Текст книги "Соседи"

Гавриил Троепольский
Соседи

Пожалуй, не каждый в селе скажет, где живет Макар Петрович Лучков. Но только произнеси «Макар Горчица» – любой младенец укажет путь к его хате. Почему такое прозвище ему дано, не сразу сообразишь, но колхозник он по всем статьям приметный. Главное, работает честно. Пьянства за ним никогда не замечалось, но годовые праздники он справляет хорошо, прямо скажем, совсем не так, чтобы лизнул сто граммов – да и язык за щеку. Пет. Например, за первое и второе красное число майского праздника литра три-четыре самогонки он ликвидировал полностью. При этом говаривал так: «Попить ее, нечистую, всю, пока милиционер не нанюхал». И, правда, выпивал всю. Однако сам Макар Петрович никогда самогонки не гнал, а обменивал на свеклу без каких-либо денежных расходов. В компанию большей частью он приглашал соседа, Павла Ефимыча Птахина. В таком случае он говорил жене Софье Сергеевне:

– Сергевна-а! Покличь-ка Пашку Помидора.

Та никогда не перечила – знала, что раз праздничное дело, то Макар обязан «попить все». Павел Ефимыч приходил. Приносил с собою либо бутыль, либо кувшин, заткнутый душистым сеном или чабрецом, завернутым в чистую тряпицу, и говорил степенно и басисто.

– С праздником, Макар Петрович!

Он ставил кувшин на лавку, снимал фуражку, разглаживал обеими руками белесые волосы, заправлял украинские усы, но пока еще не садился.

– С праздником, Пал Ефимыч! – отвечал Макар Петрович. – А что это ты принес, Пал Ефимыч? – спрашивал он, указывая на кувшин.

В ответ на это Павел Ефимович щелкал себя по горлу и, широко улыбаясь, добавлял:

– Своего изделия.

– А-а!.. Ну, милости просим!

После этого Павел Ефимыч садился за стол. Они пили медленно, долго. Два дня пили. Ложились спать, вставали и снова сходились. Начиналось это обычно после торжественного заседания, на которое, к слову сказать, ни тот, ни другой никогда не приходили выпивши. Наоборот, там они всегда сидели рядом в полной трезвости, следили за всем происходящим внимательно, с удовольствием слушали хор или смотрели постановку, а уходили оттуда уже в праздничном настроении.

Надо заметить также, что никто из них никогда пьяным не валялся. А так: чувствуют – захмелели, – переждут, побеседуют, попоют согласно, потом продолжают, но опять же по норме. Но при обсуждении любых вопросов они оба избегали в эти дни говорить о большой политике, даже если это приходилось косвенно к разговору. Иной раз, правда, Макар Петрович и расходится:

– Я, Пал Ефимыч, пятнадцать лет работаю конюхом. Понимаешь: пятнадцать! – Он поднимал палец вверх, вздергивал волосатые брови, наклонял голову, будто удивившись, и сердито продолжал: – Были председатели за это время разные, но такого. Ты ж понимаешь, Пал Ефимыч, какое дело: конопли на путы не могут приобресть – из осоки вью путы. А? Свил нонче, а через три дня оно порвалось. Я этих пут повил тыщи – счету нет. И просил, и говорил, и на заседании объявлял им прямо: «Что ж вы, говорю, так и так, не понимаете, что в ночном без пута – не лошадь, а обыкновенная скотина. Я ж говорю, все посевы могут потоптать». Где там! Не берут во внимание.

– Не берут? Ай-яй-яй! – поддерживал Павел Ефимыч.

– А вот если я, – горячился Макар Петрович, – напишу в центр: так и так, мол, из осоки заставляют путы вить, не могут гектара конопли посеять. Знаешь, что ему будет?

– Кому?

– Да председателю.

– А что ему будет, Макар Петрович? Он мужик не плохой.

– Осоковым путом да вдоль…

– Эге, Макар Петрович! Мы с тобой уговор имеем – при выпивке о политике ни-ни! А ты – в центр. Об этом надо в трезвости.

– И то правда, – успокаивался Макар Петрович.

Одним словом, в праздничные дни никаких разногласий у них не было. Даже если и возникал какой-нибудь спор (чаще со стороны Макара Петровича), то прекращался он как-то неожиданно.

