Текст книги "Гобелены Фьонавара (сборник)"

– Да говори же! Что случилось?

– Он ушел, – прошептала Тьене едва слышно. – Он поднялся со мной наверх, а потом ушел…

Тряхнув головой, Кевин тщетно попытался сосредоточиться.

– Ну и что? Да говори ты! А он… он в состоянии был заниматься с тобой?..

Тьене шмыгнула носом и вытерла катившиеся по щекам слезы.

– Ты хочешь сказать, мог ли он быть со мной? Да, конечно! Но только, по-моему, никакого удовольствия ему это не доставило. Он все делал только для меня одной… а я ничего… я ничего ему не дала, и… и…

– И что, черт тебя подери?!

– И я заплакала, – сказала эта дурочка так, словно каждая женщина обязательно должна плакать, когда занимается с кем-то сексом! – А когда я заплакала, он взял и вышел из комнаты. И велел мне найти тебя, господин мой.

От страха она заползала все дальше и дальше на постель, и Марна заботливо подвинулась, уступая ей место. Темные глаза Тьене были огромными, как у оленихи, платье распахнулось, и Кевин видел ее нежную округлую грудь. Вдруг он почувствовал, что Марна под простыней ласкает его, и кровь бросилась ему в голову. Он глубоко вздохнул…

И одним прыжком выскочил из постели, проклиная вновь охватившее его возбуждение. Сейчас это ему было совсем ни к чему. Он с трудом натянул узкие штаны и накинул дублет, подаренный Диармайдом, не потрудившись даже застегнуть его. А потом выбежал из комнаты.

На площадке перед лестницей было темно. Подойдя к перилам, он посмотрел вниз, на руины питейного зала таверны «Черный кабан». Тени от коптивших факелов метались по стенам, по распростертым телам спящих, по перевернутым столам и скамьям. В одном из углов тихо разговаривали несколько человек; у ближайшей к нему стены вдруг раздался женский смех и тут же смолк.

А потом он услыхал и кое-что еще: кто-то перебирал струны гитары.

Его гитары.

Пытаясь определить, откуда исходит этот звук, он повернулся и увидел Диармайда, вместе с Коллом и Карде сидевшего у окна. Сам принц устроился на подоконнике, нежно обняв гитару, а остальные разлеглись прямо на полу.

Пока Кевин спускался по лестнице и пробирался к ним, глаза его настолько успели привыкнуть к темноте, что он разглядел и остальных членов их компании; они тоже возлежали на полу, некоторые прижимали к себе женщин.

– Привет тебе, друг Кевин, – ласково сказал Диармайд; глаза его в темноте светились, как у дикого зверя. – Не покажешь ли, как на этом играют? Эту твою штуку Колл притащил – по моей просьбе. Надеюсь, ты не против? – Голос принца звучал лениво и чуть устало, что было естественно в столь поздний час. У него за спиной, в окне, сияли рассыпанные по небу звезды.

– А правда, дружище, – шевельнулась у стены чья-то огромная тень, – ты бы спел для нас, а? – Господи, да ведь это он Тигида за сломанный стол принял!

Без лишних слов Кевин, перешагивая через распростертые на полу тела, подошел к окну и взял из рук Диармайда гитару. Принц тут же соскользнул с подоконника, освобождая ему место. Окно было распахнуто настежь; настраивая гитару, Кевин чувствовал, как легкий ветерок шевелит волосы у него на затылке.

Стояла глубокая ночь; вокруг было очень темно и тихо. И он был так далеко от дома и так устал! Сердце у него мучительно ныло: Пол снова ушел один, даже сегодня! Даже сегодня ему так и не удалось испытать ни капли радости, даже сегодня он так и не дал воли слезам! Даже сегодня, даже здесь. И всему этому причина была только одна, и Кевин ее прекрасно знал. А потому он, с трудом проглотив ком в горле, сказал:

– Это «Песнь Рэчел», так я назвал ее. – И заиграл. Этой музыки никто здесь не знал и, конечно, не мог догадаться, отчего она так печальна, однако сила той печали, что была заключена в ней, оказалась достаточно велика, чтобы мгновенно подчинить всех себе. Довольно долго Кевин играл молча, но потом все же запел глубоким приятным баритоном, хотя давно уже решил никогда не исполнять эту свою песню вслух:

