Текст книги "Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944-1947"

Глава 14

Для этого лагеря, насчитывающего пять тысяч военнопленных, мы, новенькие, не имеем большого значения.

Здесь все выглядит как на большой фабрике. Сырье и люди поставляются в необходимом количестве из приемных и пересыльных лагерей, а также из военных госпиталей. Здесь производится главным образом торф. Он доставляется по узкоколейной железной дороге на кожевенный завод в Осташкове. Человеческие отходы попадают в бараки для дистрофиков. Там этих дистрофиков снова откармливают. Проходит несколько недель, прежде чем истощенные скелеты снова смогут работать. В безнадежных случаях их отправляют в госпиталь для военнопленных в Осташков. Этот госпиталь вмещает от пяти до десяти тысяч пленных. Никому не известна точная цифра! Отходы, которые попадают в братские могилы, не учитываются при подведении баланса.

Гораздо более достоин упоминания драгоценный побочный продукт, добываемый из этой массы сырья, – непримиримые антифашисты. Два раза в год их направляют в антифашистскую школу в Москве группами по двадцать или сорок человек. Или же они пробиваются в одиночку в антифашистский актив лагеря, насчитывающий пятнадцать человек. Там они, как избалованные любимчики русских, за лишнюю порцию супа должны политически перевоспитывать военнопленных.

Таково положение вещей!

Я стараюсь выведать все, что возможно. Именно первые дни в новом лагере являются самыми важными. Я навожу справки в бараках, где живут рабочие бригады, и постоянно нарушаю запрет покидать карантинный барак. Ведь они посылают нас работать вместе с другими. Почему же в свободное время мы должны сидеть в изоляции в карантине?!

Когда нам приказывают нагрузить целую гужевую повозку торфа, я понимаю, как это тяжело. Добытый торф укладывается в длинные штабеля. На этих зеленых площадях годичной выработки штабеля торфа лежат между канав, наполненных черной водой, как бурые гробы.

Между прочим, в этом лагере даже среди немцев принято вместо немецкого слова «гефангене» употреблять русское слово «пленный».

Таким образом, пленным, которые разбирают церковь на центральной площади в Осташкове, живется лучше, чем работающим на торфе.

Правда, от лагеря до города почти восемь километров. Но зато можно что-то увидеть. Ведь этот Осташков насчитывает все же почти тридцать тысяч жителей. Кроме того, иногда местные жители угощают пленных сахарной свеклой.

Сейчас я понимаю, что мне здорово повезло в первые семь месяцев моего плена.

Когда однажды после обеда я лежу на нарах и дремлю, внизу среди взволнованных групп пленных начинается какое-то движение. В бараке нет ни столов, ни скамей, ни стульев. Пленные всегда готовы к выступлению. На всякий случай у каждого из нас на заду болтается консервная банка с надписью «Оскар Майер США», которая служит в качестве посудины как для чая, так и для супа. Никто из пленных не снимает шапку и в помещении, так как они стесняются своих лысин.

Тут я замечаю, как различные группы беседующих, занимающихся обменом и праздно шатающихся пленных расступаются. Вокруг более светлого центра образуется новая группа, большой круг.

Кто же стоит в этом более светлом центре?

Это активист. Все называют его Гансом. Хотя они никогда прежде его не видели.

Он сообщает последние новости. Эссен подвергся новой бомбардировке.

Он спрашивает нас о том, как нам здесь живется, как было в утятнике.

Он говорит, что 41-й лагерь теперь считается главным лагерем. Комендант, подполковник, обещал выдать нам одеяла и соломенные тюфяки. Ну что же, посмотрим, тогда здесь будет намного лучше.

Вот, значит, каков он, этот активист. Я продолжаю лежать на нарах и наблюдаю за всем происходящим сверху. Как странно. На нем русская гимнастерка, русские штаны и красноармейская пилотка, которая очень ему идет. Но когда он говорит по-немецки, это производит пугающее впечатление.

Очевидно, я произвел бы такое же впечатление на других пленных, если бы они увидели меня тогда, когда я еще находился при штабе 10-й армии. Только тогда я не был таким скользким, как угорь, и румяным.

У него приятный голос, у этого Ганса, когда он обращается к тем, кто остается лежать на нарах:

– А кто же у нас там еще? Есть среди вас кто-нибудь из Ганновера?

