Текст книги "В семье"

Глава III

Ночь больная провела очень плохо. Перрина несколько раз вставала и давала ей пить. Несмотря на свое желание поскорее сбегать за доктором, девочка должна была ждать, когда проснется Грен-де-Сель, чтобы узнать у него адрес какого-нибудь хорошего врача.

Грен-де-Сель действительно знал одного врача, довольно именитого, который объезжал пациентов в экипаже, а не ходил пешком, как другие. Жил он на улице Риблет, возле церкви, и звали его доктор Сандриэ. Перрина испугалась, не слишком ли дорого нужно платить этому знаменитому врачу.

– Да, довольно дорого, – ответил Грен-де-Сель, – не меньше сорока су за визит, и лучше вперед.

Это было еще ничего. Перрина отправилась за врачом, расспросив хорошенько дорогу. Когда она дошла до квартиры врача, тот еще спал. Пришлось дожидаться на улице. Но вот к подъезду подали старинный кабриолет, запряженный крепкой лошадью, и через несколько минут на крыльцо вышел сам доктор. Это был толстый, огромного роста мужчина, с красным лицом и длинной рыжей бородой.

Перрина поспешно подошла к нему и изложила свою просьбу.

– Шан-Гильо? – переспросил он. – Кто же там болен?

– Моя мать… Мы фотографы…

Он встал на подножку. Перрина торопливо подала ему сорок су.

– Я беру за такой визит три франка.

Перрина прибавила еще двадцать су. Доктор сунул деньги в карман жилета и сказал:

– Через четверть часа я буду у вас.

Перрина бегом вернулась домой.

– Мама! Мама! – закричала она радостно. – Сейчас приедет настоящий доктор. Он тебя вылечит.

Она принялась приводить больную в порядок; вымыла ей лицо, причесала ее длинные, шелковистые волосы, потом прибрала вещи в фуре. Вскоре послышался стук колес, и у загородки остановился экипаж. Перрина догадалась, что приехал доктор, и побежала к нему навстречу.

– Мы живем в фуре, – сказала она. – Проходите, пожалуйста.

Доктор вошел в фуру. Как ни был он привычен ко всякой обстановке, практикуя среди парижских бедняков, но и у него на лицо набежала тень, когда он окинул глазами убранство повозки.

– Покажите язык, – обратился он к больной.

Люди, дающие доктору за визит от сорока до ста франков, не могут и представить себе той торопливости, с которой врачи осматривают больных, платящих им по сорок су.

Осмотр больной продолжался ровно минуту.

– Вам надо лечь в больницу, – сказал он.

Мать и дочь одновременно вскрикнули.

– Девочка, выйди на минуту! – приказал доктор.

Перрина вышла, дождавшись знака от матери.

– Я безнадежна? – тихо спросила больная.

– Вовсе нет, но вам нужно серьезно лечиться, а здесь это невозможно.

– В больницу меня возьмут вместе с дочерью?

– Дочь будут пускать к вам по воскресеньям и четвергам.

– Что же она будет делать одна? Где будет жить? Нет, уж если мне суждено умереть, то пусть я умру у нее на руках.

– Во всяком случае, вам нельзя оставаться в фуре. Вас убьют ночные холода. Вы должны непременно снять комнату. Можете?

– Если на короткий срок, то можем.

– У Грен-де-Селя сдаются внаем недорогие комнаты. Но, кроме того, вам нужны лекарства, хорошая пища, уход. В больнице у вас все это было бы.

Больная отрицательно покачала головой.

– Я не могу оставить дочь.

– Ну, как хотите… Воля ваша… Девочка, можешь войти!

Перрина вошла. Доктор вырвал из записной книжки листок, быстро написал на нем карандашом несколько коротких строчек и подал девочке.

– Вот, отнеси это в аптеку. Дай матери порошок № 1 и микстуру № 2. Давай через час по ложке; хинное вино давай ей за обедом, и пусть она ест больше и все, что ей нравится; особенно ей будут полезны яйца. Вечером я заеду опять.

Доктор направился к экипажу; Перрина пошла его провожать.

– Уговори ее лечь в больницу.

– А вы разве не можете ее вылечить?

– Не в одном лечении дело: нужен еще и уход… Она совершает ошибку, отказываясь лечь в больницу; ты и без нее не пропала бы: ты молодец.