 
Любовь моя, ты помнишь мое имя?
Зимою, вдруг сменившей лето,
Когда июнь вдруг обернулся декабрем,
В снегах с пути я сбилась. И моей
Душе пришлось платить за это.
Шелест волн на песчаной косе,
Стук дождя серым утром по крыше…
И камень могильный в росе.
На дне морском, в пучине, в глубине,
Любовь моя, свое ты горе спрячешь,
Но нелегко приливы приручить…
И он придет – тот день, когда
Ты обо мне, любовь моя, заплачешь.
Шелест волн на песчаной косе,
Стук дождя серым утром по крыше…
И камень могильный в росе.
Любовь моя, ты помни мое имя!
 

Кевин умолк и долго еще играл ту же мелодию без слов, и она точно перемещала его в иные времена, действовала на него так, как не действовало ничто другое из написанного им за всю его жизнь; в ней было все, что произошло и происходило с ним сейчас, и глупые слезы текли и текли у него по щекам. Особенно больно щемило сердце, когда в его собственную мелодию вплеталась другая – прекрасная и до предела насыщенная воспоминаниями: это был фрагмент из второй части фа-мажорной сонаты Брамса для виолончели.

Звуки лились, чистые, незамутненные, хотя свет свечей расплывался у него перед глазами, когда он вспоминал, как Рэчел Кинкейд играла эту пьесу на выпускном экзамене, и в этих звуках он давал выход горю, которое, в сущности, было не совсем его горем.

И «Песнь Рэчел» звучала в темной харчевне, и спящие заворочались беспокойно, ибо печаль проникла даже в их сны. А те, кто не спал, слушали ее точно завороженные, припоминая свои собственные утраты. Мелодия проникла и в верхние помещения, и на площадке лестницы, держась за перила, стояли две молодые женщины и плакали, теперь уже обе. И даже сквозь запертые двери комнат наверху просочилась эта печальная мелодия, туда, где сплелись на постелях тела, уставшие от любовной игры. И музыка вылетела из открытых окон в ночь и полетела по притихшему под широким звездным небом городу.

И тогда на темной мостовой перед дверями таверны остановился вдруг прохожий, помедлил, но внутрь так и не вошел. Улица была пуста, ночь темна, и вокруг никого. Человек этот долго слушал льющуюся из открытого окна мелодию, а когда она смолкла, тихо пошел прочь. Он сразу узнал ее: он не раз слышал ее прежде.

Так Пол Шафер, который только что сбежал отсюда, испугавшись женских слез, и теперь проклинал себя за эту глупость, окончательно выбрал, куда ему идти. И больше уж назад не поворачивал.

Какое-то время вокруг была только тьма да паутина улочек, потом знакомые ворота, освещенные факелами, потом снова тьма тихих коридоров и переходов, где слышны были лишь его шаги… И все время в ушах его звучала та музыка. Он нес ее с собой – а может, она несла его по волнам воспоминаний? Что, впрочем, совершенно неважно.

Он шел тем путем, который уже был ему знаком, и в некоторых залах еще горел свет, а некоторые были совершенно темны, и кое-кто еще вел за запертыми дверями ночные разговоры, но никого не было в коридорах Парас Дервала в ту ночь, кроме него.

И он пришел как раз вовремя, неся в себе эту музыку и свою утрату и сам уплывая на волнах печальной мелодии, и осталось время еще минутку помедлить перед дверью, из-под которой выбивалась узкая полоска света.

Дверь ему отворил тот тип с темной бородой, Горлис, и какое-то время он еще помнил, что не доверяет этому человеку, однако вскоре думать об этом перестал, ибо в данный момент все это уже не имело особого значения, и этот Горлис был ему безразличен.

А потом он встретился глазами с королем и увидел, что король уже все знает откуда-то, знает и не имеет сил отвергнуть то предложение, которое он, Пол, сейчас сделает ему, и он это предложение сделал:

– Сегодня я намерен отправиться к Древу Жизни, чтобы подменить там тебя, господин мой. Ты ведь отпустишь меня? И сделаешь все необходимое? – Казалось, он произносит вслух слова, которые были написаны когда-то давным-давно. И в словах этих звучала музыка.

