что после полученных ранений мадемуазель Станжерсон может остаться в живых, не стерло с этого благородного лица следы величайшего горя.

Человек этот, который почти уже простился навек со своей дочерью, все еще не мог прийти в себя. Его голубые глаза, такие ласковые и ясные, исполнены были невыразимой печали. Мне доводилось несколько раз видеть господина Станжерсона во время общественных церемоний. С первой встречи я был поражен его взглядом, чистым, словно взгляд ребенка, это был сказочный взгляд, возвышенный, неземной взгляд изобретателя или безумца.

Во время этих церемоний позади него или рядом с ним всегда стояла его дочь, потому что они, говорят, никогда не разлучаются, работают вместе уже долгие годы. Эта девушка, целиком посвятившая себя науке, которой минуло тридцать пять лет, хотя на вид ей не дашь и тридцати, все еще восхищала своей царственной красотой, оставшейся безупречной, не тронутой ни единой морщинкой и не подвластной ни времени, ни любви. Кто бы мог подумать тогда, что в недалеком будущем я окажусь у ее изголовья со своей писаниной, увижу ее, можно сказать, умирающей и услышу из ее бледных уст рассказ о самом чудовищном и самом таинственном преступлении, о котором мне когда-либо доводилось слышать за время моей службы? Кто бы мог подумать, что я окажусь – вот как сегодня, например, – перед лицом отчаявшегося отца, безуспешно пытающегося дознаться, каким образом убийца его дочери мог ускользнуть от него? К чему же в таком случае подвижническая работа в глухом уединении темных лесов, если и это не может уберечь от великих бедствий, которые ставят человека на край жизни и смерти и уготованных обычно тем, кто подвержен городским страстям?[10]10
  Напоминаю читателю, что я всего лишь переписываю прозу судейского секретаря и что мне не хотелось ничего менять в ней, лишая ее присущих ей размаха и величавости. (Примеч. авт)


[Закрыть]

– Прошу вас, господин Станжерсон, – сказал господин де Марке с важным видом, – встаньте на то самое место, где вы находились, когда мадемуазель Станжерсон покинула вас, направляясь к себе в комнату.

Господин Станжерсон поднялся и, встав в пятидесяти сантиметрах от двери в Желтую комнату, безо всякого выражения, бесцветным и, я бы даже сказал, мертвым голосом произнес:

– Я находился здесь. Около одиннадцати часов, проведя на лабораторных печах короткий химический опыт, я подвинул свой письменный стол сюда, так как папаше Жаку, который весь вечер чистил кое-какие мои аппараты, нужно было все пространство за моей спиной. Моя дочь работала вместе со мной за одним столом. Когда она встала, поцеловав меня и пожелав спокойной ночи папаше Жаку, ей пришлось с трудом протискиваться между столом и дверью, чтобы попасть к себе в комнату. То есть, иными словами, я был совсем рядом с тем местом, где вскоре должно было совершиться преступление.

– А письменный стол? – вмешался я в этот разговор, следуя пожеланию, высказанному моим шефом. – А письменный стол? Что с ним сталось после того, как вы, господин Станжерсон, услыхали крики „Спасите!" и выстрелы из револьвера?

– Мы оттолкнули его к стене, – ответил папаша Жак, – вот сюда, примерно на то место, где он сейчас стоит, чтобы свободнее было выламывать дверь, господин секретарь.

Я продолжал рассуждать, развивая гипотезу, которой в общем-то не придавал особого значения.

– Значит, письменный стол стоял так близко от комнаты, что человек, выйдя согнувшись из этой комнаты и проскользнув под стол, мог остаться незамеченным?

– Вы опять забываете, – устало прервал меня господин Станжерсон, – что моя дочь заперла свою дверь на ключ и на задвижку, что дверь так и осталась запертой, что мы находились у этой двери, пытаясь сломать ее, с того самого мгновения, как началось покушение, что мы ни на минуту не отходили от двери и слышали шум борьбы моей бедной дочери с убийцей, слышали, как хрипела моя несчастная дочь, когда шею ее сжимали пальцы убийцы, оставившие на ней кровавые отметины. Нападение было скорым. Но мы подоспели тут же и все время находились непосредственно у этой двери, отделявшей нас от разыгравшейся там трагедии.

