Текст книги "Призрак Оперы"

Глава VIII,
в которой Ришар и Моншармен осмеливаются дать «Фауста» в проклятом зале и становятся свидетелями невероятного события

Однако в субботу утром в своем кабинете директора нашли очередное письмо от П. О. следующего содержания:

«Уважаемые директора!

Итак, вы объявили мне войну? Если вы еще хотите мира, вот вам мой ультиматум. Он заключается в четырех пунктах:

1. Верните мне мою ложу; я желаю, чтобы она была в моем полном распоряжении, начиная с этого момента.

2. Партию Маргариты будет петь сегодня Кристина Даэ. Не волнуйтесь за Карлотту: она заболеет.

3. Я рассчитываю на услуги мадам Жири, своей билетерши, которую вы немедленно восстановите на работе.

4. Передайте мне письменное уведомление через мадам Жири о том, что вы, по примеру ваших предшественников, принимаете мои условия, включая пункт о ежемесячном содержании. Позже я дам вам знать, в какой форме будет происходить выплата.

В случае вашего отказа я снимаю с себя всю ответственность за то, что произойдет нынче вечером во время представления «Фауста». С приветом, П. О.».

– Как он мне надоел! – взревел Ришар, потрясая кулаками и с грохотом опуская их на стол.

В это время зашел администратор Мерсье.

– С вами хочет поговорить Лашеналь. Дело, кажется, срочное, и он чем-то потрясен.

– Кто такой Лашеналь? – нахмурился Ришар.

– Наш старший берейтор.

– Как! Наш старший берейтор?

– Да, сударь, – объяснил Мерсье. – В Опере несколько берейторов, и Лашеналь у них старший.

– Чем же он занимается, этот берейтор?

– Руководит конюшней.

– Какой конюшней?

– Нашей конюшней, сударь, конюшней Оперы.

– Разве в Опере есть конюшня? Честное слово, впервые слышу! И где она находится?

– В подвалах, со стороны Ротонды. Это очень важная служба, ведь у нас двенадцать лошадей.

– Двенадцать! Но для чего столько?

– Для выездов в «Еврейке», «Пророке» и прочих операх нужны дрессированные лошади, которые не боятся сцены. Берейторы должны их обучать. А Лашеналь – большой мастер. Это бывший директор конюшен Франкони.

– Очень хорошо… Но что ему нужно?

– Не знаю. Но я ни разу не видел его в таком расстройстве.

– Пусть войдет.

Вошел Лашеналь, нервно постукивая по сапогу хлыстом.

– Добрый день, господин Лашеналь, – вежливо сказал Ришар. – Что у вас стряслось?

– Господин директор, я прошу вас выставить за дверь всю конюшню.

– Как! Сразу всю конюшню?

– Я имею в виду не лошадей, а конюхов.

– Сколько их у вас, господин Лашеналь?

– Шестеро!

– Шесть конюхов! Не слишком ли много?

– Столько назначил нам секретариат Изящных искусств, – вставил Мерсье. – И все они – протеже правительства, так что я хотел бы знать…

– Плевал я на правительство! – отрезал Ришар. – Нам нужно не более четырех конюхов на двенадцать лошадей.

– Одиннадцать, – поправил старший берейтор.

– Двенадцать! – повторил Ришар. – Администратор сказал мне, что у нас их двенадцать.

– Было двенадцать, но с тех пор, как украли Цезаря, осталось одиннадцать!

И Лашеналь еще раз хлестнул себя по сапогу.

– Украли Цезаря?! – воскликнул администратор. – Цезаря! Белого коня для «Пророка»?

– Другого такого нет, – мрачно заявил Лашеналь. – Уж я-то за десять лет у Франкони достаточно повидал лошадей. Такого больше нет. И вот его украли.

– Как же так?

– Я ничего об этом не знаю. Никто не знает. Вот поэтому я и прошу выгнать всех конюхов.

– А что они сами говорят?