Но никто из пленных, лежащих на нарах, не отвечает ему. До сих пор не присоединились к большой толпе, окружившей активиста, только те пленные, которые настроены против него. Потухшими глазами они смотрят сквозь активиста. Воинская присяга все еще остается присягой, думают они. А Адольф Гитлер все еще Верховный главнокомандующий германского вермахта. Совершенно верно! Тем более при неудачах. Верность до самой смерти! А вы, те, кто слушает этого активиста, вы все изменники родины!

У них, лежащих с непроницаемыми лицами на нарах, нет вопросов. Для них осенью 1944 года остается только одно: победа или смерть! Для них не может быть и речи о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Так они и лежат на своих нарах: без вопросов сегодня, без будущего завтра!

И я тоже не спускаюсь вниз со своих нар. Активист заводит разговор о Национальном комитете «Свободная Германия».

– 14 июля 1943 года из числа немецких военнопленных и группы патриотов, бежавших еще раньше от гитлеровского террора в Советский Союз, был образован Национальный комитет «Свободная Германия». Его цель заключается в том, чтобы сплотить всех немцев для борьбы против преступника Гитлера. Президентом Национального комитета является поэт рабочего класса Эрих Вайнерт. Вице-президентом – генерал Зейдлиц, который из катастрофы под Сталинградом сделал единственно верный вывод: покончить с гитлеровской войной, разрушающей и наше немецкое отечество! В нашем лагере мы тоже создали группу Национального комитета «Свободная Германия». По этому поводу вы всегда можете обращаться к нашему антифашистскому активу лагеря. В нашей трудной борьбе мы рады приветствовать каждого честного антифашиста, к какой бы партии и конфессии он ни принадлежал.

В этом нет ничего нового. Но является ли этот шаг правильным, в политике узнают только задним числом.

Национальный комитет «Свободная Германия»?

А разве есть, собственно говоря, выбор, если не хочешь превратиться в отходы в этом лагере?

Но, может быть, этот Ганс один из тех, кто прошлой зимой палками выгонял пленных на добычу торфа? Разве в утятнике они не рассказывали, что активисты наряду со своей формой, перешитой из латышской военной формы, носили и пистолеты? И при этом эти активисты тоже всего лишь военнопленные!

– У меня вопрос к тебе. – Я спускаюсь с нар вниз. – Вы получили мою статью «В красном военном госпитале»? Меня зовут Гельмут Бон.

Мой голос звучит совсем не заискивающе, когда я пробираюсь сквозь большую толпу любопытных.

– Ну конечно! – Этот Ганс, у которого до неприличия длинные волосы, подает мне руку. – Твоя статья мне очень понравилась. Мне кажется, сейчас она у доктора Ларсена. Я немедленно переговорю о тебе с Йодеке. Или ты уже знаком с Йодеке, нашим старостой актива?

– Они ведут себя так, словно собираются открыть здесь пансион для девочек. Приторно-сладко! – говорю я своему приятелю, знакомому старшему лейтенанту, который прибыл вместе с нами из утятника.

Старший лейтенант проживает в отдельной секции барака вместе с другими офицерами. Они получают офицерский паек, и вскоре их собираются перевести в специальный офицерский лагерь. Офицеры ведут разговор о том, должны ли они вступить в Союз германских офицеров, созданный в Москве, уже здесь, в 41-м лагере, или же им лучше подождать, пока они не окажутся в офицерском лагере.

Я же наверняка никуда не денусь из этого лагеря номер 41. И вот я лежу на нарах и читаю книгу. Ее принес Ганс, который очень заботится обо мне. Он передал мне книгу со словами:

– Хотя вам в карантине еще не разрешается читать книги.

Книга называется «Вопросы ленинизма». Ее автор – Сталин. Это собрание речей и статей. Поражает странная механистическая логика. Ее написал главный «инженер человеческих душ».

Чтение идет мне на пользу. Когда я могу прослеживать мысли другого человека, у меня складывается впечатление, словно я еду по прямой дороге. По гладкой асфальтированной дороге. Прежде было утомительно, словно я шел босиком. И путь становился все круче и круче.