Айлиль плакал, когда говорил с ним, но сообщил ему все, что нужно, и он слушал внимательно, потому что одно дело просто умереть, но совсем другое – умереть бессмысленно. И, слушая короля, он позволял его словам сплетаться в сложный узор в такт той музыке, что звучала у него в душе и влекла его куда-то, и потом, когда он вышел из дворца вместе с Горлисом и еще двумя сопровождающими через потайную калитку, эти слова и эта музыка продолжали нести его на своих волнах.

Над ними светили звезды, вдали чернел лес. Пол по-прежнему слышал музыку, которая, похоже, и не думала умолкать. И он вспомнил, что так, в конце концов, и не попрощался с Кевином, что было очень грустно, но, в общем-то, по сравнению с тем, что ему сейчас предстояло, казалось всего лишь досадной оплошностью.

А потом лес уже не чернел вдали, а обступил его со всех сторон, и оказалось, что, пока он шел, успела взойти ущербная луна, озарившая серебристым светом деревья вокруг. Но музыка по-прежнему была с ним и с ним были последние слова Айлиля: «А теперь я отдаю тебя Мёрниру. На три ночи и навсегда». Так сказал тогда король. И заплакал.

И теперь, слыша в душе своей эти слова и эту музыку, он увидел перед собой то, что и должен был увидеть: лицо той, которую он никак не мог оплакать. Темные ее глаза. Ни у кого на свете не было таких глаз! И в этом мире тоже!

И он вошел в Рощу Мёрнира, и роща эта была темна. И деревья трепетали на ветру, что дул в этой роще, – то было дыхание божества. На лицах спутников Пола был написан страх, когда послышались эти вздохи, похожие на дыхание моря.

Они вели его меж расступающимися и вновь сходящимися стволами деревьев, и ветви раскачивались у него над головой, и вскоре он увидел, что тропа, по которой они шли, стала совершенно прямой, а деревья по обе стороны от нее выстроились двумя стройными рядами, и он двинулся дальше по этому коридору один – мимо Горлиса, влекомый звучащей в душе музыкой, – и приблизился к тому месту, где высилось Древо Жизни.

Это был дуб-великан, темный, почти черный, с узловатым дуплистым стволом, огромный, как дом. Он высился в одиночестве посреди жертвенной поляны и цепко сжимал землю своими корнями, старыми, как сам этот мир, бросая вызов звездам, светившим в небесах, и все вокруг было пронизано неописуемой магической силой. И, стоя перед Древом Жизни, Пол ощутил, как эта неведомая сила пронизывает его, жаждет его крови, его жизни, и понял, что вряд ли сумеет дожить до конца третьей ночи на этом дереве, и все же шагнул вперед – чтобы ни в коем случае не повернуть назад! – и музыка тут же умолкла.

Они сняли с него одежду и обнаженным привязали к стволу при свете ущербной луны. Когда же они ушли, на поляне воцарилась полная тишина, если не считать неумолчных вздохов листвы. Оставшись один, он почувствовал, как его всего пронизывает та могучая сила, которой полнится Древо Жизни, и если бы у него было в жизни еще хоть что-то, чего он мог бы бояться, он, конечно же, испугался бы.

И это была первая ночь Пуйла-чужеземца на Древе Жизни.

А в другом лесу, к востоку от Парас Дервала, все еще пели альвы, и под их пение Дженнифер начала засыпать. Под звездным небом голоса альвов и лунные лучи сплетались в дивную печальную мелодию, но печаль, звучавшая в ней, была столь древней и глубокой, что казалась почти наслаждением.

Она приподнялась и села на приготовленном для нее ложе.

– Брендель?

Он подошел и преклонил перед ней колено. Теперь его глаза были совершенно синими. А в последний раз, когда она заглядывала ему в лицо, они были зелеными, как и у нее самой. А днем, там, на холме, они были золотистыми…

– Скажи: вы бессмертны? – сонно спросила она.