– Несут какую-то чушь… Одни обвиняют актеров, другие – консьержа администрации.

– Да я головой ручаюсь за консьержа! – возмутился Мерсье.

– Но в конце-то концов, господин берейтор! – не выдержал Ришар. – У вас же должна быть какая-нибудь мысль…

– Конечно, мысль у меня есть, – твердо сказал Лашеналь. – И я вам выскажу ее. Для меня нет никакого сомнения, – старший берейтор подошел вплотную к директорам и прошептал, – что это дело рук призрака!

Ришар подскочил на месте.

– Ага! И вы туда же!

– Но это же вполне естественно…

– Что вы несете, господин Лашеналь? Вы, старший берейтор!

– Я говорю то, что видел собственными глазами!

– Что вы видели, господин Лашеналь?

– Я видел вот так же близко, как вас, черную тень, которая ехала на белой лошади, как две капли воды похожей на Цезаря!

– И вы не бросились в погоню?

– Я бежал и кричал, господин директор, но они ускакали прочь и исчезли в темноте галереи.

Ришар поднялся.

– Ну ладно, вы можете идти, господин Лашеналь. Можете идти… Мы подадим на призрака в суд…

– И не забудьте выставить за дверь конюхов.

– Договорились. До свиданья, месье.

Лашеналь попрощался и вышел, а Ришар тут же взорвался:

– Увольте этого идиота!

– Он – друг комиссара правительства, – начал Мерсье.

– Кроме того, он приятель Лагренэ, Шолла и Пертюизэ – он с ними частенько пропускает стаканчик у Тортониа, они поднимут на ноги всю прессу, – добавил Моншармен. – Он всем расскажет эту историю о призраке, и нас засмеют. А если мы окажемся в глупом положении, нам – конец!

– Хорошо, давайте больше не будем об этом, – сдался Ришар, думая уже о чем-то другом.

В этот момент открылась дверь, за которой, очевидно, не было обычного цербера, потому что в кабинет вошла мадам Жири, потрясая письмом, и с ходу затараторила:

– Простите, извините, господа, но сегодня утром я получила вот это письмо от Призрака Оперы. Он пишет, что вы якобы должны мне…

Она осеклась на полуслове, увидев лицо Фирмена Ришара. Лицо это было ужасным. Почтенный директор Оперы кипел от ярости, которая пока выражалась лишь в ярко-красных пятнах, выступивших на серых щеках, и в сверкании глаз. Он молчал, так как не мог произнести ни слова. Но вдруг он зашевелился. Вначале он взмахнул левой рукой, отчего нелепая фигурка мадам Жири сделала резкий пируэт с поворотом, сопровождаемый отчаянным воплем, затем наступила очередь правой ноги, и след подошвы почтенного директора запечатлелся на черной тафте юбки, которая никогда не терпела подобного унижения.

Все произошло настолько быстро и неожиданно, что матушка Жири, оказавшись в коридоре, первую минуту стояла, будто оглушенная, и ничего не могла понять. Однако через минуту театр огласился возмущенными криками, неистовыми протестами и жестокими угрозами. Понадобилось трое рабочих, чтобы свести ее вниз, и еще двое жандармов, чтобы вывести на улицу.

А в это время Карлотта, которая жила в небольшом особняке на улице Фобур-Сен-Оноре, позвонила горничной, потребовала принести ей в постель почту и прочитала такую анонимную записку: «Советую не выходить сегодня вечером на сцену во избежание непоправимого, худшего, чем сама смерть».

Эта угроза была написана красными чернилами неуверенным, спотыкающимся почерком.

Прочитав записку, Карлотта потеряла аппетит. Она оттолкнула поднос, на котором горничная принесла горячий шоколад, села в постели и глубоко задумалась. Не первый раз она получала подобные послания, но ни одно из них не было таким угрожающим.

Она охотно, при любом удобном случае, рассказывала о тысячах козней и заговоров, о таинственных врагах, поклявшихся погубить ее. Однако при этом добавляла, что не так-то просто ее запугать.