Я читаю целый день, с утра до вечера. Для меня становится неожиданностью новость, которую остальные с нетерпением ждали уже несколько дней: сегодня карантин предстанет перед комиссией!

Специальная врачебная комиссия будет решать судьбу каждого отдельного пленного, чтобы включить его в одну из трех рабочих групп. Но вполне возможно, что он будет признан инвалидом. В этом случае его направят на такую работу, которую он может выполнять: стоять на часах рядом с уборной и тому подобное.

Если его признают здоровым, то в ближайшие четыре недели, до следующей медкомиссии, его не направляют на работу. А если его признают дистрофиком, то он получает даже специальное усиленное питание. Между прочим, ежедневно каждому по двадцать граммов сливочного масла на руки!

На прием к комиссии выстраивается длинная очередь обнаженных фигур. У всех одно желание: чтобы угрюмый русский капитан медицинской службы нашел у них дистрофию!

Они оценивающе осматривают друг друга:

– Да у меня на ребрах не больше мяса, чем у тебя!

Но, оказывается, дело не в ребрах. Дело в заднице. Вот если там не найдется ни грамма мяса, тогда ты можешь рассчитывать на дистрофию.

А ведь речь идет о двадцати граммах сливочного масла в день!

Угрюмый капитан медицинской службы, сидящий за своим письменным столом, проводит медосмотр без задержки. Рядом с ним сидит медсестра со списком.

– Фамилия? – спрашивает она.

Я встаю на коврик перед письменным столом:

– Бон.

Угрюмый бросает на меня быстрый взгляд:

– Повернуться!

Ассистирующая ему женщина-врач щиплет меня за задницу.

Санитар, вероятно немец, говорит:

– Готово! Следующий!

От охватившего меня волнения я так и не понял, что угрюмый сказал сестре.

– Ты не видел, что она записала? – спрашиваю я стоявшего за мной пленного, когда мы снова одеваемся в коридоре.

– Тебе надо было наклониться сильнее, – отвечает тот. – И не сжимать так сильно ягодицы. Ведь в этом случае мускулы напрягаются, дружище!

– Все это идиотизм! – считают другие.

– Настоящий невольничий рынок!

– Только потому, что они хотят ущипнуть тебя за задницу!

– Как будто угрюмый заранее не знал, у скольких он обнаружит дистрофию, а скольких направит в рабочие группы!

Вечером я отваживаюсь еще раз пойти в амбулаторию, где проводился медосмотр. Но уже в дверях я слышу, как санитар ворчит:

– Не ломитесь вы так в кабинет! Завтра утром результаты медосмотра будут вывешены на стене барака!

«Почему я всегда все делаю неправильно? – упрекаю я себя, лежа на нарах. – Мне не следовало так сильно сжимать ягодицы. И я должен был следить за тем, что врач сказал сестре!»

Теперь же не остается ничего иного, как только ждать!

Тем не менее на следующее утро я опять прослушал, когда санитар называл мою фамилию.

– Бон? – спрашивает он и проводит карандашом по списку.

– Бартер – Бауер – Бельман… Никогда не можете уследить! Байер – Бон! Вот тут: Бон. Вторая рабочая группа!

– Вторая рабочая группа?! – упавшим голосом переспрашиваю я. Перед моим взором возникают канавы со сверкающей под солнцем черной водой и горы торфа.

– Нет, подожди-ка. Дистрофия. У них тут написано, как курица лапой! Да, верно, Бон, дистрофия. Возьми свои вещи и отправляйся в шестой барак. Но подожди, пока все не соберутся!

В той секции шестого барака, куда переехали новые дистрофики, царит такое же приподнятое настроение, какое бывает в доме отдыха. И все это из-за каких-то двадцати граммов сливочного масла в день!

– Только бы не потолстеть слишком быстро! – волнуются некоторые. Они боятся, что их выкинут из этого барака после промежуточной комиссии через десять дней.

– Ах, не порите чушь! – считают реалисты. – Что у нас есть, то и останется! Не думайте, что мы быстро поправимся на этих воробьиных порциях!

Наша радость так велика, что один из нас, кого мы быстренько избрали старостой секции, допускает грубейшую ошибку, когда к нам с обходом заходит медсестра.

– Смирно! – кричит он и докладывает: – В секции номер четырнадцать в наличии пятьдесят четыре человека. Никаких особых происшествий не произошло!