Доктор подошел к экипажу, сел в него и уехал. Перрина побежала в аптеку. На все, предписанное доктором, у нее не хватило денег, потому что флорин брать не хотели; пришлось повременить с хинным вином и ограничиться одними лекарствами. На оставшиеся деньги она купила свежие яйца и венский хлебец.

– Очень свежие яйца, – сказала она, вернувшись в фуру, – и замечательный хлебец. Покушай, мама!

– С удовольствием, дорогая.

У обеих появилась надежда, а надежда иногда творит чудеса. Больная, два дня отказывавшаяся от всякой пищи, с аппетитом съела яйцо и половину хлебца.

– Ну, что, мама? Правда, так лучше?

– Да… да… правда…

Больная успокоилась. Перрина воспользовалась этим и отправилась к Грен-де-Селю, чтобы посоветоваться с ним относительно продажи фуры. Ее, наверное, купит сам Грен-де-Сель; он ведь все покупает: мебель, платье, тряпки, музыкальные инструменты, кости, бутылки. Труднее будет продать Паликара. Во-первых, кому и где? И сколько вообще в Париже может стоить осел? А вдруг Грен-де-Сель заплатит за фуру столько, что Паликара можно будет пока не продавать и оставить в Париже, а после выписать в Марокур и поселить там в конюшнях?

Но этой надежде не суждено было сбыться. Грен-де-Сель осмотрел фуру, постучал по ней крючком, заменявшим ему ампутированную руку, и с видом презрительного сожаления предложил за нее пятнадцать франков.

– Так мало? – воскликнула Перрина.

– А что я с ней буду делать? И то ведь из одной жалости к вам покупаю.

– Можно ли будет нам снять у вас комнату?

– Сколько угодно.

Сошлись на семнадцати с половиной франках за фуру, с тем что Перрина и ее мать снимут у Грен-де-Селя комнату, но днем будут иметь право пользоваться своей повозкой, поскольку в ней не так душно.

Грен-де-Сель повел Перрину осмотреть ее комнату. Помещение оказалось на редкость грязным и вонючим.

– Доктор знает эти комнаты? – спросила девочка с сомнением.

– Конечно, знает: он часто приезжал сюда к Маркизе, когда лечил ее.

Раз доктору эти комнаты были известны, стало быть, в них можно было жить, – иначе он не рекомендовал бы их. Если в одной из них жила маркиза, отчего же в другой не поселиться Перрине с матерью?

– Это будет вам стоить восемь су в день, – сказал Грен-де-Сель, – да три су за осла и шесть су за фуру.

– За какую фуру? Ведь вы ее у нас купили?

– Вы будете ею пользоваться, стало быть, должны и платить.

Перрина не нашлась, что ответить. Не в первый раз ее обманывали. Она уже к этому привыкла…

Глава IV

Большую часть дня Перрина потратила на приведение в порядок комнаты, в которой они собирались поселиться: она вымыла пол, протерла стены, потолок и окно, наверное, не видавшее ничего подобного с самого дня постройки дома.

Во время бесконечных путешествий от дома к колодцу, откуда приходилось брать воду для мытья, она заметила, что в этом углу двора росла не одна трава и чертополох. Из близлежащих садов ветром сюда занесло семена кое-каких растений, и, кроме того, соседи набросали сюда же отростки ненужных им больше цветов. Некоторые из этих отростков и семян, попавшие на подходящую для них почву, не только взошли, но и расцвели.

При виде цветов девочке пришла в голову мысль собрать букеты из красного и лилового левкоя и гвоздики и поставить их в комнате, чтобы перебить удушливый запах и хоть немного оживить обстановку… Несмотря на то, что у цветов явно не было хозяина, поскольку Паликар мог щипать их в свое удовольствие, Перрина все-таки не рискнула сорвать ни одного стебелька без позволения Грен-де-Селя.

– На продажу? – спросил он.

– Нет, просто чтобы поставить в нашу комнату.

– Сколько угодно. Но если ты захочешь торговать ими, то я начну с того, что сам их тебе продам; а если это для тебя, то не стесняйся, малышка. Ты любишь запах цветов, а я люблю запах вина. Только его и умею различать…

Из сваленной в кучу битой посуды она отобрала более или менее целые вазочки и поставила в них свои букеты. Так как цветы были сорваны в середине дня, комната скоро наполнилась благоуханием левкоя и гвоздики, и в ней даже как будто стало светлее.