Правда же заключалась в том, что если и были какие-то интриги, то плела их сама Карлотта против бедной Кристины, которая об этом даже не догадывалась. Карлотта не забыла и не простила Кристине ее триумфального выступления в тот вечер, когда та заменила ее в спектакле.

Узнав о горячем приеме, оказанном ее сопернице, Карлотта мгновенно излечилась от бронхита и приступа обиды на администрацию и больше не высказывала намерения уступить кому-нибудь свои роли. С тех пор она лезла из кожи вон, чтобы превзойти соперницу, и бросила в атаку на дирекцию полчища своих могущественных друзей и покровителей с тем, чтобы не дать Кристине повода для нового триумфа. Некоторые газеты, начавшие было воспевать талант Кристины, писали теперь только о славе Карлотты. Наконец, в самом театре знаменитая «дива» говорила о Кристине ужасные вещи и делала ей самые разные пакости.

Ни души, ни сердца не было у Карлотты. Это был всего лишь безупречный в техническом отношении инструмент. В ее репертуаре были все партии, какие только может пожелать честолюбие большой артистки, начиная от партий в операх немецких композиторов, кончая итальянцами или французами. Никто никогда не слышал, чтобы Карлотта сфальшивила или же не сумела справиться с голосом при передаче трудного пассажа своего обширного репертуара. Короче, инструмент этот был очень мощный и исключительно точный. Но Карлотте никто не сказал бы слов, какие услышала от Россини мадемуазель Краусс, когда она спела для него на немецком языке: «Вы поете душой, девочка, и душа ваша прекрасна».

Где же была твоя душа, Карлотта, когда ты лихо танцевала в притонах Барселоны? Где была она, когда позже, в парижских балаганах ты пела циничные куплеты вакханки мюзик-холла? Где была душа твоя, когда у очередного любовника перед веселыми гостями звучал твой послушный инструмент, который с одинаковым совершенством пел гимн возвышенной любви и самый непристойный куплет? Если бы хоть когда-нибудь у тебя, Карлотта, была чистая душа, если бы ты ее просто потеряла, почему же вновь не обрела ее, когда становилась Джульеттой, Эльвирой, Офелией или Маргаритой? Ведь другие благодаря искусству любви поднялись, очищенные, из более глубоких пропастей…

Поразмыслив над угрожающим посланием, Карлотта встала.

– Ну что же, посмотрим, – проговорила она вслух, потом решительным тоном по-испански произнесла несколько замысловатых ругательств.

Первое, что она увидела, выглянув в окно, был катафалк. Погребальная карета и полученное письмо окончательно убедили ее в надвигавшейся опасности. Она вызвала к себе всех до одного своих друзей и вассалов, рассказала им, что нынче вечером, во время спектакля, состоится скандал, организованный против нее Кристиной Даэ, и объявила, что следует дать отпор этой маленькой негоднице и заполнить зал почитателями Карлотты, в которых, слава богу, недостатка не было.

Личный секретарь Ришара, который пришел справиться о здоровье «дивы», вернулся с уверенным ответом, что она чувствует себя отлично и вечером будет петь партию Маргариты, «даже если для этого надо будет встать со смертного одра». А поскольку секретарь от имени шефа порекомендовал ей – причем настоятельно! – поостеречься, не выходить на улицу и беречься сквозняков, Карлотта после его ухода связала эти странные советы с угрозами, содержавшимися в письме.

Было пять часов, когда она получила новое анонимное письмо, написанное тем же почерком, что и предыдущее. Оно было кратким:

«У Вас насморк, и если Вы благоразумны, Вы поймете, что петь сегодня вечером – безумие».

Карлотта посмеялась, пожала роскошными плечами и пропела несколько гамм, что совершенно ее успокоило.