– Ну об чем речь, Макар Петрович? – скажет Павел Ефимыч. – Да разве ж нам в такой праздник перечить друг другу? А?

Тогда Макар Петрович вдруг встряхивал головой, закрывал глаза и затягивал сразу на высокой ноте:

– Шу-умел ка-амы-ыш, де… (тут он делал короткую паузу и набирал полные легкие воздуха)… ре-е-евья гну-у-улись!

А Павел Ефимыч склонял голову набок и подхватывал:

– …де-е-еревья гн-ну-улись…

Люди услышат такое и говорят промежду собою: «Вот, дескать, по-соседски живут. Добрые соседи – Макар Горчица и Пашка Помидор. Добрые!»

Но как ни говорите, а это все одна сторона жизни. А вообще-то во многом у них с Павлом Ефимычем разница. И большая разница: и по характеру, и по хозяйству. И к председателю колхоза относятся по-разному, что, как мы уже заметили, проскальзывает даже при выпивке, несмотря на обоюдный уговор.

И лицом они разные.

Макар Петрович усов не носит. Нос у него длинный, глаза чистые, светлые, прямодушные, а брови волосатые. Так что если вы его встретите первый раз, то из-за своих бровей он покажется суровым; а взгляните ему в глаза получше – и вы сразу скажете: «Чистая душа – человек». И по обувке его можно приметить: на нем всегда сапоги сорок пятого номера, потому что ни в валенках, ни в ботинках в конюшне или в ночном работать не будешь. Росту он высокого, чуть сутуловатый и весь какой-то костистый, сразу видно, что кость у него прочная, выносливая; на такую кость черт знает что можно навалить – выдержит. Нет, если разобраться до тонкости, то, ей-богу же, ничуть не зазорно, что Макар Петрович два дня в году пьет по-настоящему за все свои остальные трудовые дни.

Павел же Ефимыч, наоборот, усы, как уже известно, носит по-украински, а бороду бреет; глаза у него остренькие, серые, хитроватые, брови жиденькие; лицо круглое, красное, можно сказать, сдобное. За такое обличье он и прозвище получил в юности – Помидор. Весь он какой-то круглый со всех сторон. Думается, положи ему мешок на плечи – соскочит. И руки у него не такие крупные, как у Макара Петровича. И обувается не так, как Макар Петрович: летом – ботинки солдатского покроя, зашнурованные ремешком, а зимой – валенки.

Кроме всего прочего, Павел Ефимыч совсем не курит, а Макар Петрович никогда не расстается с трубкой.

Теперь о хозяйстве. Главное, конечно, – корова. Корова была и у того и у другого. Но это очень и очень разные животные.

У Макара Петровича коровенка немудрящая. Ростом – подумаешь, телушка; длинношерстая, пузатая, но все-таки особенная. Не по молоку особенная, а по характеру. Иной раз взберется по навозной горке к самой крыше сарая, станет под солнышком и, пережевывая жвачку, смотрит на окружающий мир. Иногда ляжет на теплом навозе, который свален в кучу для кизяков. Ляжет там и шумно пыхтит, закрывши глаза. Однако если ее испугать – крикнуть или свистнуть, – то она бешено вскакивает и во всю мочь мчится, задравши хвост, вниз и дальше. В общем, корова нервная, с телячьим характером, – бывают такие коровы, хотя, правда, и редко. Сергеевна доила эту корову, только спутав ей ноги. Иначе, если и надоит какую пару литров молока, то коровенка обязательно разольет его одним выбрыком.

У Павла Ефимыча корова была самая обыкновенная: молока давала много, на навозную кучу не лазила, а по характеру была такая, что даже от ружейного выстрела не вильнет хвостом. Ну просто – корова, в ней только и интересу – молоко. Может, конечно, кто-нибудь скажет, что это и есть главный интерес в корове – молоко. Так-то оно так, но не всегда. Более того, в этом самом вопросе между соседями были довольно большие расхождения.

Сидели как-то наши добрые соседи на завалинке рядом. День был воскресный. А в такие дни они частенько беседовали меж собою не только о каких-нибудь мелочах, а и о политике, и о коровах вообще, и о том, какой главный интерес в корове, в частности. Тут шел душевный разговор. Так было и в тот день. Макар Петрович подошел к хате Павла Ефимыча и сказал:

– Сидишь, значит.