Он улыбнулся.

– Нет, госпожа моя. Бессмертны только Боги, но некоторые полагают, что даже и Боги со временем умрут. Мы, альвы, действительно живем очень долго, и убивает нас не старость, госпожа моя; мы умираем от меча, от огня, а то и от сердечной тоски. И еще порой, когда кто-то из нас устанет от жизни, усталость эта заставляет его плыть вслед за своей песней. Хотя это совсем другое…

– Плыть?

– Да, на запад. Там есть одно место – его не найдешь на картах, – созданное Ткачом для светлых альвов… Туда мы и отправляемся, когда покидаем Фьонавар. Если только Фьонавар не убьет нас прежде.

– А сколько тебе лет, Брендель?

– Я родился через четыре века после битвы у подножия горы Рангат. Так что теперь мне чуть более шестисот лет.

Дженнифер потрясенно молчала. Да и действительно, что тут можно было сказать. Рядом с ней мирно спали Лаиша и Дранс. Чистыми голосами пели альвы, и она поплыла куда-то в светлые дали на волнах этой прекрасной музыки, а потом незаметно уснула.

Брендель долго смотрел на спящую Дженнифер, и глаза его были по-прежнему синими и очень спокойными; в них читалось глубокое восхищение красотой в любом ее воплощении. Впрочем, в этой девушке он видел и нечто большее. Она кого-то ему напоминала, он это знал, точнее, чувствовал, и все же хоть и не сомневался в своей правоте, никак не мог вспомнить, на кого же она так похожа, а потому и предупредить никого не сумел.

Наконец он встал и присоединился к своим сородичам, чтобы спеть последнюю песню. Как всегда, это был «Плач Ра-Термейна», посвященный всем погибшим альвам. Они пели о тех, кто погиб недавно в Пендаранском лесу, и о тех, кто умер давным-давно и кому теперь уж не суждено услышать ни их сегодняшнего пения, ни своей собственной песни. И так пели альвы, что даже звезды над деревьями, казалось, стали светить ярче, хотя, возможно, это было лишь потому, что перед рассветом небо всегда кажется более темным. И, допев эту последнюю песню до конца, альвы притушили костер и улеглись спать.

Светлые альвы – народ древний и прекрасный, и глаза их, меняющие свой цвет и похожие на вспышки разноцветного пламени, отражают великую душу этого народа; все их искусство проникнуто духом глубочайшего почитания Великого Ткача, ибо светлые альвы – самые мудрые и блестящие из его детей. И вечный праздник жизни вплетен в самую суть их существования, и на древнейшем языке названы они именем Света, противостоящего Тьме.

Но альвы, увы, не бессмертны.

Двое альвов, стоявших в ту ночь на страже, погибли от отравленных стрел; еще четверым перерезали горло волки. Нападение было таким предательски внезапным, что эти четверо не успели даже как следует проснуться. Один, правда, все-таки громко закричал, предупреждая остальных, и даже сумел, будучи смертельно раненным, заколоть напавшего на него волка своим кинжалом.

Отважно сражался маленький отряд альвов, разя врага светлыми мечами и острыми стрелами, ибо природное изящество и ловкость представителей этого народа в случае необходимости становятся смертельно опасными.

Дранс, Брендель и еще двое альвов окружили женщин, не подпуская к ним наседавших со всех сторон огромных волков; защитники стояли насмерть, и мечи их без устали вздымались и опускались в молчании, сотканном из отчаяния и отваги. Но было еще слишком темно, а невидимые в темноте черные волки и цверги, похожие на уродливые темные тени, наступали со всех сторон.

Но даже и теперь мужественные светлые альвы, вместе с которыми сражался могучий Дранс из Бреннина, также одержимый ненавистью к подло напавшему врагу, могли бы одержать верх, если бы не одно обстоятельство: атакой руководил некто невидимый, но обладавший такой чудовищной ледяной волей, что над поляной в ту ночь словно повисло гнетущее облако немыслимого всевластия. И смертный приговор альвам был начертан, казалось, на крыльях того зловещего ветра, что поднялся перед рассветом.