Ее друзья сдержали слово. Они все собрались на спектакль, однако напрасно искали в зале ужасных заговорщиков, с которыми им предстояло сразиться. Если не считать нескольких профанов и добропорядочных буржуа, на честных лицах которых читалось только желание вновь услышать музыку, которая уже давно завоевала их доверие, здесь были только завсегдатаи, чьи элегантные и изысканные манеры отвергали всякое подозрение в недобрых намерениях. Необычным было лишь присутствие Ришара и Моншармена в ложе № 5. Друзья Карлотты решили, что, возможно, господа директора также прослышали о предстоящем скандале и поэтому пришли, чтобы потушить пожар, если только он разгорится, однако мы-то с вами знаем, что они думали лишь о призраке.

 
Великий дух миропорядка
Пришел и мною пренебрег.
Природа для меня загадка.
Я на познанье ставлю крест.
 

Знаменитый баритон Каролюс Фонта только успел бросить первый призыв доктора Фауста к силам ада, как Фирмен Ришар, который сидел в кресле призрака – в правом кресле в первом ряду, – наклонился к своему коллеге и самым беззаботным тоном поинтересовался:

– Тебе ничего не шепнул этот голос?

– Подождем, не будем торопиться, – в тон ему ответил Моншармен. – Спектакль только начался, а ты ведь знаешь, что призрак, как правило, является в середине первого акта.

Первый акт прошел благополучно, что, впрочем, не удивило сторонников Карлотты, потому что в этом акте Маргарита не поет. Что же касается директоров, когда занавес опустился, они обменялись лукавыми улыбками.

– Никого! – сказал Моншармен.

– Да, призрак запаздывает, – согласился Ришар.

– Как бы то ни было, – продолжал Моншармен, – зал неплохо смотрится для проклятого места.

Ришар молча указал на толстую даму вульгарного вида, одетую в черное, которая сидела в самом центре зала в окружении двух мужчин с деревенскими физиономиями в драповых рединготах.

– Это еще что за публика? – удивился Моншармен.

– Это моя консьержка со своим супругом и братом.

– Ты дал им билеты?

– Конечно. Она ни разу не была в Опере – сегодня в первый раз, а поскольку теперь ей придется приходить сюда каждый вечер, я хотел, чтобы она привыкла.

Моншармен не понял, и Ришар объяснил ему, что решил взять свою консьержку, которой он всецело доверял, на место мадам Жири.

– Кстати, насчет мадам Жири, – заметил Моншармен. – Ты знаешь, что она собирается подать на тебя жалобу?

– Кому? Призраку?

Опять этот призрак. Моншармен почти забыл о нем.

Неожиданно дверь ложи распахнулась, и вбежал испуганный режиссер.

– Что такое? – изумленно уставились на него директора, не ожидавшие увидеть его здесь посреди спектакля.

– Простите, но дело в том, что друзья Кристины Даэ устроили заговор против Карлотты. Она в ярости.

Ришар нахмурился, но в этот момент поднялся занавес, и директор досадливо махнул рукой. Когда режиссер удалился, Моншармен наклонился к Ришару.

– Разве у Даэ есть друзья?

– Да, – ответил тот и указал взглядом на первую ложу, в которой сидели только двое.

– Граф де Шаньи?

– Да, и он так настойчиво рекомендовал ее мне, что если бы я не знал, что он покровительствует Сорелли…

– А кто этот юноша рядом с ним?

– Его брат, виконт.

– Ему было бы лучше остаться дома: у него такой больной вид.

Сцена взорвалась веселым пением. Музыкой опьянения. Звоном бокалов.

 
Никто не пьет? Притихло пенье?
Не слышно смеха? Чур вас, чур!
Ребята просто загляденье,
А скисли хуже мокрых кур.
 

Студенты, горожане, солдаты, девицы и матросы весело кружились перед кабачком с вывеской, изображавшей Бахуса. Появился Зибель.