– Сижу. Гуляй со мной.

– И то правда – отдохнуть. – Он сел и первым делом начал набивать трубку самосадом.

– И что ты ее, Макар Петрович, сосешь, непутевую? – спросил Павел Ефимыч. – Курил бы хоть цигарку. А то – ишь ты! – сипит, как форсунка.

Правда, когда Макар Петрович посасывал трубку, то она действительно «сипела». Но он возражал так:

– А что? То сипит смак, есенец самый. (Он иногда любил вставлять ловкие, по его мнению, словечки.) А что насчет цигарки говоришь, то по душам скажу: не накурюсь я ею досыта.

– А не все равно?

– Э, не-ет. Цигарка, та берет одну поверхность. А из трубки потяну – чувствую, берет. Если же еще приглотнуть малость, то и вовсе хорошо, бере-ет! То есть самый витамин из трубки доходит, чувствую.

– Ну, кури, – согласился Павел Ефимыч. – Кури, раз душа требует. Само собой: кому что идет. Вот финагент наш тоже трубку курит.

Слово «финагент» сразу навело собеседников на размышления. Макар Петрович приглотнул из трубки и заговорил, будто продолжая когда-то начатый разговор:

– Дак вот я – о коровах. Это же получается неправильно… И моя корова, по-ихнему, дает доход в три тысячи, и твоя. И я за нее плати четыреста налогу, и ты за свою – четыреста. Возражаю. Это политически неправильно.

– А ты заведи хорошую, ярославку, как у меня.

– Э, нет, Пал Ефимыч. Я докажу. Я, может, и сам понимаю, что моя корова не соответствует действительности. Так. Но учти: ни свет ни заря я ухожу на конюшню, а затемно прихожу домой. Если же еду в ночное, то забегаю только поужинать. Сергевна тоже: раненько – в колхоз, а домой – вместе со стадом. Кто будет держать уход за хорошей коровой? Некому. Девку замуж отдал, парень на сверхсрочную остался.

– А я что ж, по-твоему, не работаю в колхозе? – уже хмурился Павел Ефимыч.

– Работаешь, слов нет. Но ты же, Пал Ефимыч, даже от ездовой должности отказался – без коней на работу ходишь.

– А как же? У меня хозяйство: корова, овчонки, куры, свинка, пчелки. Кто ж будет ухаживать?

– Нет, Пал Ефимыч. Это в корне неверно. Аленка у тебя прицепщица, Володька – на элеваторе, на зарплате, сам – хочешь выйдешь на работу, хочешь – нет. Баба – до минимума дошла и хорошо.

– Это как то есть?

– А так: в хозяйство больше вникаешь. У тебя курс в личное дело.

– А ты дай мне десять рублей на трудодень. Может, я тогда…

– А где я тебе их возьму? – уже слегка горячился Макар Петрович.

– Не ты, а они.

– Кто – они?

– Ну, правление, что ли… Тот же председатель.

– Да это ж мы и есть! – воскликнул Макар Петрович и еще энергичнее потянул из трубки. – Все гуртом если, как один, на работу, тогда, может, и трудодень будет прочный.

– Будет! Держи карман шире, – осаживал Павел Ефимыч. – А тут, – он показал пальцем через плечо, во двор, – тут дело надежное. А налог – что? Купи хорошую корову – оправдает. Слов нет, налог, конечно, большой.

– Да мне больше четырех литров молока и не требуется. Зато моя корова – золотая по выносливости. Она и под кручу к речке сама спустится, напьется, сама же и выскочит обратно наверх и – во двор. А твоей надо носить воду за полкилометра.

Но Макар Петрович чувствовал, что говорит совсем не то, что надо, и от этого еще больше горячился. Однако настоящих слов для опровержения соседа не находил. К тому же, откуда ни возьмись, подошел финагент Слепушкин.

– Здорово были, соседушки! – поздоровался он и сразу раскрыл записную книжку. – До вас, Макар Петрович. Должок по налогу значится – триста.

А Макар Петрович и так уже был не в себе.

– Ты мою корову видал? – спросил он с сердцем. – За что я плачу? Она сама стоит семьсот, а за нее налогу четыреста. Аль вы не понимаете самого коренного вопроса?

– Не наше дело политику переиначивать. Не нужна корова – продай. Мы должны личное хозяйство того… к уклону. И налогов будет меньше.