Дженнифер сперва решила, что все это ей просто кажется в кромешной тьме, хотя она слышала, конечно, звериное рычание и крики и видела порой неясные темные силуэты, почерневшие от крови мечи, какие-то тени, очень похожие на волчьи, стрелы, пролетавшие мимо. Насилие так и кипело вокруг, а ведь она всю жизнь избегала всяческого насилия…

Но то было прежде. А этой ночью слишком перепуганная, чтобы хоть закричать, поняв, что это не галлюцинация, Дженнифер увидела, как в конце концов рухнул на землю Дранс – прямо на тушу убитого им волка – и как другой волк с окровавленной пастью бросился мимо нее к Лаише. И она не успела ничем помочь подруге, хотя слышала ее крики, ибо и ее тоже грубо схватили, смяли – это коварные цверги прорвались наконец сквозь линию обороны – и поволокли прямо по телу распростертого на земле Дранса.

В отчаянии оглянувшись, Дженнифер при свете тонкого месяца успела еще увидеть, как Брендель сражается с тремя нападающими одновременно и лицо его черно от крови, а потом ее со всех сторон обступили деревья, и в кромешной темноте цверги и волки поволокли ее туда, где не было ни лучика света, ни проблеска надежды.

Казалось, их путь через лес никогда не кончится; они тащили ее на северо-восток, прочь от Парас Дервала и ото всех, кого она знала в этом мире. Дважды она спотыкалась в темноте и падала, и каждый раз ее, рыдающую, рывком ставили на ноги и гнали, гнали вперед.

Они не успели еще выйти из леса, когда небо на востоке начало сереть, и по мере того как становилось светлее, она сумела наконец разглядеть того, чей темный силуэт все время видела рядом с собою; и это оказалось самым страшным изо всего, что она успела повидать за последние несколько часов.

Это был огромный волк – чудовищно огромный! – угольно-черный, с одним лишь небольшим серебристо-серым пятном на лбу. Но даже не его величина и не окровавленная пасть внушали Дженнифер такой ужас; это исчадие ада буквально источало Зло и казалось ей окруженным неким мощным, отрицательно заряженным полем. Черный волк не сводил с нее глаз, горевших красным огнем, и в глазах этих – она лишь несколько мгновений могла выдержать его взгляд – светился такой глубокий и острый ум, которого просто не могло и не должно было быть у волка и который показался ей куда более чуждым, чем что бы то ни было иное в этой чужой стране. Впрочем, во взгляде волка не было ненависти – только холодная, безжалостная воля. Ненависть она могла бы понять, но то, что она увидела, было гораздо хуже.

Давно уже наступило утро, когда они наконец добрались до цели. На полянке у опушки леса Дженнифер увидела маленькую хижину дровосека. А еще через несколько минут увидела и то, что осталось от самого дровосека.

Ее швырнули внутрь. Она упала, отползла на коленях в угол, и ее вырвало, буквально вывернуло наизнанку. С огромным трудом, не в силах унять бившую ее дрожь, она добралась до лежанки у дальней стены хижины и рухнула на нее.

Даже на самом краю той пропасти, в которую повергает нас отчаяние, мы стараемся спасти то, что можем, то, что действительно важно для нас. Вот и Дженнифер Лоуэлл, которую отец с раннего детства учил гордо смотреть в лицо любым невзгодам, вскоре поднялась и, как могла, привела себя в порядок: вымылась, почистила платье и, собрав остатки сил, принялась ждать. В хижине понемногу светлело. Нет, солнце, разумеется, уже взошло и свет его проникал в это убогое жилище через окно, но ведь и у мужества есть свой свет.

Солнце в безразличных ко всему небесах было почти в зените, когда она наконец услышала за дверью чьи-то голоса. Первый человек говорил густым басом, и в голосе его явственно чувствовалось удовлетворение. Но услышав его собеседника, Дженнифер так и застыла, не веря собственным ушам, ибо этот голос она узнала!

– Да нет, это оказалось совсем нетрудно, – говорил первый. – Ими вообще легко управлять, когда их на светлых альвов натравишь! – Он засмеялся.