Кристина Даэ великолепно смотрелась в одежде травести, которая подчеркивала ее свежесть и соблазнительную беззаботную грацию. Сторонники Карлотты приготовились к тому, что вот-вот раздастся восторженная овация, которая и станет сигналом к боевым действиям противника. Однако этого не случилось.

А когда на сцену вышла Маргарита и спела всего лишь две строчки из своей партии во втором акте:

 
Я и не барышня и не мила,
Дойду без спутников домой, как шла, –
 

Карлотту встретили оглушительными криками «Браво!». Это было настолько неожиданно и неуместно, что зрители, не посвященные в тайну, недоуменно переглянулись, но и второй акт прошел спокойно. Некоторые, очевидно, информированные лучше, решили, что скандал разразится во время исполнения «Кубка Фульского короля», и поспешили за кулисы предупредить Карлотту.

В антракте директора пошли разузнать насчет заговора, о котором сообщил режиссер, но скоро вернулись, пожимая плечами и чертыхаясь по адресу сплетников. С порога им бросилась в глаза коробка английских конфет, лежавшая на бархате перил. Они тут же опросили билетерш, но никто не мог объяснить, откуда и каким образом в ложе появились конфеты. Вернувшись в ложу, они увидели рядом с коробкой лорнет и обменялись долгим взглядом. Им было не до смеха. В их памяти всплыло все, что рассказывала мадам Жири, и вдруг они почувствовали какое-то движение воздуха в ложе, похожее на сквозняк… Не проронив ни слова, они опустились в кресла.

Тем временем на сцене появился сад. С букетом роз в руке Кристина начала петь арию Марты и, подняв голову, вдруг заметила сидевшего в своей ложе виконта де Шаньи. Голос ее тут же изменился, зазвучал как-то неуверенно и глухо, задрожал от волнения.

– Странно, – обронил вслух один из друзей Карлотты. – В прошлый вечер она пела божественно, а сегодня спотыкается. Опыта нет, вот в чем дело.

 
Единая моя опора,
Услышь, услышь меня.
 

Закрыв лицо руками, виконт плакал. Граф, обычно холодный и сдержанный, сердито кусал усы и хмурил брови. То, что он не мог скрыть охватившие его чувства, говорило о том, что он сильно разгневан. И он действительно был в ярости. Он видел, в каком удрученном состоянии вернулся его брат из короткого таинственного путешествия, и случившийся после этого разговор отнюдь не успокоил графа, который, теряясь в догадках, попросил Кристину Даэ о встрече. Девушка, к его неприятному удивлению, ответила, что не может принять ни его, ни его брата, и он усмотрел в этом дьявольский расчет. Он не мог простить Кристине то, что она заставила Рауля страдать, более того – не мог простить Раулю, что тот страдает из-за Кристины. Все-таки напрасно он принял такое участие в этой девушке, тем более что прошлый ее триумф был полной для всех неожиданностью и скорее всего случайностью.

– Вот плутовка, – проворчал граф, гадая, на что рассчитывал этот северный ангел, не имевший, как говорили, ни друзей, ни покровителей.

Прикрывая руками детские слезы, обильно лившиеся из глаз, Рауль думал лишь о письме, которое получил сразу после возвращения в Париж, в котором Кристина, предательски бросившая его в Перросе, писала:

«Дорогой мой друг, милый товарищ моего детства, наберитесь мужества и не пытайтесь больше встречаться со мной. Если Вы хоть чуточку любите меня, сделайте это ради той, которая никогда Вас не забудет… Особенно прошу никогда больше не приходить в мою артистическую. Речь идет о моей жизни. И о Вашей тоже. Ваша маленькая Кристина».

Размышления графа прервал гром аплодисментов. На сцену вышла Карлотта.

Действие в саду шло своим чередом.

Когда Маргарита закончила балладу о Фульском короле, раздались восторженные крики, а после арии о драгоценностях последовали громкие овации.

 
Ах, мне б такую парочку серег!
В них сразу кажешься гораздо краше.
Что толку в красоте природной нашей,
Когда наряд наш беден и убог.
 