Я встал и, подойдя к двери, стал снова изучать ее тщательнейшим образом. Затем, распрямившись, обескураженно развел руками.

– Но представьте себе такой вариант, – продолжал я. – Внутренний щит этой двери был открыт, а сама дверь оставалась при этом закрытой — вот вам и решение загадки! Однако, к несчастью, после внимательного изучения двери становится ясно, что такая гипотеза неприемлема. Толстая и крепкая дубовая дверь сделана из целого куска древесины. Это сразу видно, несмотря на повреждения, нанесенные теми, кто ее ломал…

– О! – вмешался папаша Жак. – Это старинная и очень солидная дверь, ее перенесли сюда из замка… Таких дверей теперь больше не делают. Нам понадобился вот этот железный брус, чтобы одолеть ее вчетвером… потому что жена сторожа тоже нам помогала – смелая женщина, ничего не скажешь, господин следователь! Право слово, это сущее несчастье – то, что оба они находятся под арестом!

Как только прозвучал этот полный сострадания и участия протест папаши Жака, тут же снова послышались стоны и жалобы сторожа и его жены. Никогда в жизни не доводилось мне видеть таких плаксивых обвиняемых. Я почувствовал к ним глубокое отвращение[11]11
  Дословно. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. Даже допуская их невиновность, трудно понять, как это два человеческих существа могут до такой степени сломиться под ударом судьбы. Правдивость в такие моменты куда лучше всех этих слез и отчаянных воплей, которые чаще всего оказываются притворными и лживыми.

– Эй! – воскликнул господин де Марке. – Еще раз прошу, довольно реветь! Скажите-ка лучше – это ведь в ваших интересах, – что вы делали под окнами флигеля в тот момент, когда убивали вашу хозяйку? Вы же были совсем рядом, когда папаша Жак наткнулся на вас…

– Мы бежали на помощь! – простонали они.

А жена сторожа, не переставая всхлипывать, пронзительным голосом добавила:

– Ах! Если бы он попался нам в руки, этот убийца, да мы бы его тут же прикончили!

Так что нам и на этот раз не удалось вытянуть из них ни единой толковой фразы. Они с жаром продолжали отпираться, призывая в свидетели Господа Бога и всех святых и уверяя, что были в своей постели, когда услыхали выстрел из револьвера.

– Да не один был выстрел, а два. Вот видите, вы опять лжете. Если вы слышали один выстрел, то должны были слышать и второй!

– Боже мой, господин следователь, мы услыхали только второй. Наверное, мы еще спали, когда раздался первый…

– Ну нет, стреляли два раза! – вмешался папаша Жак. – Я-то знаю, что все патроны в моем револьвере были целы, а потом мы нашли две гильзы и две пули, да и за дверью мы слышали два выстрела – правда, господин Станжерсон?

– Да, – подтвердил профессор, – два выстрела из револьвера. Сначала один – глухой, потом второй – погромче.

– Зачем же вы продолжаете отпираться? – воскликнул господин де Марке, поворачиваясь к сторожу и его жене. – Полиция, по-вашему, глупее вас? Все говорит о том, что вы были снаружи, возле флигеля, когда произошла трагедия. Что вы там делали? Не хотите сказать? Так вот, ваше молчание свидетельствует о вашем соучастии! И я, со своей стороны, – сказал он, обращаясь к господину Станжерсону, – я, со своей стороны, не могу объяснить исчезновение убийцы иначе как с помощью этих двух сообщников. После того как дверь была выбита – а вы, господин Станжерсон, вы целиком были заняты своей прекрасной дочерью, – сторож и его жена помогли бежать этому негодяю, который проскользнул, спрятавшись за них, к окну в прихожей и выпрыгнул в парк. Сторож закрыл за ним и окно, и ставни. Ибо в конце-то концов не могли же эти самые ставни закрыться сами собой! Вот к какому выводу я пришел. Если кто-нибудь придумал что-то другое, пусть скажет!

– Этого не может быть, – вступил в разговор господин Станжерсон. – Я не верю ни в виновность моих сторожей, ни в их соучастие, хотя и не понимаю, что они делали в парке в столь поздний час. Повторяю: этого не может быть, во-первых, потому, что сторож держал лампу и, не сходя с места, стоял на пороге комнаты; во-вторых, потому, что сам я, как только была выбита дверь, опустился на колени возле своей дочери, а выйти из комнаты или войти в нее через эту дверь нельзя было, иначе как переступив через тело Матильды и задев при этом меня самого! Этого не может быть, говорю я, потому что, когда папаша Жак и сторож заглянули в комнату и под кровать, как сделал это я, войдя туда, им сразу стало ясно, что в комнате никого, кроме моей умирающей дочери, нет.