– Надеюсь, за вами не было погони? – озабоченно заметил его собеседник. – Меня никто и ни в коем случае не должен был видеть, Галадан!

– Да тебя и так никто не видел и не увидит. Почти все они были уже мертвы, когда я уходил, и там было по десять волков на каждого из тех, кто еще продолжал сопротивляться. И даже если бы кто-то из них случайно остался в живых, нас бы он преследовать не стал – их потери и так уж слишком велики. К чему альвам губить своих ради какой-то женщины? Да нет, теперь она у нас в руках и досталась нам достаточно легко, куда легче, чем можно было надеяться. Это действительно тот самый редкий случай, когда нам помогли жители Данилота!

И он снова засмеялся с каким-то злобным удовлетворением.

– Где она?

– В хижине.

В распахнувшуюся дверь ворвался такой яркий солнечный свет, что Дженнифер на мгновение ослепла. Затем ее выволокли на поляну, и тот, кого звали Галадан, спросил:

– Ну, что скажешь? Хорош трофей?

– Неплох, – откликнулся его собеседник. – Но все зависит от того, скажет ли она нам, зачем они здесь.

Дженнифер повернулась к сказавшему это, щурясь от солнца, и обнаружила, что перед ней Метран, Первый маг королевства.

Только он уже не казался ветхим старцем, каким предстал перед ними в первый их вечер во Фьонаваре или на следующий день, когда трусливо пятился от Джаэлль в Большом зале дворца. Теперь Метран стоял перед ней, гордо выпрямившись, и в глазах его явственно светилась угроза.

– Ах ты, предатель! – вырвалось у Дженнифер.

Он лишь слегка шевельнул рукой, и она пронзительно вскрикнула: ее груди пронзила такая боль, точно кто-то решил напрочь открутить ей соски, хотя на самом деле никто к ней даже не притронулся.

– Осторожнее, моя дорогая, – участливым тоном промолвил Метран, глядя, как она извивается от боли. – Тебе следует выбирать слова в разговоре со мной, ибо в моей власти сделать с тобой все, что мне заблагорассудится. – Он кивнул в сторону своего Источника, Денбарры, который стоял с ним рядом.

– Ну, не то чтобы все, – раздался голос его давешнего собеседника. – Отпусти-ка ее. – Сказано это было очень спокойно, но боль тут же исчезла. Дженнифер обернулась, вытирая слезы со щек.

Галадан не был особенно высок, но в нем чувствовались недюжинная сила и адское могущество – так выглядит спрятанный в ножны невероятно острый и прочный клинок. Холодные глаза его глядели на нее изучающе; аристократически тонкое лицо было покрыто шрамами; на лоб свешивалась прядь серебристых волос – как у Бренделя, подумала она, снова чувствуя боль в груди, мучительную душевную боль.

Он галантно поклонился ей, изящный и насмешливый, рассматривая ее с явным удовлетворением, однако выражение его лица совершенно переменилось, когда он повернулся к Метрану.

– Итак, она отправляется на север, – сказал он сухо. – И там ей будут заданы все необходимые вопросы. А до тех пор никто ее и пальцем не тронет.

– Ты что, указываешь мне, что я должен делать? – взвизгнул Метран, и Дженнифер заметила, как напрягся Денбарра.

– Если угодно – да. – В голосе Галадана звучала насмешка. – А что, ты против? Или, может, хочешь со мной из-за этого подраться, волшебничек?

– Я мог бы уничтожить тебя! – прошипел Метран.

Галадан снова насмешливо улыбнулся – одними губами.

– Ну что ж, попробуй. Только предупреждаю: ничего у тебя не получится! Я не подчиняюсь законам вашей «школьной» магии. Я знаю, кое-какая сила в тебе действительно была, кое-что к ней добавилось впоследствии, а возможно, добавится и еще, но в любом случае тебе со мной тягаться нечего, Метран. Даже и не вздумай! Ну а если все же решишься, то учти: если проиграешь, я скормлю твое сердце моим друзьям.

В тишине, которая за этим последовала, Дженнифер заметила, что вокруг них плотным кольцом стоят волки. Были там и цверги, но тот волк-великан с красными глазами куда-то исчез.