– Налог того, – вздохнул Павел Ефимыч. – Трудноват, конечно. Ну, я-то расплатился.

– А я возражаю! – закричал Макар Петрович. – Понимания у тебя, товарищ Слепушкин, нету.

– Я что… Мое дело – взыскать.

– А! Взыскать! Ну взыщи, взыщи. Где я тебе столько денег возьму?

– Не знаю. Это не мое дело, а твое.

– Я тоже не знаю. Почему мало денег на трудодни дают? Я день и ночь работаю в колхозе. Я пятнадцать лет у коней живу.

– Вот я и говорю, – вмешался Павел Ефимыч. – Если на трудодень надежи нету, то без хозяйства нельзя.

– Как это так надежи нету? – рассердился Макар Петрович. – Не в том дело. Председатель наш не соответствует действительности. Настоящего надо выбирать.

– Ну, это ты далеко заходишь! – возразил Павел Ефимыч, посматривая, однако, на Слепушкина. Он при этом подумал: «Передаст еще наш разговор председателю – хлопот не оберешься, и отношение может попортиться».

– Не-ет. Не далеко захожу, а в самый раз. Ты ж понимаешь, товарищ Слепушкин: пута – несчастного пута! – не может организовать, вью из осоки. Разве ж с ним будет трудодень! – Макар стучал трубкой по ладони и говорил все горячее. – Я по любой подводе – приезжай она за сто километров – председателя узнаю. Узда хорошая, сбруя хорошая, путо на грядке привязано дельное – значит, и председатель того колхоза дельный. А у меня сердце разрывается, когда я начну лошадей обратывать в тряпичные узды да осоковые путы вязать. Не можно так дальше! – воскликнул он. – Где я возьму, Слепушкин, денег? Негде.

Макар замолк неожиданно и засипел трубкой. Слепушкин не наседал – знал, что Макар заплатит, – и тоже молчал и сосал трубку, но с удивительным спокойствием. А Павел Ефимыч кряхтел и потирал бока. Так же неожиданно Макар Петрович сказал:

– Заплачу. Нельзя не платить, сам понимаешь.

– А говоришь – где деньги взять? – уже с улыбкой сказал Слепушкин.

– Это не твое дело, а мое, – угрюмо ответил Макар Петрович.

– А и правда, Макар. Где ж ты столько денег возьмешь? – участливо спросил Павел Ефимыч.

– Я свою обязанность нутрем сознаю… Должен я найти.

– То правильно. Хозяин знает, где гвоздь забить, – согласился сосед.

– Знаю. Конечно, знаю. Но только, – он выпрямился, стукнул трубкой о колено так, что посыпалась зола с искрами, – только неправильно это. В корне неверно: и за мою корову четыреста, и за твою столько же, да прибавь еще за усадьбу. Ты, Пал Ефимыч, не обижайся. Но это вопрос самого главного интересу в корове.

Павел Ефимыч и правда задумался. Посидел, посидел и говорит:

– А кто ее знает… Оно, наверно, неправильно. Но ты ж не Верховный Совет?

– Как так – не Верховный? Я – народ. Мы это понимаем. И там понимают. – При этом Макар Петрович указал вверх трубкой. – Должны они правильную линию надумать. Там люди-то – во какие головы! – Он растопырил руки над головой и добавил: – Ум! Если туда написать все это, товарищ Слепушкин, то поймут, ей-бо, поймут.

Но Слепушкин встал, попрощался и ушел, не говоря ни слова: он, видимо, боялся дальнейшего углубления вопроса. «Макар Горчица наговорит, – подумал он. – Макар и секретарю обкома скажет, что захочет. С ним и влипнуть недолго».

А Макар Петрович продолжал свое:

– Если добавить про рваные узды да про осоковые путы – тоже поймут.

Павел Ефимыч явно не верил Макару Петровичу и тут же высказал это:

– Пока туда-сюда, то да се, а свое хозяйство надежнее… А там посмотрим.

– Ну посмотри, посмотри, – сказал Макар Петрович сердито. Он сдвинул брови, сунул трубку в карман, буркнул: – Прощевай покедова, – и ушел.

Вот так они поспорили и разошлись. Разговор, конечно, крупный, разногласия большие.