Убирая свою квартиру, Перрина заодно успела познакомиться и со своими соседями: с одной стороны жила старушка, носившая на седых волосах чепчик, украшенный трехцветными лентами, наподобие французского флага; с другой – очень высокого роста человек, согнувшийся вдвое, всегда в кожаном фартуке, таком длинном и широком, что, казалось, будто это его единственное одеяние. Женщина в трехцветном чепчике была уличной певицей, как сообщил Перрине человек в фартуке. Это и была та самая Маркиза, про которую говорил Грен-де-Сель; каждый день она уходила из Шан-Гильо с красным зонтиком и толстой палкой, из которых она сооружала навес, когда устраивалась петь на перекрестках или на мостах. Что касается человека в фартуке, то, по словам Маркизы, он занимался починкой старой обуви и с утра до вечера работал, немой, как рыба, за что и получил прозвище «Дядюшка Карась». Хотя он почти ничего и не говорил, зато производил оглушительный шум своим молотком.

Солнце уже катилось к закату, когда Перрина покончила с обустройством помещения и смогла перевести туда мать. Бедная женщина была глубоко тронута, увидев расставленные в комнате цветы…

– Как ты добра к своей матери, дорогая девочка! – проговорила она.

– Я добра сама к себе, мама: если бы ты знала, как я счастлива, что могу доставить тебе удовольствие.

Правда, с наступлением ночи цветы пришлось вынести во двор – так сильно они благоухали, – и тогда запах старого дома снова дал о себе знать. Но больная не решилась жаловаться, тем более что это все равно ничего бы не изменило: они не могли покинуть Шан-Гильо и отправиться в другое место.

Ночью больная металась во сне и даже бредила. Пришедший утром доктор нашел, что ей хуже, и решил попробовать другое лекарство. Пришлось опять идти в аптеку, где на этот раз потребовали пять франков. Перрина, не задумываясь, храбро уплатила их, но потом ее сердце болезненно сжалось: как дотянут они при таких расходах до среды, дня продажи бедного Паликара? Если и на следующий день лекарства обойдутся в пять франков, где она возьмет эту сумму?

В дни скитаний, когда она вместе с родителями пробиралась по горам, им не раз приходилось голодать, особенно с тех пор, как они покинули Грецию и направились во Францию. Но это было совсем не то. В горах у них всегда была надежда найти какие-нибудь плоды, овощи, дичь, которые послужили бы им неплохим ужином, надежда встретить крестьян – греческих, боснийских, австрийских или тирольских, которые согласились бы сфотографироваться за несколько су. В Париже все по-другому: нет денег – нет и надежды, а их деньги подходили к концу. Что же делать? Самое ужасное было то, что ей приходилось самой отвечать на этот вопрос, а что она могла ответить и что предпринять? Ее мать была тяжело больна, и решать все оставалось только самой Перрине, так что настоящей матерью оказывалась именно она, хотя и была еще совсем ребенком.

Если бы здоровье матери поправилось, девочке было бы намного легче. Но хотя больная никогда не жаловалась, повторяя, напротив, свое обычное «это пройдет», Перрина все-таки ясно видела, что в действительности «это не проходило»: у матери не было ни сна, ни аппетита; лихорадка, слабость и угнетенное состояние духа, напротив, усиливались с каждым днем.

Во вторник утром, когда пришел доктор, ее опасения относительно перемены лекарства оправдались: после быстрого осмотра больной доктор Сандриэ достал из кармана свою записную книжку, вызывающую у Перрины столько тревог, и приготовился писать рецепт; но в ту минуту, когда он уже взялся за карандаш, она осмелилась его остановить.

– Господин доктор, если лекарство, которое вы хотите выписать, не очень нужно для больной сейчас, то нельзя ли назначить только самое необходимое?

– Что ты хочешь этим сказать? – сердито спросил доктор.

Она явно волновалась, но, несмотря на это, храбро продолжила:

– Дело в том, что у нас не очень много денег сегодня и получим мы их только завтра; поэтому…

Доктор взглянул на нее, затем осмотрелся кругом, будто только теперь заметил царившую здесь бедность, и положил записную книжку обратно в карман.

– Мы переменим лекарство завтра, – сказал он, – особой необходимости в этом нет, вчерашнее лекарство можно давать еще и сегодня.

«Особой необходимости нет», – повторяла Перрина про себя слова доктора.

Если нет особой необходимости, значит, мама вовсе не так плоха, как она опасалась, и значит, еще можно надеяться и ждать.