Все это он исполняет образцово. Но затем он неожиданно вскидывает в фашистском приветствии правую руку: «Хайль Гитлер!» О боже! Он сам обалдел от того, что произошло. А медсестра с силой захлопывает дверь перед его носом и бросается вон из барака.

Старосту отправляют в карцер. Все приходят в уныние.

– Будем надеяться, что с ним не случится ничего плохого! Да если бы он на самом деле был убежденным нацистом! Просто по привычке его рука дернулась вверх, когда он заорал «Смирно!». Два месяца тому назад он еще служил в германском вермахте.

Мы рады-радешеньки, когда через два дня он снова появляется в нашем бараке.

– Ну, что с тобой было?

Он совсем присмирел. После того как русские выпустили его из карцера, доктор Ларсен сказал ему:

– На самом деле вы не производите впечатления, что остаетесь убежденным фашистом. Или вы собирались организовать здесь нацистскую ячейку? Нет? Тогда и ведите себя соответственно.

Глава 15

В воскресенье после обеда перед бараком, в котором проживает антифашистский актив, проводится политическое собрание. Блондин с длинными волосами и впалыми щеками и есть Йодеке, староста актива. Он говорит на едва заметном берлинском диалекте:

– Камрады, сейчас перед вами выступит герр Ларсен. Он расскажет о политическом положении.

Сегодня неприятная сырая погода, хотя и светят последние лучи осеннего солнца.

К трибуне, украшенной красным флагом, спотыкаясь, проходит мужчина маленького роста. Значит, вот он каков, этот Ларсен. Он говорит по-немецки. Но на нем советская военная форма. Раньше он жил в Берлине. Был депутатом рейхстага от коммунистов. Сейчас он советский гражданин. Стало быть, перешел на другую сторону.

Военнопленные с непроницаемыми лицами образовали вокруг трибуны широкий круг. Некоторые делают вид, как будто случайно проходили мимо. И только ближе к трибуне одетые в лохмотья слушатели стоят немного плотнее.

Юный лейтенант, в петлице которого еще виднеется черно-бело-красная ленточка Железного креста, смущенно улыбается, слушая оратора.

Все выглядит очень странно: только что поступившие и старые военнопленные стоят вперемешку. Такие, у кого на полевой форме защитного цвета над правым карманом еще четко виднеется светлое пятно, оставшееся после того, как они сняли имперского орла германского рейха, и другие пленные, некоторые из которых находятся за колючей проволокой уже около трех лет.

Эта трибуна из светлых березовых стволов, украшенная красными транспарантами: «Да здравствует Красная армия – освободительница народов от гитлеровского ига!»

Эти согбенные фигуры военнопленных и это парадоксальное в данной обстановке обращение оратора «господа»!

Но в конце концов я прихожу к выводу, что оно здесь вполне уместно: «Господа!» Ну хорошо, не будем обращать внимание на бедственное положение военнопленных! Сделаем вид, как будто мы свободные люди, а не пленные!

Мы уже не солдаты и не соотечественники, как имел обыкновение называть нас в своих речах доктор Геббельс. Сейчас мы простые люди, штатские, которым говорят «господа», когда хотят к ним обратиться.

– Собственно говоря, он не сказал ничего неправильного! – считают стоящие вокруг меня товарищи по несчастью.

Со стороны торфоразработок веет холодный ветер. Пейзаж совсем непривлекательный, а жизнь жестока.

– Как тебе понравился Ларсен? – обращается ко мне Ганс, который опекает главным образом дистрофиков. У дистрофиков много свободного времени. Они представляют собой особо ценный объект для «антифашистского перевоспитания».

– Как мне понравился Ларсен? – с задумчивым видом говорю я Гансу. – О, очень деловой!

Вообще-то Ганс не достает меня со своим перевоспитанием. По профессии он специалист по торговле. Моего возраста. Управляющий или что-то в этом роде по продаже сельскохозяйственной техники.

– Ты знаешь, я сам не понимаю Маркса с его критикой буржуазной политэкономии! – признается он мне по секрету. Но он живо интересуется тем, что я рассказываю ему о жизни западногерманских капиталистов. Не так, как марксисты-доктринеры. Скорее как наивная девушка интересуется фильмом со счастливым концом.