– Ты мне не хозяин, Галадан, и не смеешь мною командовать! – воскликнул Метран, задыхаясь от гнева. – Это мне было обещано!

Но Галадан лишь оглушительно расхохотался в ответ, запрокинув свое покрытое шрамами лицо.

– Ах, тебе было обещано? – сказал он с издевкой, перестав наконец смеяться. – Ну что ж, прекрасно! Раз так, приношу свои извинения. И все-таки она немедленно отправится на север! В ином случае я бы просто взял ее себе. Но подними-ка лучше глаза!

Дженнифер тоже посмотрела вверх, куда указывал Галадан, и увидела существо столь прекрасное, что в сердце у нее невольно пробудилась надежда на спасение.

С небес, громко хлопая огромными крыльями, к ним спускался прекрасный лебедь, сияя в солнечном свете великолепным черным оперением и вытянув изящно изогнутую длинную шею.

Но когда птица оказалась на земле, Дженнифер с ужасом поняла, что самое страшное для нее еще впереди: у лебедя обнаружились кошмарные, острые как бритва зубы и когтистые лапы! Мало того, от него еще и исходил чудовищный смрад разлагающейся плоти!

А потом это исчадие ада заговорило, и голос его точно доносился из глубокого колодца с осклизлыми стенами:

– Меня прислали за ней. Давайте ее сюда.

Ах как далеко, как страшно далеко отсюда был сейчас Лорен Серебряный Плащ, как нахлестывал он коня, гоня его к югу и проклиная собственное легкомыслие на всех известных ему языках и наречиях!

– Она твоя, Авайя, – без улыбки сказал Галадан. – Или, может, ты, Метран, со мной не согласен?

– Конечно, твоя, – поспешно подтвердил тот, вставая так, чтобы не слишком чувствовался исходивший от лебедя смрад. – Но мне, естественно, хотелось бы потом узнать, что она вам расскажет. На моем посту подобные сведения жизненно необходимы, и…

– Больше уже нет, – сказала Авайя, оправляя черные перья. – У меня для вас новости. Волшебный Котел в наших руках. Теперь ступайте в горы, ибо время не терпит.

При этих словах лицо Метрана осветила такая жестокая торжествующая улыбка, что Дженнифер поспешила отвернуться.

– Так, значит, час пробил! – воскликнул он. – И близок миг моей страшной мести! О, Гармиш, мой мертвый король, я разорву Айлиля, этого узурпатора, на куски прямо на троне! А из черепов его сыновей велю сделать кубки!

«Лебедь» обнажил в чудовищной улыбке свои немыслимые клыки и прошипел:

– А мы с удовольствием этим полюбуемся!

– Да, без сомнения, – сухо подтвердил Галадан. – А для меня никаких вестей нет?

– Поспеши на север, – ответил «лебедь», – вместе со своими друзьями. Меня просили передать тебе только эту просьбу. Но торопись. Времени у нас мало.

– Ну что ж, хорошо, – сказал Галадан. – Закончу тут одно дело и сразу же отправлюсь за тобой следом.

– Поспеши! – еще раз повторила чудовищная птица. – А мне пора в обратный путь.

– Нет! – пронзительно закричала Дженнифер, когда холодные руки цвергов вновь схватили ее и потащили куда-то. Но ее крики остались без ответа. Привязанная к спине Авайи, она чуть не лишилась чувств от омерзительной вони. Стараясь не дышать носом, она открыла было рот, но мгновенно набившиеся туда густые черные перья чуть не удушили ее. И когда Авайя, описав удивительно красивую дугу, взмыл в ослепительно сиявшие небеса, унося свою добычу на север, Дженнифер впервые в жизни потеряла сознание.

Оставшиеся на поляне смотрели им вслед, пока Авайя не скрылась в бледно-голубом просторе выгоревших небес.

Метран тут же обернулся к остальным; глаза его сияли от возбуждения.

– Слышали? Котел теперь мой!

– Да, похоже на то, – кивнул Галадан. – Значит, вскоре ты тоже отбываешь?

– Не медля ни минуты! И уже в самом ближайшем будущем вы увидите, чего я добьюсь с его помощью.