И она с нетерпением ждала наступления среды, возлагая на нее большие надежды, хотя этот день должен был принести ей и горе. В этот день, правда, они получат деньги, но ведь одновременно и навсегда расстанутся с Паликаром. Вот почему всякий раз, как только появлялась возможность оставить мать, она бежала к своему другу. А осел, наслаждаясь отдыхом и с аппетитом поедая росший вокруг репейник, казалось, никогда еще не чувствовал себя лучше. Как только он замечал, что Перрина подходит, сразу же раздавался его приветственный громкий рев; затем он начинал брыкаться и прыгать, стараясь оборвать веревку, пока девочка не подходила к нему совсем близко. Стоило только Перрине положить руку на спину осла, как он тотчас успокаивался и, вытянув шею, клал ей на плечо свою голову; в такой позе они оставались в течение нескольких минут. В ответ на ее ласки он шевелил ушами и как-то странно мигал глазами, точно желая передать ей свои мысли…

– Если бы ты знал! – шептала она сквозь слезы.

Но он ничего не знал, ничего не предполагал и, живя лишь удовольствиями настоящего, наслаждаясь покоем, хорошей пищей и ласками своей хозяйки, чувствовал себя самым счастливым ослом в мире. Кроме того, он сошелся с Грен-де-Селем, от которого в знак дружбы получал необычное угощение. В понедельник утром, прогуливаясь по двору, он подошел к Грен-де-Селю, занимавшемуся разборкой тряпья, и с любопытством остановился около него. У Грен-де-Селя была давняя привычка постоянно держать под рукой литр вина и стакан, чтобы не отвлекаться от дела, когда приходила охота выпить, – а приходила она часто. В это утро, занимаясь своим обычным делом, он даже не замечал, что происходит кругом; но именно потому, что он работал с таким усердием, жажда, та самая жажда, благодаря которой он получил свое прозвище, не замедлила проявиться. В ту минуту, когда, оторвавшись от работы, Грен-де-Сель протянул руку к бутылке, он вдруг увидел Паликара с вытянутой шеей и устремленными на него глазами…

– Ты что здесь поделываешь, приятель?

Так как голос был вовсе не сердитый, то осел не тронулся с места.

– Хочешь выпить стаканчик винца? – спросил осла Грен-де-Сель, все помыслы которого неизменно вращались вокруг слова «пить».

И вместо того, чтобы опрокинуть себе в рот полный стакан, он в шутку протянул его Паликару; тот воспринял это приглашение совершенно серьезно, сделал еще два шага вперед и, сложив губы таким образом, чтобы они были как можно тоньше и длиннее, втянул в себя добрую половину стакана, налитого до краев.

– Вот так осел! – закричал Грен-де-Сель, заливаясь смехом, и стал звать: – Маркиза! Карась!

Маркиза и Карась прибежали; за ними подошел тряпичник с переполненной корзиной и жилец из вагона – торговец леденцами, появлявшийся на любых сборищах и базарах с красиво намотанными на крючки разноцветными нитями из растопленного сахара.

– Что случилось? – спросила Маркиза.

– Сейчас увидите. Предупреждаю, такое не каждый день встретишь.

Говоря это, он опять наполнил свой стакан и протянул его Паликару, который, как и в первый раз, наполовину опорожнил его, вызвав взрыв хохота у присутствовавших.

– Я слышал, что ослы пьют вино, но не верил этому, – заметил один из зрителей.

– Вам следовало бы купить его, – сказала Маркиза, обращаясь к Грен-де-Селю, – он мог бы составить вам компанию.

– Мы бы стали с ним добрыми друзьями.

Грен-де-Сель не купил Паликара, но очень привязался к нему и предложил Перрине сопровождать ее в среду на конный базар. Это было для нее большим облегчением, потому что она даже представить себе не могла, как она разыщет в Париже конный базар и как будет продавать там осла, торговаться и получать деньги. Девочка слышала много рассказов про парижских воров и понимала, что в случае чего была бы совершенно беспомощна против них.

В среду утром она в последний раз принялась ухаживать за Паликаром, что дало ей возможность приласкать его и поцеловать, но – увы! – с какой грустью! Она не увидит его больше! Бедный друг, в какие руки попадет он теперь?

Ей вспоминались измученные животные, которые так часто встречались ей на долгом пути в Париж. Бедной девочке казалось, что эти бедняжки только для того и существовали, чтобы страдать. Правда, и Паликару, с тех пор как он появился у них, приходилось много работать и переносить всевозможные лишения, в том числе и голод. Но его, по крайней мере, никогда не били, и он был другом людей, с которыми ему приходилось делить все невзгоды. Теперь же девочку особенно беспокоил вопрос, к какому хозяину он попадет. Ведь на свете столько людей, даже не замечающих своей жестокости.