– Неужели это правда, что ты рассказал мне о вилле Флика?

Мы с ним прогуливаемся вокруг бараков.

– Зачем мне выдумывать небылицы! В мужской ванной комнате все металлические части изготовлены из чистого серебра. В женской ванной – из золота высшей пробы. Только представь себе, шуруп на крышке унитаза сделан из чистого золота!

– Вот, сразу видно, в какой роскоши живут эти капиталисты! – восклицает Ганс с видом убежденного коммуниста.

– Это верно! Но для меня золотой шуруп на крышке унитаза является, прежде всего, доказательством того, что эти капиталисты не имеют власти над своим золотом. Они уже стали не кем иным, как рабами своего богатства, и, кроме того, у них плохой вкус.

Я совсем не хочу, чтобы эти активисты учили меня жить. Если кто из нас и собирается изображать из себя учителя, так это я сам. Поэтому я продолжаю:

– Почему же эти капиталисты часто сами являются всего лишь рабами? Потому что не они имеют власть над золотом, а золото над ними! Золото и серебро красиво и прекрасно, когда оно к месту! Но разве красиво, когда шуруп на крышке унитаза выполнен из золота?

– Это дело вкуса. А поскольку у них достаточно золота… – говорит Ганс.

– Раз уж у нас зашла речь о позолоченных крышках для унитазов в домах капиталистов: у Тиссена под кроватью стоит серебряный ночной горшок. Но на этом примере ты четко видишь, что и этот капиталист не знает, что делать со своим богатством. Так как ночной горшок из серебра гораздо хуже, чем горшок из фарфора. Ведь со временем серебро, конечно, потемнеет. Кроме того, серебро тяжелое и так далее. Таким образом, на этих примерах ты сам можешь убедиться в том, что капиталисты одержимы рабской зависимостью от своего золота и серебра, если даже крышки для своих унитазов и ночные горшки заказывают из золота и серебра.

Вскоре и другие активисты обращаются ко мне, чтобы услышать истории, подобные этой. У меня нет никаких причин, почему бы мне не воспользоваться случаем и не вступить в деловые отношения с всесильным лагерным активом за счет этих капиталистов. В конце концов, именно актив предлагает кандидатуры для направления в московскую школу антифашистов. А кто окончил московскую школу, тому неплохо живется и в том случае, когда его снова направляют в какой-нибудь лагерь в качестве активиста, присягнувшего на верность Советскому Союзу.

– Почему же нельзя поговорить о таких вещах, – заявляет однажды мне Ганс, которому – у меня сложилось впечатление – просто интересно поговорить со мной, и он не собирается выведывать у меня какие-то тайны.

– Мы, активисты, получаем от русских больше еды, чем вы в своих бараках. Уже в антифашистской школе дают офицерский паек. Группа кандидатов, которую мы недавно отправили в школу, только на дорогу до Москвы получила настоящие американские мясные консервы.

– Да, да, – с деланым безразличием говорю я. А про себя думаю: «Хотел бы я знать, отъели вы свои толстые ряшки за счет других военнопленных, или же русские действительно выделяют вам специальные порции».

– А у тебя уже неплохие отношения с этими активистами! – говорит мне один мой знакомый, с которым мы вместе прибыли сюда из утятника.

– Да, да, – подтверждаю я.

– Ты уже был на регистрации? – спрашивает он меня.

Дом, в котором происходит регистрация, я уже давно обхожу стороной, когда совершаю свои неспешные прогулки.

Мой собеседник уже побывал там.

– Мы уже привыкли между тем к вопросу, как зовут отца. Но то, что они спрашивают тебя о том, был ли твой дед рабочим или буржуем и владел ли он землей, я считаю просто смешным! Как и у нацистов, только тех интересовало арийское происхождение твоей бабушки!

Я сразу же навострил уши.

– Ты был в партии? – задаю я ему волнующий меня вопрос.

– В партии? – делано удивляется тот. – В какой партии?

– Ну как в какой? – говорю я. – В НСДАП.

– НСДАП? – говорит он. – Ты будешь смеяться. Из ста человек, прошедших регистрацию, никто не заявил, что состоял в НСДАП.

– Разве эта ложь не опасна? – перевожу я разговор на другую тему.