С этого момента Карлотта, уверенная в своем голосе и своем успехе, уверенная в своих сидевших в зале друзьях, запела с опьяняющей страстью. Теперь это была уже не целомудренная Маргарита, а пылкая Кармен. Дуэт с Фаустом предвещал новый взрыв аплодисментов, когда вдруг произошло… нечто чудовищное!

Фауст опустился на колени и запел:

 
Твой милый рядом и мгновенно
Освободит тебя из плена.
 

Маргарита отвечала:

 
Ушам поверить я не смею.
Где он? Скорей к нему на шею!
Скорей, скорей к нему на грудь!
 

И в этот момент… в этот самый момент случилось, как я уже сказал, нечто невероятное.

Зал поднялся, подхваченный единым порывом. Оба директора в своей ложе не смогли сдержать крика ужаса… Зрители переглянулись, будто спрашивая друг у друга причину такого неожиданного явления… Лицо Карлотты выражало сильнейшую муку, в глазах горело безумие. Она только что допела фразу «Скорей, скорей к нему на грудь!», взяла дыхание для следующей и… застыла в оцепенении.

Из горла певицы, из этого совершенного инструмента, который еще ни разу не подводил Карлотту, из этого сложнейшего аппарата, которому для божественности недоставало лишь огня небесного – ибо только этот огонь потрясает и возносит души, – так вот, из этих уст выскочила… жаба!

Уродливая, отвратительная, мерзкая, брызжущая слюной, злобно квакающая жаба!

Как она туда попала? Как оказалась на языке? С согнутыми лапками, готовая прыгнуть еще выше, еще дальше, она выскочила прямо из гортани и… «квак!».

Ква! Ква! Ох, этот ужасный «квак!».

Вы, разумеется, понимаете, что жабу как таковую никто не видел, но – о, ужас! – ее все услышали. Квак!

Весь зал передернулся от отвращения. Никогда еще ни одна земноводная тварь, живущая в самых глухих болотах, не разрывала ночь более мерзким звуком.

В первый момент никто в это не поверил. Сама Карлотта стояла потрясенная, прижав руки к груди. Ударившая у ног молния удивила бы ее меньше, чем эта жаба, выскочившая изо рта. И кроме того, молния не нанесла бы ущерба ее чести, тогда как жаба, соскочившая с языка, обесчещивает певицу навсегда. Некоторые умирали после подобного испытания.

Да и кто мог поверить в такое?.. Она прекрасно спела «Скорей, скорей к нему на грудь!». Пела она, как всегда, без усилий, с такой легкостью, с какой вы обычно произносите: «Добрый день, мадам, как вы себя чувствуете?»

Мы не собираемся отрицать, что есть самонадеянные певицы, которые, обуреваемые гордыней и не рассчитав своих возможностей, стремятся достичь голосом высот, недоступных им с самого рождения. Тогда природа в наказание посылает им жабу, которая с противным кваканьем выскакивает у них изо рта. Это всем известно. Но кто же мог подумать, что Карлотта с ее голосом, покрывающим по меньшей мере две октавы, «выдаст жабу»?

Разве можно забыть ее пронзительные контр-фа, ее незабываемые стаккато в «Волшебной флейте»? Многие до сих пор вспоминают «Дон Жуана», где она пела Эльвиру, и эта партия стала оглушительным триумфом, благодаря потрясающей си-бемоль, на которую оказалась неспособна даже донна Анна. Что же тогда означало кваканье, и могла ли сама певица поверить своим ушам?

В этом было что-то неестественное, какое-то колдовство. Эта жаба пахла паленым. Бедная, несчастная, уничтоженная Карлотта!..

Шум в зале возрастал. Если бы на месте Карлотты оказалась другая певица, ее бы освистали, но зрители знали и любили Карлотту и теперь были ошеломлены и испуганы. Точно такой ужас они испытали бы, если бы стали свидетелями катастрофы, уничтожившей руки Венеры Милосской.