Паликар очень удивился, когда вместо упряжи надели на него один только недоуздок; но его удивление возросло еще больше, когда Грен-де-Сель, видимо, не желавший пройти пешком длинный путь от Шаронна до конного базара, вскочил ему на спину, словно он, Паликар, был каким-то предметом мебели! Лишь благодаря тому, что Перрина обнимала его за шею и говорила с ним, это удивление не перешло в сопротивление. Впрочем, разве Грен-де-Сель не был одним из его друзей?

Наконец, все трое двинулись в путь. Паликар важно выступал за Перриной, шедшей чуть впереди. Миновав целый ряд довольно малолюдных улиц, они достигли большого широкого моста, примыкавшего к зоологическому саду…

Здесь движение стало куда более оживленным, и Перрине пришлось сосредоточить все свое внимание, чтобы пробираться среди множества экипажей. Поэтому она не видела ни роскошных зданий, ни памятников, мимо которых проходила, не слышала шуток и насмешек, отпускавшихся уличными остряками по адресу восседавшего на осле хозяина Шан-Гильо. Но зато сам Грен-де-Сель нимало не смущался и охотно отвечал остротами на остроты, шутками на шутки. Всю дорогу, где бы они ни проходили, раздавались взрывы веселого смеха и слышались громкие крики перекликавшихся с седоком прохожих.

Наконец, они приблизились к обнесенной решеткой площади, где стояло множество лошадей, отделенных друг от друга перегородками. Здесь Грен-де-Сель слез с осла.

Но пока он слезал, Паликар успел осмотреться и, когда Перрина попыталась провести его за решетку, наотрез отказался двинуться с места. Быть может, он угадал, что это базар, где продают лошадей и ослов, или просто испугался, – но как бы там ни было, он наотрез отказывался слушаться Перрину, несмотря на ласки и приказания идти. Грен-де-Сель решил попробовать подтолкнуть осла сзади, но Паликар, не зная, кто именно осмеливается позволять себе такие вольности, стал лягаться и пятиться, увлекая за собой Перрину.

В одну минуту их окружила толпа зевак. В первом ряду, как заведено, стояли газетчики и пирожники; каждый говорил свое и давал советы, как лучше заставить осла пройти в ворота.

– Вот радость-то будет тому дураку, который этого осла купит, – проговорил чей-то голос.

Это были опасные слова: они могли повредить продаже; Грен-де-Сель счел своей обязанностью возразить.

– Это хитрец, – проговорил он. – Угадал, что его хотят продать, вот и проделывает все эти штуки, чтобы не расставаться со своими хозяевами.

– Вы в этом уверены, Грен-де-Сель? – спросил голос, сделавший первое замечание.

– Как, здесь знают мое имя?

– Вы разве не узнаете Ла-Рукери?

– А, так это вы!

Они протянули друг другу руки.

– Это ваш осел?

– Нет, вот этой малышки.

– Вы его знаете?

– Мы не один стаканчик распили вместе. Если вам нужен хороший осел, рекомендую.

– Он мне и нужен и не нужен.

– Ну, так пойдемте, выпьем чего-нибудь. Не стоит платить за вход на площадь.

– Тем более что он, кажется, решил туда не входить.

– Я же говорю вам, что он хитрит.

– Если я его куплю, то вовсе не для того, чтобы он хитрил или распивал стаканчики, а для того, чтобы работал.

– Он отличный работник и сюда пришел прямо из Греции, не останавливаясь.

– Из Греции!

Грен-де-Сель сделал знак Перрине, следовавшей за ними и слышавшей лишь отдельные слова из их разговора. Паликар, убедившись, что его теперь не поведут на базар, послушно шел за своей хозяйкой, так что его даже не приходилось тянуть за недоуздок.

Кто же этот покупатель – мужчина или женщина? Судя по походке и безбородому лицу, это была женщина, примерно лет пятидесяти, а если судить по костюму – это был мужчина; на покупателе была блуза, панталоны и кожаная шляпа вроде тех, какие носят кучера омнибусов. Но для девочки, беспокоившейся об участи осла, важнее всего было выражение лица возможного хозяина, – а оно было ни доброе, ни злое.