– Что думаете по этому поводу вы, господин Дарзак, ведь вы еще ничего не сказали? – спросил следователь.

Господин Дарзак ответил, что он ничего не думает.

– А вы, господин начальник полиции?

Господин Дакс, начальник полиции, до этой минуты лишь слушал и изучал обстановку. И только теперь наконец он соизволил разжать губы.

– В ожидании, пока отыщут преступника, необходимо установить мотивы преступления. Возможно, это продвинет нас немного, – заметил он.

– Господин начальник полиции, – поспешил вмешаться господин де Марке, – преступление, как мне кажется, совершено из чувства низкой ревности. Следы, оставленные убийцей, грубый платок и грязный берет – все это наводит на мысль о том, что убийца отнюдь не принадлежит к высшему классу общества. Возможно, сторож и его жена могли бы просветить нас на этот счет…

Повернувшись к господину Станжерсону, начальник полиции продолжал невозмутимым тоном, который, на мой взгляд, свидетельствует о крепком уме и сильно закаленном характере:

– Мадемуазель Станжерсон собиралась, насколько я понимаю, в скором времени выйти замуж?

Профессор бросил горестный взгляд на господина Робера Дарзака.

– Да, за моего друга, которого я счастлив был бы назвать своим сыном, за господина Робера Дарзака…

– Мадемуазель Станжерсон чувствует себя много лучше и очень скоро оправится от ран. Так что эта свадьба, насколько я понимаю, всего лишь отложена, не так ли, сударь? – продолжал настаивать начальник полиции.

– Надеюсь…

– Как! Вы в этом не уверены?

Господин Станжерсон молчал. Господин Робер Дарзак казался взволнованным, я заметил, как дрожала его рука, державшая цепочку часов, ибо от меня ничего не скроешь. Господин Дакс кашлянул, как это делал господин де Марке, когда бывал в замешательстве.

– Поймите меня, господин Станжерсон, – сказал он, – в таком запутанном деле мы ничего не должны упускать, мы должны знать все, вплоть до малейшей, самой незначительной детали, имеющей отношение к пострадавшей… Какая-нибудь мелочь, на первый взгляд сущий пустяк, и то… Что же заставляет вас сомневаться – и это теперь, когда мы почти уверены в возвращении к жизни мадемуазель Станжерсон, – что заставляет вас сомневаться в возможности этой свадьбы? Вы сказали: „Надеюсь“ Надежда эта кроет, на мой взгляд, некое сомнение. Почему вы сомневаетесь?

Господин Станжерсон сделал над собой видимое усилие.

– Да, сударь, – признался он в конце концов. – Вы правы. Лучше вам знать. В противном случае, если я скрою этот факт, он может показаться значительным. Господин Робер Дарзак, я полагаю, придерживается того же мнения.

Господин Дарзак, бледность которого в эту минуту показалась мне совершенно ненормальной, подал знак, что он согласен с профессором. Если господин Дарзак ответил только знаком, то это, думается, потому, что он не в силах был произнести ни слова.

– Так знайте, господин начальник полиции, – продолжал господин Станжерсон, – что моя дочь поклялась никогда не оставлять меня и держала свое слово, несмотря на все мои уговоры, так как я не раз пытался склонить ее к замужеству, ибо видел в этом свой долг. Мы знаем господина Робера Дарзака с давних пор. Господин Робер Дарзак любит мою дочь. Мне казалось, по крайней мере какое-то время, что он тоже любим, ибо не так давно из уст самой дочери я с радостью узнал, что она наконец согласилась на замужество, которого я желал всей душой. Я уже немолод, сударь, и признаюсь, то был благословенный час, когда мне довелось узнать, что после моей смерти рядом с дочерью останется человек большого сердца, которого я люблю и уважаю за его знания, что он будет любить ее и продолжать вместе с ней нашу общую работу. И вот, господин начальник полиции, за два дня до преступления моя дочь объявила мне, что она не выйдет замуж за господина Робера Дарзака. В чем тут дело, я не знаю.