Только через несколько секунд Карлотта осознала, что с ее губ слетела чудовищная нота, но можно ли назвать это нотой? И вообще, можно ли назвать это звуком? Ведь звук – это все-таки из области музыки. А это был какой-то адский скрип, и Карлотта отчаянно молила бога, чтобы это оказалось мимолетным обманом слуха, а не вероломным предательством совершенного инструмента ее голоса.

Она бросала по сторонам отчаянные взгляды, как будто искала убежища, защиты, а может быть, подтверждения того, что голос не изменил ей. Прижав к груди стиснутые пальцы, она стояла и не верила, что действительно услышала это кваканье. Сам Каролюс Фонта не верил в это; он стоял рядом, с глупым видом уставившись на губы Карлотты, как глядят малые дети в бездонную шляпу фокусника. Неужели такой красивый рот мог исторгнуть такое чудовище?

Несколько секунд продолжалась немая сцена, несколько секунд, показавшихся вечностью обоим побледневшим директорам, сидевшим в ложе № 5. Этот в высшей степени необъяснимый эпизод наполнил их сердца мистическим ужасом, тем более что они находились в ложе призрака и уже несколько минут ощущали его непосредственное воздействие.

Они почувствовали его дыхание, и от этого дыхания зашевелились редкие волосы Моншармена. Ришар прикладывал к потному лбу носовой платок. Да, призрак был где-то здесь: вокруг них, позади них, рядом с ними; даже не видя призрака, они его чувствовали, слышали его дыхание. Совсем рядом. Невозможно не почувствовать чье-то близкое присутствие. Теперь они были уверены, что в ложе их трое… Их била дрожь, подмывало бежать. Но они не смели пошевелиться и даже произнести хоть слово, боясь, что их услышит призрак. Что же будет дальше?.. А дальше снова раздался квакающий звук. Перекрывая шум в зале, послышалось одновременное восклицание директоров, исполненное ужаса. В спину им дышал призрак, а они, опершись грудью на перила, с изумлением смотрели на Карлотту, словно не узнавали ее. Из самых недр певицы, как из преисподней, раздался сигнал, предвещающий ужасную беду. Теперь они уже не сомневались: катастрофа надвигается, ее обещал призрак. Зал проклят! И оба директора мелко-мелко дрожали в ожидании чего-то страшного и неминуемого.

– Что же вы! Продолжайте! – услышал зал сдавленный голос Ришара.

Карлотта сделала над собой героическое усилие и снова нерешительно, осторожно начала роковой куплет.

Шум в зале сменился напряженным молчанием. И звенящее от напряженного ожидания пространство снова заполнил голос Маргариты:

 
Ушам поверить я не смею…
 

Зал затаил дыхание.

 
Где он? Скорей к нему на шею! Ква!
Ква!.. Скорей, скорей к нему на грудь… Ква!
 

Жаба опять была здесь.

В зале разразилась настоящая буря. Откинувшись на спинку кресел, Ришар и Моншармен боялись оглянуться. А в затылок им смеялся призрак! И вот справа, в правом ухе у обоих, отчетливо прозвучал голос:

– Сегодня она поет так, что не выдержит и люстра!

Оба одновременно подняли глаза к потолку и испустили жуткий вопль: на них надвигалась люстра – огромная сверкающая масса. Она качнулась и словно зависла над оркестровой ямой. Началась страшная суматоха. Мое перо не в силах описать это ужасное происшествие, скажу только, что было много раненых и один убитый.

Люстра грохнулась прямо на голову несчастной консьержки, которая пришла в тот вечер в Оперу впервые в своей жизни и которую господин Ришар прочил на место мадам Жири. Смерть наступила мгновенно, а на следующий день одна из газет вышла с крупным заголовком на первой странице: «ДВЕСТИ КИЛОГРАММОВ НА ГОЛОВУ КОНСЬЕРЖКИ!» Такой некролог заслужила бедная женщина.