Повернув в маленький переулок, Грен-де-Сель и Ла-Рукери остановились перед винной лавкой. На столик, стоявший на тротуаре, им принесли бутылку и два стакана, а Перрина осталась на улице, держа за повод своего осла.

– Вы сейчас увидите, какой он хитрец, – не без гордости сказал Грен-де-Сель, протягивая ослику полный стакан.

Паликар немедленно вытянул шею и сложенными в трубку губами втянул в себя половину содержимого стакана, чему Перрина не посмела помешать.

– Э!? – проговорил Грен-де-Сель, довольный произведенным эффектом.

Но Ла-Рукери (которая была все-таки женщиной) не разделила его удовольствия.

– Он мне нужен не для того, чтобы пить мое вино, а чтобы возить тележку и кроличьи шкурки.

– Да ведь я говорю вам, что он притопал сюда прямо из Греции, запряженный в фуру!

– А, это другое дело!

Начался внимательный и подробный осмотр Паликара. Когда с этим было покончено, Ла-Рукери спросила Перрину, сколько она за него хочет. Еще раньше, по совету Грен-де-Селя, Перрина решила спросить за осла сто франков и теперь назвала ту же цену.

Ла-Рукери подняла крик:

– Сто франков за осла без ручательства? Да это просто смешно!

И несчастному Паликару пришлось вытерпеть полное исследование по всем правилам, начиная от носа и до копыт.

– Двадцать франков – вот все, что он стоит… да и то еще…

– Ну, делать нечего, – проговорил Грен-де-Сель после долгого спора, – мы поведем его на базар.

Перрина вздохнула свободнее: мысль получить за осла только двадцать франков совершенно подкосила ее. Что могли значить двадцать франков в их положении, когда даже ста франков едва ли хватило бы на все самое необходимое?

– Ну, это еще вопрос, пойдет ли он туда охотнее, чем в первый раз, – проговорила Ла-Рукери.

До базара осел послушно шел за своей хозяйкой, но, дойдя до решетки, опять остановился, стал упираться и, наконец, лег посреди улицы.

– Паликар, пожалуйста! – воскликнула Перрина в отчаянии. – Паликар!

Но он лежал, как мертвый, не желая ничего слушать. Вокруг них снова собрался народ и посыпались шутки.

– Подожгите ему хвост! – посоветовал кто-то.

– Самое лучшее средство, чтобы его продать, – отозвался другой.

– Задайте-ка ему хорошую трепку!

Грен-де-Сель кипел от бешенства, Перрина была в отчаянии.

– Сами видите, он не пойдет, – сказала Ла-Рукери, – я дам вам тридцать франков, потому что, судя по его проделкам, животина-то славная, но только не раздумывайте долго, или я куплю другого.

Грен-де-Сель вопросительно взглянул на Перрину, делая ей в то же время знаки, чтобы она соглашалась. А она стояла, вне себя от горя и отчаяния, не зная, на что решиться. Вдруг полицейский сержант грубо приказал ей очистить дорогу.

– Или вперед, или назад! Здесь стоять нельзя!

Но идти вперед она не могла, потому что этого не хотел Паликар; оставалось только идти назад. Как только осел понял, что его не поведут за решетку, он в ту же минуту поднялся на ноги и послушно пошел за девочкой, с довольным видом шевеля ушами.

– Теперь, – проговорила Ла-Рукери, положив на ладонь Перрины тридцать франков монетами по сто су, – надо отвести этого молодца ко мне, потому что я с ним немного уже познакомилась и думаю, что он, чего доброго, не захочет идти за мной. Улица Шато-де-Рантье не так далеко отсюда.

Но Грен-де-Сель отказался наотрез, посчитав это путешествие чересчур длинным.

– Ступай с ней, – посоветовал он Перрине, – и не переживай так: это добрая женщина, и твоему ослу будет у нее хорошо.

– А как я найду Шаронн? – спросила Перрина, боясь заблудиться среди этого громадного Парижа, необъятность которого она только теперь начала понимать.

– Иди все время вдоль укреплений – ничего нет легче.

Улица Шато-де-Рантье действительно была недалеко от конного базара, и им потребовалось немного времени, чтобы добраться до группы хижин, очень похожих на те, какие Перрина уже видела в Шан-Гильо.

Наступил миг разлуки. Привязав осла в небольшой конюшне, Перрина со слезами на глазах поцеловала его на прощанье.

– Не плачь, ему будет хорошо у меня, я тебе обещаю, – проговорила Ла-Рукери.

– Мы так любили друг друга!