Обычно не проходило и несколько дней, как соседи снова сходились, снова спорили и обсуждали. Но на этот раз Макар Петрович отпросился в правлении на два дня и, никому ничего не сказав, ушел ночью. Сосед вроде бы ненароком спросил у Сергеевны:

– Мужик-то где?

– В городе. Повел корову продавать.

– Корову! – ужаснулся сосед. – Продавать?!

– Продавать.

– И ты допустила?

– Обоюдно согласились.

– А как же дальше?

– Там дело покажет, – уклонилась она от ответа.

Павел Ефимыч покачал, покачал головой и ушел в задумчивости, тихо разговаривая сам с собой:

– Корову продавать… Продать корову… Мыслимо ли это дело – без коровы? А может, купит хорошую?.. Да где он денег-то возьмет!.. А? Как это так – продать корову!

Тем временем Макар Петрович продавал корову на базаре. Один базар прошел – никто не купил. Вывел на второй базар. Продавал он ее прямо-таки артистически.

– Ты подумай, – говорил он покупателю, такому же, как и он, костистому колхознику, но с окладистой бородой, – это ж не корова, а мысль! Корму ей – горстку, теплого не пьет – давай из речки или прямо колодезную, ключевую; холод ей нипочем. С такой коровой всей семьей в колхозе будешь работать, а молочка – само мало – четыре-пять литров в день. Молоко жирное… Смотри хвост – перхоть желтая! Ребром прочная. Корова ласковая, правильная корова: двор знает, шататься не любит. И не то чтобы тугососая, а в самый раз для бабьих пальцев сиськи приделаны. В самый раз. Все статьи правильные. Я бы ее ни в жисть не продал, но финансовый мой вопрос не соответствует действительности.

А покупатель ходил вокруг коровы, щупал ее, гладил. Он уходил и снова возвращался, снова щупал и все повторял одно и то же:

– Не омманешь – не продашь… Не омманешь – не продашь.

Макар Петрович не возражал против такой базарной истины и говорил:

– Смотри сам! Свой глазок – смотрок, своя рука – правда. Рукой не пощупаешь да глазами не полупаешь – молочка не покушаешь.

Такие слова действовали на покупателя положительно. Он наконец решился приступить к пробе доения – самому важному по всей процедуре купли-продажи коровы. Тут совсем не то, как, скажем, купить автомобиль. Там так: паспорт сунул в карман и давай газ. А тут – извините! Животное со своим индивидуальным характером, который может и соответствовать, а может и не соответствовать требованиям покупателя. И Макар Петрович понимал это отлично. Поэтому он, зная характер коровы, сказал вопросительно:

– А может, спутаем? На всяк случай. – И показал путо, но не осоковое, а настоящее конопляное.

– А зачем? – будто удивился покупатель. – Разве ж она – того?

– Да не то чтобы того, а, как говорится, все может быть… Человек ты новый, и, главное, – не баба. Корова к бабе привычна. Сам знаешь, у нас с тобой дух такой есть, корове не по нюху приходится.

– А може, без пута?..

Макар Петрович не ответил, а смотрел куда-то на чужую свинью, будто очень она ему понравилась. Покупатель же стоял в раздумье и говорил:

– Конечно, мужик – не баба, дух не тот. – Ему вдруг что-то пришло в голову. Он энергично почесал живот и произнес: – Не омманешь – не продашь. Давай без пута пробовать. Цена для меня подходящая, должон я пробовать по-всякому.

Макар Петрович гладил корову, уговаривал, заглядывал в глаза. Он чувствовал, что в решительный момент дойки она может подвести, а может и не подвести, в зависимости от настроения. И, конечно, при первой же попытке прикоснуться к соску последовал выбрык ногой…

– А она того? – ехидно спросил покупатель.

– Немножко того, – смущенно ответил Макар, опустивши руки и отдавшись весь на усмотрение покупателя. Больше ему уже нечего было говорить.

Прикоснуться к вымени корова не позволила ни разу.

– Ну давай путай, – сказал покупатель.

После того как задние ноги коровы спутали, он начал доить. И – удивительное дело! – корова стояла как вкопанная: привычна к путу. Молоко зажурчало струйками. Макар Петрович слушал. Жжих, жжих! Жжих, жжих!.. – звенели струи о ведро. Грустно стало Макару Петровичу. Жжих, жжих! Жжих, жжих! – хлестало его что-то по самой душе. Он вздохнул и отвернулся, глядя на пожарную каланчу.