Галадан снова кивнул, потом, будто что-то вспомнив, спросил:

– А интересно, Денбарра хоть понимает, что все это значит? – Он повернулся к Источнику мага. – Скажи мне, друг мой, что, по-твоему, означают бесконечные разговоры о Котле?

Денбарра поежился под тяжелым взглядом Галадана, но отвечал уверенно:

– Я знаю все, что мне знать необходимо. И я прекрасно знаю, что Неистощимый Котел поможет восстановить на троне Бреннина правителей из рода Гармиша.

Галадан еще несколько мгновений смотрел на него, потом отвел глаза и молвил, обращаясь к Метрану:

– Что ж, он достоин своей судьбы. Тупоголовый Источник – это, по-моему, как раз для тебя. Хотя мне бы, например, было ужасно скучно.

Денбарра вспыхнул, но Метран на сей раз и не подумал обращать внимание на колкости Галадана.

– Денбарра – мой племянник, сын моей сестры, и его главная добродетель в том, что он мне верен. А что собираешься делать ты, Галадан? Ты упомянул о каком-то деле, которое необходимо закончить. Может быть, мне стоило бы знать, о чем шла речь?

– Может быть. Но ты этого не узнаешь. И скажи спасибо, что я не так беспечен и не болтаю об этом направо и налево. Ибо быть в это посвященным равносильно смерти.

Это было настоящее оскорбление, и губы Метрана дрогнули, но отвечать он не стал.

– Что ж, ступай, куда тебе надо, – сказал он. – Мы теперь, возможно, встретимся не скоро.

– Увы! – воскликнул Галадан насмешливо. Маг гневно воздел руку и грозно спросил:

– Опять надо мной смеешься? Ты над всеми смеешься, андейн. Но я вот что тебе скажу: заполучив Котел Кат Мейгола, я обрету такое могущество, над которым даже ты подшучивать уже не посмеешь. И с его помощью я осуществлю наконец свою месть, и она будет так страшна, что память о ней никогда не умрет в Бреннине!

Галадан, вскинув свою покрытую шрамами голову, посмотрел Первому магу королевства прямо в глаза.

– Возможно, – молвил он очень тихо и очень спокойно. – Но ты ошибаешься: память о твоей мести все же умрет – вместе со всем живым в этом мире. А, как тебе известно, погубить этот мир – мое самое заветное желание!

И, сказав это, Галадан едва заметным жестом начертал у себя на груди какой-то магический знак, и мгновение спустя угольно-черный волк с серебристым пятном на лбу уже мчался куда-то на запад, покинув поляну в лесу.

Но если бы этот волк случайно забежал в лес, черневший чуть южнее того места, где они расстались с Метраном, река событий повернула бы в другое русло.

А там, недалеко от поляны, некогда вырубленной дровосеком вокруг своей хижины, лежал альв, скрытый травой и ветками деревьев; он истекал кровью, сочившейся из десятка глубоких ран. На некотором расстоянии от него, чуть глубже в лес, лежали два мертвых альва. И десять мертвых волков.

И при виде мертвых братьев своих сердце На-Бренделя с Кестрельской марки сжималось от горя и гнева, и лишь эти чувства еще поддерживали в нем едва теплившуюся жизнь. И глаза его в солнечном свете были черны как ночь.

Он видел, как Метран и его Источник вскочили на коней и помчались на северо-запад; видел, как цверги и волки единой стаей ринулись на север. И лишь когда на поляне стало совсем тихо, Брендель с огромным трудом встал на ноги и тоже двинулся в путь – он направлялся в Парас Дервал. Он ужасно страдал от боли из-за раны в бедре, слишком много потерял крови, и теперь его одолевала смертельная слабость; но он бы ни за что не позволил себе упасть и не дойти – ведь он был из светлых альвов, и он один из всех своих друзей остался в живых после сражения на лесной поляне и собственными глазами видел только что, как собирает свои силы Тьма.

И все-таки путь был чересчур долог, и Брендель, истерзанный и обессилевший, все еще находился примерно в лиге пути от Парас Дервала, когда спустились сумерки.