– Опасна? Гораздо опаснее оболгать самого себя и надеяться на то, что здесь есть справедливость. – Очевидно, он намекает на мою связь с активом.

– Опасно. Опаснее. Опаснее всего, – продолжаю я игру слов. – Иногда опаснее всего говорить правду.

Моему собеседнику к лицу стрижка наголо. У него череп как у истинного трибуна.

Мы прогуливаемся еще некоторое время вокруг барака для дистрофиков. Мой приятель ухмыляется.

– Когда ежедневно получаешь по двадцать граммов сливочного масла, в голову приходит гораздо больше умных мыслей! – дружески посмеиваемся мы. Но когда мы позже случайно встречаемся на территории лагеря, мы лишь на ходу бросаем короткое «Привет!» или «Ну?».

И больше ничего.

Мы считаем нецелесообразным, чтобы нас часто видели вместе. Одного из нас вполне достаточно.

Когда я однажды стою на посту у барака, где располагается парикмахерская, и слежу за тем, чтобы не украли доски для нар, которые мы принесли на дезинфекцию, чтобы уничтожить клопов, мне доставляет большое удовольствие наблюдать за прохожими.

Не за пленными. Они все похожи друг на друга. Хотя поляки одеты иначе, чем молдаване из Бессарабии. У румын, которые уже в течение нескольких месяцев ожидают обещанной отправки на родину, вокруг смуглой цыганской шеи повязан яркий шарф.

От австрийцев русские ожидают, что те ни в коем случае не станут выдавать себя за немцев. Поэтому те сшили себе своего рода красно-бело-красные кокарды.

Но пленный всегда остается пленным: бедное и одинокое создание! С бригадирами дело обстоит уже иначе. Разумеется, у них на рукаве тоже видны две русские буквы «ВП» – знак, что они военнопленные. Но большинство из них носят высокие сапоги. И хорошие суконные мундиры. Часто такие мундиры перешивают, и тогда они уже ничем не отличаются от штатских пиджаков с широкими лацканами. В остальном в лицах бригадиров нет ничего примечательного.

Гораздо интереснее русские.

Как мог угрюмый капитан медицинской службы, который сейчас пробирается в амбулаторию, попасть к пленным в этот богом забытый лагерь, где добывают торф?

– Переведен сюда в виде наказания! Он балуется морфием, – рассказывает санитар.

Вот мимо проходит Цап-Царап, вечно куда-то спешащий начальник трудового лагеря. Он пользуется среди пленных известной популярностью. Когда он переводит какого-нибудь пленного с одной работы на другую, то всегда спрашивает: «Цап-царап?» Мол, стащил ты что-нибудь? Хотя в действительности здесь нечего красть. Поэтому пленные и называют его Цап-Царап. Добрый малый. Но недавно он убил на месте выстрелом в затылок одного идиота, который хотел перебраться через изгородь из колючей проволоки.

Медсестры, которые проходят мимо, очень разные. У некоторых на ногах туфли на высоких каблуках и подобающая чертовски привлекательная походка. Другие топают в своих солдатских сапогах, как уточки.

Красавицу с величавой походкой зовут Зина.

Через комендатуру проходит и Ларсен. Ему явно неловко, когда пленные по-военному приветствуют его. Это выглядит довольно странно, когда оборванец в деревянных башмаках, прихрамывая, проходит мимо и прикладывает руку к жалкому подобию головного убора.

Каждое утро Ларсен зачитывает активистам статьи из московской газеты «Известия», печатного органа советского правительства.

– Каждое утро! – подтверждает Ганс. – После этого мы расходимся по баракам.

В то время как я стою на посту и размышляю о том, какое значение могут иметь для пленного проходящие мимо люди, из-за угла выходит человек, которого я знаю.

«Да это же Шауте!» – вспоминаю я.

«Неужели Шауте?!» – не верю я своим глазам.

– Дружище! Шауте! – кричу я. – Откуда ты взялся?!

Тогда Шауте прибыл в первый батальон, как и я, с пополнением. Мы занимали позиции южнее Ладожского озера. Лес, полный духов!

И Шауте не сразу узнает меня:

– Братишка Бон! Мы все думали, что ты погиб!

– Что было потом, после того как они меня сцапали? – спрашиваю я, сгорая от нетерпения.

– Адъютанту удалось прорваться. Вы же были вместе в траншее, когда появились русские танки, – говорит Шауте.

– А где же остальные из нашего отряда? – спрашиваю я.

– Омер получил пулю в сердце рядом со мной, когда чинил телефонную линию. Его мне жаль больше всех.

Да, Омер был еще так молод, думаю я. Еще тот горлопан, но он не был трусом.

– Меня взяли в мае, – продолжает Шауте.

– Что вы подумали обо мне, когда я пропал? – интересуюсь я.

– Мы же слышали твой голос по громкоговорителю. С тех пор Кёбес постоянно шутил на эту тему при рытье окопов. «Говорит Бон!» – кричал он, выхватывал свой пистолет и приставлял его кому-нибудь к затылку. Мы написали твоей жене письмо, что ты, вероятно, находишься в плену у Иванов.

– Даже так, моей жене? – удивляюсь я. – А моя жена ответила на ваше письмо? – У меня такое чувство, словно я на мгновение снова вернулся на землю из царства мертвых.

– Подожди! Дай подумать! – говорит Шауте и усиленно морщит лоб.

– Неужели ты не можешь вспомнить, что написала моя жена?

– Ах да! Даже если бы ты погиб, написала она, она бы с достоинством пережила эту горькую весть. Другие тоже пожертвовали своими любимыми.

– Так и написала? Она сделала это с добрыми намерениями. Она всегда желает всем только добра! – говорю я.

– Давно ты уже в этом лагере? – задаю я вопрос, который напрашивался сам собой.

– Ох, у меня все отлично, – отвечает Шауте. – Я в пожарной команде. У меня сейчас дежурство. Мне надо подняться на вышку.

– Я тебя провожу. Сейчас меня сменят, – говорю я Шауте.

Шауте застегивает широкий, как корсет, пояс из плотной ткани. Когда он карабкается вверх по лестнице, я вижу у него на голове шлем, который, возможно, потерял один из наполеоновских кирасиров на Березине при отступлении. Шауте смеется, когда, стоя под небольшим навесом на вышке, переводит стрелки часов. Сразу на четверть часа вперед.

– Ручное управление! – кричит он вниз.

– Но откуда ты знаешь, сколько сейчас времени? – кричу я ему в ответ.

– У нас есть карманные часы! – кричит сверху Шауте.

И вот теперь я стою внизу, а он вверху, и мы кричим друг другу все, что приходит в голову.

«Как же этот Шауте попал в пожарную команду?» – думаю я. Для пленного он выглядит хорошо откормленным.

– В какую рабочую группу ты входишь? – кричу я ему снизу.

– В первую!

С этим Шауте что-то не так. Не хватало еще, чтобы он выдал меня, ему же известна вся моя подноготная. Было бы лучше, если бы я совсем не встретил Шауте. Разве здесь можно за кого-то поручиться!

– Пожарная команда – это хорошая работа! – объясняет мне Шауте. – В пожарную команду меня направил Борисов.

– Борисов? – Я делаю вид, что эта фамилия мне незнакома. – Кто такой Борисов? – Хотя я очень хорошо знаю, кто такой этот Борисов.

– Однажды Борисов вызвал меня на допрос. Ты что, не знаешь, что я был инженером? – говорит Шауте.

По его словам я чувствую, что он все хорошо обдумал, стоя один там наверху, на вышке, пока я ждал внизу.

– Борисов хотел, чтобы я работал в его техническом бюро. Ему были нужны чертежи заводских корпусов. Разве я мог ему отказать?! Я начертил ему несколько вещей, которые можно найти в любом немецком журнале. Не буду тебе все подробно расписывать. Борисов был в восторге. За это он направил меня в пожарную команду. Нас всего десять человек, и мы занимаем отдельную секцию в бараке. Кроме того, нам разрешают питаться отдельно. Ты сам увидишь, – если ты произведешь на Борисова хорошее впечатление, то и для тебя найдется тепленькое местечко.

Может быть, Шауте все-таки безобиден. Хотя Борисов служит начальником второго отдела.

Второй отдел? Шауте сказал мне на прощание:

– Не говори никому ничего о том, что я тебе рассказал. Если эти псы из второго отдела догадаются, в чем дело, я пропал.