Покупатель напился молока, пробуя его медленно, с причмоком; при этом он, когда отрывался от ведра, смотрел в землю, будто сосредоточившись весь на ощущении вкуса. Так курильщики на базаре пробуют рассыпной самосад: затянется раз и стоит, потупившись, решая – «берет или не берет».

– Ну как? – тихо спросил Макар Петрович.

– Она хоть и того – насчет дойки, но зато молоко… скусное, ох, скусное!

– Не молоко, а форменные сливки, – уже веселее подтвердил Макар Петрович. – Ну, а насчет этого… путанья-то как скажешь? Не купишь, наверно? – почти уныло спросил он.

– Оно, вишь, какое дело, – заговорил скороговоркой покупатель, – я тебе прямо скажу. Была у меня корова. Та, батенька мой, как зверь: ка-ак даст, даст! И ведро летит, и баба – с копыльев долой. Во какая была корова! А эта стоит, спутанная, смирно. Этак можно. Вполне выносимо. И цена подходящая, а это главное дело. Уступишь сотню – возьму корову.

Но Макар Петрович уступил только четвертную. Сладили они за семьсот рублей и по семь с полтиной на магарыч с каждого. Макар Петрович и не хотел тратить деньги на магарыч, но правила того требуют – выпили по сто пятьдесят граммов.

И вот уже поводок обрывка, накинутого на рога, оказался в руках нового хозяина. Вот он повел корову по базару. А вскоре и совсем скрылся в толпе. Но Макар Петрович, прижимая карман с деньгами, все смотрел и смотрел в гущу базара. Базар шумел. Урчали автомашины, мычали коровы, блеяли овцы, хрюкали свиньи, кричали, споря, городские торговки. Продавцы и покупатели торговались то слишком громко, с азартом, то, наоборот, почти молча, перебрасываясь односложными замечаниями. И все эти звуки сливались в общий гул. Вдруг вырвался из общего гомона поросячий визг и долго висел над толпой, пронзительный, истошный, висел до тех пор, пока новый хозяин не засунул поросенка в мешок. Зато на смену визгу взвился аккорд гармони. Невидимый гармонист ударил «барыню», хлестнул по толпе перебором, и, кажется, пошла плясовая и над головами, и под ногами, подталкивая к переплясу. Какой-то подвыпивший колхозник, видимо удачно закончив продажу, рывком положил одну ладонь на затылок, вытянул другую перед собой и забарабанил каблучной дробью так, что из-под сапог пыль полетела клубом! Макар Петрович даже и не повернул головы в сторону плясуна, хотя и был от него близко. Потом замолкла и гармонь. Базар шумел и шумел. Мощный радиорепродуктор тоже говорил в тон общему гулу, перекрывая все. Но вдруг из того же репродуктора заструились звуки хорошей, сердечной музыки. А Макар Петрович все стоял и стоял неподвижно и все смотрел и смотрел в ту сторону, куда увели его корову. Он видел громадную толпу, в которой смешались люди, лошади, коровы, автомашины… Кому какое дело до того, что Макар Петрович продал корову? Никому.

А базар все шумел. Макар Петрович стоял, опустив голову. Кто-то толкнул его мешком. Он оглянулся. Высокий и сильный парень в новеньком ватнике, сердито глядя на Макара Петровича, выразился непристойно и добавил для пояснения:

– Что стоишь на дороге? Забыл, что базар? Иль нализался?

Но Макар Петрович был совершенно трезв. Он посмотрел своими светлыми и добрыми глазами на парня, поднял мохнатые брови и сказал безутешно:

– Я, брат… корову продал…

– Видишь ты, дело-то какое! – участливо сказал парень, поставив мешок на землю. – Дошло, что ли? Или заменять думаешь?

– Как тебе сказать… Финансовый мой вопрос не соответствует действительности.

– Аль ваш колхоз бедный?

– По правде сказать – плохой.

– Понятное дело! Отсюда и «финансовый вопрос».

– А ты откуда? – спросил Макар Петрович, совсем не обижаясь на первые ругательства парня.

– Из Алешина. Колхоз «Чапаева» слыхал?

– Слыхал. Это у вас по семь рублей на трудодень?

– У нас. Да еще по три кило хлеба. А ты откуда?

– И зачем тебе, паря, знать? Не желаю, чтобы ты и знал. Плохо у нас, председатель не соответствует…

– Ну хоть скажи, по скольку денег дали на трудодень?

– Дали… по сорок копеек, – смутился Макар Петрович.

Парень рассмеялся громко, на весь базар. Он присел на свой мешок и сквозь смех говорил:

– Какого же вы черта сами-то смотрите! Небось по хатам отсиживаетесь да за личное хозяйство зубами уцепились. Кто их вам привезет, деньги-то? Вы же без настоящего колхоза посохнете, как подсолнечные будыли перед зимой.

– Это ты, паря, не мне говори: я, брат ты мой, пятнадцать лет конюхом работаю. Изо дня в день работаю. Не обижай так-то.

Макару Петровичу очень хотелось поговорить. Но парень поднял мешок на плечо и, уходя, сказал уже без смеха:

– Десятеро будете работать, а сто в окошко выглядать – ничего у вас не будет.

– Да ты постой, постой!

– Некогда мне с тобой… с сорокакопеешным. Ты корову продал, а я четыре тыщи за пшено наторговал – последний мешок несу на весы.

– Правда?!

– Аль тебе денег дать? – шутил парень. – Не да-ам. Сами делайте. Мы за таких, как ваш брат, четыре года поставки выполняли. – Потом обернулся и добавил душевно: – Да ты не обижайся. Может, и наладитесь.

Макар Петрович пробовал идти за ним и говорил:

– Ты ж учти: ты же мне громадное дело сказал. Я, понимаешь.

Но тот уже нырнул в толпу и вскоре скрылся из виду.

Макар Петрович теперь всматривался в толпу, различая каждого. Для него это была уже не безликая масса людей, снующих между бричками или продающих. Вот в рваном кожушке стоит совсем не старый колхозник и продает двух кур, которых держит под мышкой. «Сорокакопеешный», – подумал Макар Петрович. А вот румяный мужчина – фуражка набекрень – держит целую связку разной мануфактуры и две пары новеньких сапог и спокойно смотрит вокруг. «Семирублевый, – решил он. – Накупил, как (он мысленно не находил подходящего слова)… как юрист», – заключил Макар Петрович. Но мысль эта была не только беззлобной, а скорее доброжелательной.

Вечером того же дня он приехал с попутной автомашиной домой и зашел в хлев. Грустным бывает хлев ночью, когда там никто не дышит – ни корова, ни овца. Пусто было и внутри, что-то сосало под ложечкой, а в ушах все звенели струйки: жжих, жжих! Жжих, жжих!..

Макар Петрович только сейчас почувствовал, что он с самого утра ничего не ел. И сразу же решил мысленно: «Человек, который голодный, веселым быть не может».

Он вошел в хату.

Сергеевна обрадовалась и воскликнула:

– Да где же ты пять дён пропадал?

Он ответил не сразу. Разделся, повесил фуражку на гвоздь, осмотрел хату, сел за стол и только после этого ответил:

– Два базара продавал.

– И что же?

– Да такую корову где хочешь продать можно.

– За сколько же?

– За семьсот.

– А не дешево?

– Какая сама, такая и цена. На базаре цены не продиктуешь. Покупатель-то, сама знаешь, прахтиктованный пошел.

Сергеевна собрала ему на стол еду. Он съел полную миску борща, такую же миску каши. После этого по привычке протянул руку к полочке, что висела над столом, – там всегда стояла литровая банка молока, приготовленная для хозяина к ужину из вечернего удоя. Макар Петрович машинально взял эту банку и поставил на стол. Банка была пуста. Он торопливо сунул ее обратно на полочку.

Сергеевна посмотрела на него и вдруг, приложив фартук к глазам, заплакала.

Макар Петрович крякнул и встал из-за стола. Он постоял в раздумье перед Сергеевной, глядя в пол, потом поднял на нее глаза и заговорил:

– Ты, слышь, Сергевна… Ты этого… брось. Гляди на меня, что скажу.

Сергеевна подняла лицо и посмотрела ему в глаза. Она любила эти прямодушные глаза своего Макара, глаза, в которых видна вся его душа.

– Проживем, Сергевна, – утешал он. – Я тебе докажу, как пять пальцев. Парнягу я одного встретил из «Чапаева». Алешино знаешь?

– Знаю.

– Оттуда он. Четыре тыщи за пшено наторговал. Во! У них семь рублей и три кило на трудодень. Во, Сергевна! Ты прикинь сама. Я-то дорогой сосчитал. Если на наши с тобой восемьсот трудодней по три килограмма да по семь рублей, то слушай: пять тыщ шестьсот рублей чистых денег, да хлеба – можно двенадцать центнеров продать. Допустим, это будет просо. А мы его таким манером на пшено перерушаем… Это тебе, само мало, сорок пудов пшена или четыре тыщи. Да там пять тыщ шестьсот. Это сколько будет? Без малого десять тыщ. Во, Сергевна!

– Да ведь это ж в «Чапаеве». А мы-то с тобой триста двадцать рублей за весь прошлый год получили.

– Ага! Поняла? Сорокакопеешный наш колхоз! Без настоящего колхоза нам – труба. Корень-то у нас с тобой в колхозе.

– В колхозе, Макар. Правда.

Легли спать они все-таки в каком-то раздумье. Макар долго не мог уснуть и время от времени говорил:

– Я им, сукинам сынам, сделаю стыдно. Или так:

– Я тебе покажу, как каждый день водку глушить… Праздников не понимаешь, толстый черт…

Потом помолчит, помолчит и снова:

– Мыслимое дело: за пшено – четыре тыщи! Значит, там у них все соответствует действительности.

– Да спи ты, неуемный, – засыпая, увещевала Сергеевна.

А он свое:

– Эх! Про путы у него не спросил. И про сбрую бы надо… Убег от меня… «Сорокакопеешный»…

Так он и уснул с этими мыслями, вернее – с одной мыслью, которая засела у него в голове гвоздем.

Рано утром следующего дня Макар Петрович пошел, как обычно, на конюшню. Несколько часов подряд он ворчал, проклиная кого-то, а больше отводил душу на других конюхах:

– У вас всегда так: уйди на два дня, так вы навозом обрастете. В дверях – кучи навоза, в стойлах мокрость развели. Иль уж у вас понятия о порядке нету? Ну что стоишь, чешешься? Чисти хорошенько.

Он увидел во дворе председателя колхоза Черепкова. Низкого роста, пузатенький, председатель стоял посреди двора и отчитывал доярку:

– Ты мне дай рекорд хоть с одной коровы. Другим уменьши норму, а с Милки дай пять тысяч литров. Безобразие! В прочих колхозах по две-три коровы дают рекорды, а у тебя хоть бы единственная…

– У нас стойла развалились, где уж там до лекорда! – возразила доярка.

– Я тебе не о стойлах… Мне в район стыдно показываться. «Лекорда»! Даже слова этого не сумеешь сказать… С вами надоишь пять тысяч.

Тут подошел к нему Макар Петрович и без обиняков сказал, указывая на конюшню.

– Так и в зиму пойдем? Крыша-то горбом осела: перекрывать надо.

– Надо, – ответил тот, глядя на конюха снисходительно и покровительственно.

Но когда Макар Петрович почуял от председателя запах водки, то совсем осерчал.

– А это что? – показал он рваное осоковое путо. – Что это есть, товарищ Черепков?

– Трава, – ответил тот все тем же тоном.

– Срам это для колхоза. И это – срам на весь район. – Он показал рваную узду.

– А что ж, я тебе еще путами да уздами буду заниматься? У меня хлопот полно: досок достань, гвоздей достань, в поле досмотри… За вами такими – глаз да глаз…

– Ага, – сказал Макар Петрович. – Досок достань, гвоздей достань… водки достань.

– Как ты сказал? Как сказал? – вскипятился председатель.

– Как сказал, так и вылетело… Не воробей – не поймаешь. Меня теперь хоть в морду бей – я сказал.

Председатель молчал, что-то соображая. А Макар Петрович заговорил быстро, отрывисто:

– У людей… по семь рублей на трудодень, а мы… мы прошлой осенью всю овощь поморозили. У людей по три килограмма, а у нас подсолнух попрел. А ты водку глушишь. Веры в тебе нету, веры нету, председатель… У самого у тебя нету веры… А это мой корень. – Макар сбился с тона, заговорил тише: – Мы ж так дальше не можем… А ты – водку…

Черепков вдруг выпалил: