Текст книги "Солдаты, которых предали"

Борьба за цех № 4

Уже 8 ноября 1942 года. На передовой все как обычно. Бои за груды камня и канализационные колодцы, деятельность штурмовых и разведывательных групп в заводских цехах, огневые налеты обеих сторон, минная война, бомбежки, потери; штабы разрабатывают планы операций, ртутный столбик падает все ниже. День как день.

Тучи сегодня нависли особенно низко, черно-синие. Темнота опускается на землю рано. Вдали призрачно белеют фасады светлых домов на окраине города. Ни луны, ни звезд. Только яркие линии трассирующих пуль на востоке. А дальше к югу все небо в отблесках орудийных залпов, они следуют один за другим так часто, что дульное пламя сливается в одно сплошное зловещее зарево. Земля сотрясается и стонет, словно живое существо, на которое непрерывно обрушивается удар за ударом. Горизонт вспыхивает то белым, то желтым, то красным огнем, свет и тьма скачками сменяют друг друга. Внезапно перед глазами в серо-печальных тонах возникает лунный пейзаж – изрезанная рвами, балками и лощинами местность без единого деревца или кустика. Чернеющие воронки от бомб и снарядов, параллельные следы танковых гусениц, указатели с лаконичными сокращениями и примостившиеся на скатах лощин блиндажи.

В этом лабиринте действует 6-я армия. Последние силы почти на исходе, и все-таки она еще готова к прыжку. Ведь как-никак она продвигается! Тактика действий мелкими штурмовыми группами день за днем приносит выигрыш территории, пусть и совсем ничтожный: несколько метров, угол дома, лестничная площадка, дыра подвала. И все-таки это продвижение. В развалинах разрушенного волжского города рухнули и привычные шаблоны вождения войск, потеряли свой смысл прописные истины, которым учили нас в военных академиях и школах. Десятилетиями внушавшиеся и всеми признанные принципы и авторитеты просто-напросто сметены. Зачастую добытые обильно пролитой кровью военные доктрины, которые нам вдалбливали в аудиториях высококвалифицированные преподаватели, здесь непригодны. Масштабы и суровость этой битвы изменили арифметику войны, во всяком случае у нас.

Участки, занимаемые дивизиями, имеют протяженность всего километр. В ротах от 10 до 30 активных штыков. При атаках на каждые пять метров линии фронта приходится одно орудие. Расход боеприпасов возрос десятикратно. Так называемой нейтральной полосы во многих случаях нет вообще. Вместо нее тонкая кирпичная стена. Иногда линия фронта проходит даже вертикально, когда мы, к примеру, засели в подвале, а противник – на первом этаже, или наоборот. Захват небольшого цеха – дневная задача целой дивизии и равнозначен выигранному сражению.

Да, масштабы здесь совсем иные!

В этот период переоценки ценностей нет больше постоянных величин. Что верно сегодня, отбрасывается прочь завтра. Да и нет здесь никого, кто мог бы охватить все многообразие конкретных ситуаций и учесть их. Генералы и генштабисты в растерянности. Они действуют на ощупь и пытаются открывать Америки, а потом отдают войскам почти неосуществимые приказы. Но им приходится время от времени прислушиваться к мнению опытных командиров; больше того, при оценке обстановки имеет значение мнение даже совсем недавно начавших командовать офицеров. Однако до сих пор царит такая неразбериха, что высшие штабы сами не знают, что им предпринять. Один остроумный порученец штаба дивизии предложил вывесить объявление: «Намечен захват крупного промышленного города на Волге. Полезные советы адресовать потерявшему голову генералу». Видно, неплохо знал он своего командира дивизии.

Мы уже предприняли немало попыток штурма. Часто сталкивались лицом к лицу с противником. Знаем, что это такое – полчаса ближнего боя. Но ближний бой, рукопашная схватка день за днем, месяц за месяцем – вот что такое Сталинград! Уже многие недели бьемся мы здесь, чтобы захватить несколько метров, отделяющих нас от Волги. Что значит этот жалкий кошачий прыжок в сравнении с теми пространствами, которые мы оставили позади в ходе наступления! Так в чем же дело? Что случилось с нашей армией?

Но не будем вешать головы! Ведь в нашей истории достаточно много бывало таких критических моментов. Даже Фридрих II после ряда своих блестящих побед натолкнулся на такое упорное сопротивление, сломить которое не смог. Зато он сумел сманеврировать, и в конце концов перемены на русском троне спасли его. Великая коалиция распалась{13}. На такой развал лагеря противника делали ставку и Гинденбург с Людендорфом в первую мировую войну, правда тщетно. Им не удалось расколоть противника. А как будет теперь?

Сегодня, 8 ноября, Гитлер должен обратиться с речью к своей «старой гвардии»{14}. В эти дни, когда прежние стратегические, тактические и военно-технические величины потеряли свою ценность и их заменили новые, когда требование новых дивизий звучит все громче, его заранее объявленное выступление для многих луч надежды. Они ждут от него, что он укажет им путь к окончательной победе.

Мысли возвращаются к прошлому. До сих пор Гитлер имел обыкновение выступать перед каждым крупным событием. Правда, его прошлогодние пророчества не сбылись: ведь он обещал нам еще в 1941 году величайшую победу во всей мировой истории и полный разгром противника еще до наступления зимы.

Пока передают маршевую музыку, адъютант напоминает мне, что говорил Гитлер весной нынешнего года по случаю дня поминовения героев. Он заявил тогда: «Большевистские орды будут этим летом разбиты и окончательно уничтожены». Мы переглядываемся. Каждый из нас думает о тех солдатах и офицерах, которые с доверием внимали тогда этим словам, а теперь лежат в чужой земле. Каждый из нас думает о том, что сопротивление русских усиливается с каждым днем. Лето уже давно миновало. Над блиндажом завывает ноябрьский ветер.

Диктор объявляет выступление фюрера. И вот мы уже слышим голос, которого так ждали. Ерзаем в нетерпении. Обычные фразы о «четырнадцати годах еврейского господства», о «четырнадцати годах национального бедствия»{15}, о миссии национал-социализма, о кознях других государств, которые окружали Германию и собирались напасть на нее, и тому подобное. Все это кажется нам сегодня слишком длинным. Но вот прозвучало слово «Сталинград»! Воцаряется мертвая тишина.

«Я хотел достичь Волги у одного определенного пункта, у одного определенного города. Случайно этот город носит имя самого Сталина. Но я стремился туда не по этой причине. Город мог называться совсем иначе. Я шел туда потому, что это весьма важный пункт. Через него осуществлялись перевозки тридцати миллионов тонн грузов, из которых почти девять миллионов тонн нефти. Туда стекалась с Украины и Кубани пшеница для отправки на север. Туда доставлялась марганцевая руда. Там был гигантский перевалочный центр. Именно его я хотел взять, и – вы знаете, нам много не надо – мы его взяли! Остались незанятыми только несколько совсем незначительных точек. Некоторые спрашивают: а почему же вы не берете их побыстрее? Потому, что я не хочу там второго Вердена. Я добьюсь этого с помощью небольших ударных групп!»

Мы вслушиваемся. Но о нас больше ни слова.

– Черт побери! И это все?

Фидлер, который мыслит прямолинейно и всегда открыто высказывает свое мнение, ударяет кулаком по столу. Лицо его мрачно.

– Не хочет второго Вердена? Думаю, мы уже потеряли здесь тысяч сто, а то и больше. За два месяца! А потери растут с каждым днем.

Возмущается и наш батальонный врач:

– Что это, собственно, значит: «Я добьюсь этого с помощью небольших ударных групп? " Наши лучшие солдаты убиты, ранены. Никогда у меня еще не было столько работы, как здесь.

В их словах слышится разочарование и гнев. Любой солдат в этом разрушенном городе может опровергнуть все только что сказанное о наших успехах. Мы все еще не вышли к Волге. А бои, которые разгораются здесь за каждый дом, за каждый этаж, подобными словами не приукрасить. И не удивительно, что и здесь, как и во многих других блиндажах, все взбудоражены.

– В сентябре тридцать девятого он еще говорил, что со всем правительством пошел бы в окопы.

– А я не раз себя спрашивал: как же это так, что он четыре года был на фронте и даже до унтера не дослужился? Такая голова! Теперь понимаю.

Мне приходится вмешаться, хотя я и не могу ответить на их вопросы.

– Хватит! Не может же он встать перед микрофоном и на весь мир рассказать, какими именно способами хочет добиться успеха. Ближайшие дни, наверно, многое решат. Или мы получим свежие резервы, или отойдем на Дон. Военные заводы в Сталинграде разрушены, а это сейчас самое главное. Теперь все дело в том, чтобы оборудовать прочную линию обороны на зиму. А ею может быть только линия вдоль Дона!

Телефонный звонок. Беру трубку.

– У аппарата командир «Волга».

– Говорит фон Шверин. Добрый вечер!

– Добрый вечер, господин генерал!

– Ну как, все ясно?

– Насчет чего?

– Речь фюрера слушали?

– Яволь, господин генерал!

– Тогда вы, верно, поняли намек? План ясен. А вы – главный исполнитель.

– Я не понял.

– Тогда явитесь ко мне завтра к 11.00. Обсудим все необходимое! До свидания!

– До свидания, господин генерал! Кладу трубку.

– Чего ему было надо, этому любителю командовать издали?

– Завтра в 11.00 должен явиться к нему. Говорил о плане, на который намекал фюрер в своей речи. Мы будем участвовать. Ты что-нибудь в ней услышал?

– Ни слова. У старика слишком тонкий нюх. «Рыцарского креста» ему захотелось, вот что! Слишком уж быстро его сделали генералом, а нам отдувайся!

* * *

Утро следующего дня. Солнце с трудом пробивается сквозь белесые облака. Моя машина мчится по степной дороге вдоль Татарского вала, мимо дивизионного медпункта, парка средств тяги нашего артполка. Лица у встречных солдат блеклые, изможденные, глаза потухшие. Последние недели не прошли для них бесследно. Многих не узнали бы даже родители и жены. Там, в Германии, верно, все еще живут старыми представлениями. Там думают, что их сыновья и мужья – свеженькие, с горящими глазами и уверенностью в победе – так и рвутся вперед.

Машина останавливается Я у цели. Перед домиком с соломенной крышей черно-бело-красная полосатая будка. Часовой берет винтовку «на караул», да так лихо, что любой лейтенант, обучающий рекрутов, остался бы доволен. Так оно и положено, ибо здесь живет не кто-нибудь, а германский генерал, воспитанный в духе старых военных традиций. Что делается на передовой, что происходит с дивизией – наплевать, главное, чтобы часовой свое дело знал! Вхожу. Навстречу адъютант.

– Прошу раздеться! Вон там сапожная щетка. Господин генерал придирчив.

Снимаю шинель и следую за докладывающим адъютантом. Отдаю честь.

Мой дивизионный командир поднимается от письменного стола, заваленного картами и письмами. Фигура у него крупная, напоминающая Гинденбурга. Он благосклонно, почти отечески протягивает мне руку. На лице, говорящем о большой самодисциплине, появляется подобие строго отмеренной улыбки. Указывает мне на кресло, усаживается на свое место. Брюки его с темно-красными, кровавыми лампасами натягиваются до предела. Как офицер старой закваски, он независимо от преходящей моды носит узкие обтягивающие брюки – такие, верно, нашивал его предок на балах Фридриха II. Пока я закуриваю предложенную сигарету, на столе расстилают большой план города. Генерал извлекает из правого нагрудного кармана мундира монокль на черном шелковом шнуре, вставляет в глаз. Потом снова смотрит на меня оценивающим взглядом и откидывается назад.

– Ну, что поделывает ваш батальон?

– Полностью введен в действие, господин генерал. Опорные пункты перед цехом № 4 и в цехе № 7, закладка минного поля между зданием заводоуправления и цехом № 4, укрепление позиций на дороге, разминирование участка у железнодорожной насыпи и минирование канализационных колодцев. Вчера опять четыре убитых и десять раненых. Срочно нуждаюсь в пополнении. В траншеях на переднем крае всего 90 человек.

Вынимаю из планшета план расположения сил батальона и кладу на стол.

– Оставьте. На пополнение пока не рассчитывайте.

– Но нас срочно необходимо отвести на отдых.

– Об этом нечего и думать.

– Господин генерал, уже ноябрь. Позвольте заметить: пора подумать о прочной зимней позиции.

– Об этом я знаю не хуже вас. Наша зимняя позиция ясна – это линия Волги. Значит, мы должны взять Сталинград! Для этого нам необходимо овладеть цехом № 4. Цех № 4 в наших руках – и битва за Сталинград уже в прошлом!

– Это ясно и мне, господин генерал. Но где взять силы, чтобы сокрушить этот оплот?

– Вот затем я вас и вызвал. Вы ведь слышали вчера речь фюрера? В ней ясно сказаны две вещи. Первое – это цель: Сталинград. Второе – метод: мелкие штурмовые группы. А кто у нас специалисты по штурмовым операциям и ближнему бою? Саперы!

– Яволь, господин генерал. Но откуда мы получим свежие саперные батальоны?

– Никто и не говорит о свежих силах. Это сделаете вы!

– С моим батальоном? Господин генерал, это исключено. Мой батальон слишком слаб.

– Вы даже еще и не знаете, как вы сильны. Подчиняю вам полк хорватов, второй саперный батальон, все пехотные орудия дивизии и зенитную батарею. Кроме того, вас поддержит огнем весь наш артиллерийский полк.

– И все-таки, господин генерал, это невозможно! Лучшие мои саперы погибли или тяжело ранены, именно те, кто мог бы продвинуться вперед и знает местность. Кроме того, хотел бы обратить ваше внимание на следующее: я знаком с местностью, пожалуй, лучше всех и тоже наметил один план. Не могу понять, почему мы придерживаемся людендорфовской стратегии тарана и ломимся фронтально напролом, чтобы размозжить себе голову о стену. Лучше применить обходный маневр, его могут выполнить соседние дивизии.

Да, я должен сказать ему это! Тогда, на Дону, у меня тоже были опасения, но в конце концов я дал ему убедить себя. За это взлетел на воздух весь взвод Рата. А то, что он предлагает сегодня, – еще больший бред.

– В ваших советах не нуждаюсь и поучений не допущу. Другой язык вы поймете лучше: приказ по дивизии! 10.11 атаковать цех № 4, взять его и пробиться к Волге. Понятно?

– Яволь, господин генерал!

– Будьте разумны! Не делайте такого лица, словно выслушали смертный приговор!

– Господин генерал, дело не во мне. Но как командир я отвечаю за жизнь каждого своего солдата. Скажу коротко и ясно: мой батальон небоеспособен, ему нужны пополнение и отдых.

Фон Шверин пропускает это мимо ушей.

– Все это мне известно, но ничем помочь не могу. Мы обязаны взять город. Я тоже сопротивляюсь бессмысленным приказам. Но в конце концов мне не остается ничего иного, как отдать своим командирам требуемые распоряжения. Приказ есть приказ!

Я ему не верю. Внешне он человек с характером, но в общении с вышестоящими начисто лишается собственного мнения. Однако, как бы то ни было, а я обязан наступать на цех № 4. Мы обговариваем самое необходимое. С большим трудом добиваюсь отсрочки наступления на один день. Эти сутки нужны мне для установления связи, подготовки, разведки и приведения батальона в боевую готовность. Получаю заверения в максимально возможной поддержке. Может быть, все-таки удастся! Начинаю смотреть на вещи несколько увереннее и прощаюсь.

Мимо снова берущего «на караул» часового иду к машине. Решаю не показывать в батальоне ни тени сомнения. Должен произвести впечатление полной уверенности. Если операция удастся, мои опасения все равно никого интересовать не станут. А если нет?

* * *

К концу дня являются вызванные мною командиры подразделений. Цифры, которые они называют, действуют отрезвляюще. Во 2-м саперном батальоне всего 30 человек. Число исправных пехотных орудий равняется восьми. Зенитная батарея имеет всего шесть 20-миллиметровых пушек. И это все!

Приказываю нужным мне командирам явиться на следующий день в четыре часа в определенный пункт, с которого мы все вместе осмотрим территорию завода. Еще раз прикидываю свои силы. Устрашающе слабы боевые порядки, которые завтра пойдут в атаку на укрепленную позицию. Последняя моя надежда – полк хорватов. Надеваю фуражку и ремень и отправляюсь на командный пункт хорватского полка.

Полковник Паварич сидит вместе со своим адъютантом за столом. Денщик как раз накрывает к ужину. Полковник встает и дружески приветствует меня по-немецки почти без акцента:

– Прошу садиться. Мы сегодня получили посылочку. Не желаете ли хорватскую сигарету?

Усаживаюсь поудобнее и начинаю высказывать свои просьбы. Полк уже в курсе дела. Узнаю, что кроме артиллерийского дивизиона от всего «легиона», насчитывавшего пять тысяч человек, остался всего один батальон. В нем 300 человек, он занимает позицию у северной части территории завода. Командует им майор Брайвиков.

– Обращайтесь к нему и отдавайте приказы ему. Заранее со всем согласен, – говорит командир полка. – Только меня оставьте в покое! С меня хватит. Мне бы сейчас оказаться в своей Хорватии – вот чего бы хотелось больше всего! Все равно достойной задачи на фронте для меня в данный момент нет. Вот видите – и он показывает мне томик Ницше, – занялся философией. А кроме того, я сейчас занят наградными делами. Вот, смотрите, ордена у нас красивые, правда?

Полковник кладет передо мной изображения орденов и с возрастающим воодушевлением начинает распространяться о своих крестах и медалях. Я пытаюсь спастись от этого неудержимого потока слов, все-таки оставаясь в рамках вежливости. Мне удается, и наконец я снова топаю к себе. Я возмущен этим полковником, его безответственным поведением, его равнодушием к своим солдатам, его детской забавой. И такой человек – командир целого хорватского легиона! Я начинаю сомневаться в принципах так называемого естественного отбора лучших. Но – так уж происходит все эти три года – суровая действительность войны прерывает ход моих мыслей, не дает додумать до конца. Черт возьми, всего 300 человек, один-единственный батальон и больше ничего – вот все, на что я могу рассчитывать! Да и кто знает, в каком состоянии находятся сейчас мои подразделения.

* * *

Вечером долго сижу с командиром 3-й роты. Перед нами план города, обсуждаем все варианты. Фидлер настроен крайне пессимистически.

– Нет, так не годится. На других не надейся. Рассчитывать можешь только на наших людей., И подумай о том, какие резервы там, у противника. Место каждого погибшего русского занимают двое других.

Спорить не приходится. Именно потому я и возражал против этого наступления. Не помогло, и теперь мы должны атаковать, несмотря ни на что. А если уж идти в атаку, так для того, чтобы в дальнейшем здесь было спокойно. Но сейчас я должен убедить Фидлера в возможности успеха:

– Все это верно, Пауль. Методом «08/15» здесь ничего не добиться{16}. Мы должны найти новые пути.

– Ты все о том же! Думаю, этого метода ведения войны с нас хватит по горло. До чего он нас довел? На переднем крае тонюсенькая стрелковая цепочка, каждый солдат – ну прямо жемчужина на ниточке, а позади, там, где раньше у нас были резервы, – пустота. Дерьмо – вот как это называется!

– Ты прав, Пауль. Но какое это имеет к нам отношение? Я возьму цех № 4 при помощи подрывных зарядов.

Объясняю ему свой план. Брошу четыре сильные ударные группы по 30-40 человек в каждой. Каждая подразделена на штурмовую группу и группу боевого охранения. Набрасываю схему, намечаю пункты приказа на наступление. Артподготовка силами артполка и орудий непосредственной поддержки пехоты должна длиться всего несколько минут, чтобы не лишить нас полностью момента внезапности. Врываться в цех не через ворота или окна– Нужно подорвать целый угол цеха. Через образовавшуюся брешь ворвется первая штурмовая группа. Рядом с командирами штурмовых групп передовые артнаблюдатели. Вооружение– штурмовых групп: автоматы, огнеметы, ручные гранаты, сосредоточенные заряды и подрывные шашки, дымовые свечи. У группы боевого охранения: пулеметы, автоматы, подрывные заряды и мины. Дистанция между обеими группами – 30 метров. Отбитая территория немедленно занимается и обеспечивается идущими РО втором эшелоне хорватскими подразделениями.

Филлер слушает спокойно. Поясняю на схемах, показываю по карте. Наконец он кивает головой и говорит:

– Если орешек вообще можно разгрызть, то только так. Должен сказать, что помаленьку начинаю верить в успех. Главное – идея насчет взрыва угловой стены цеха. Дело может выгореть. Что ты там набросал? Приказ на наступление?

– Да так, в общих чертах. Многое еще придется изменить.

– Все равно читай

– Ну, если хочешь… Но повторяю: на основе данных завтрашней – разведки многое придется изменить. А лучше посмотри сам!

Фидлер читает:

«Приказ на наступление 11.11.42.

1. Противник значительными силами удерживает отдельные части территории завода «Красный Октябрь». Основной очаг сопротивления – мартеновский цех (цех № 4). Захват этого цеха означает падение Сталинграда.

2. 179-й усиленный саперный батальон 11.11 овладевает цехом № 4 и пробивается к Волге. Ближайшая задача – юго-восточная сторона цеха № 4…»

В приказе перечислены участвующие в наступлении подразделения, средства артиллерийской поддержки, резерв, указаны разграничительные линии, местонахождение КП и перевязочного пункта, установлены световые сигналы и т. д.

«7. Исходную позицию приказываю занять к 3.00Доложить кодовым наименованием „Мартин“…»

Пауль расстегнул пуговицы своего мундира. Это хороший признак.

* * *

Три часа утра.

Тони резко нажимает на тормоз:

– Черт побери, чуть не наскочили!

Машина останавливается в нескольких сантиметрах от разбитого снарядом мотоцикла. Рядом лежит мотоциклист, в двух метрах от него валяется каска. Фидаер и я выскакиваем из машины. С первого взгляда ясно: помощь уже не нужна. Шинель разорвана и пропитана кровью. Относим убитого на обочину, отодвигаем искореженный мотоцикл в сторону. Надо ехать дальше.

В зеленовато-холодном лунном свете машина пробирается сквозь темнеющие низины, поднимается по крутым склонам, объезжает свежие снарядные воронки и мчится дальше. Перед нами зарево. Это Сталинград. Днем он тлеет и дымится, ночью пылает ярким пламенем. Над руинами непрерывно висит огромное облако удушающей гари, на все кругом ложится копоть. Это зловещее облако словно предостерегает каждого новичка: «Поворачивай назад, здесь сущий ад!»

Но наши чувства уже притупились за последние недели. Мы уже глухи к голосу пылающего огня и уничтожения, смотрим на окружающее словно, через какие-то особенные очки: то, что вблизи – дымящиеся развалины и умирающие камрады, – расплывается, теряет четкие контуры. Ясно видна только огромная цель вдали: выход к Волге и отдых. Мы похожи на игрушечный заводной паровозик: он слепо мчится по комнате, невзирая на стулья, ковры и ноги, пока не опрокидывается, наткнувшись на непреодолимое препятствие.

Подъезжаем к белым домам. Тони ставит машину под прикрытие надежного фасада, где она не просматривается русскими. Пусть ждет нас здесь. Одеваем каски, берем автоматы и двигаемся в направлении «Красного Октября». Над нашими головами строчат пулеметы.

– Швейные машины, – говорит Бергер. Вдруг становится светло как днем. В небе, осветив выжженную местность, вспыхивает желтый факел. Завывание приближающейся мины.

– Укрыться!

Разрыв. Один, другой, пятый, восьмой. Осколки мелкие, но вполне достаточные, чтобы пробить голову. Снова противный звук. Еще несколько разрывов. Минометный налет кончился. Становится тихо. Осветительные ракеты тоже догорели. Хочу встать. Легко сказать! Я почти засыпан, но даже и не заметил этого. Разгребаю землю, отряхиваюсь.

– Пауль, Бергер, Эмиг!

Все здесь. У Эмига кровь. Он не успел броситься на землю, и его швырнула взрывная волна, разбиты нос и подбородок.

– А, до отпуска заживет!

Дальше двигаемся без происшествий.

– Стой, кто идет?

– «Дюнкерк»!

Мы на КП пехотного полка.

– Подполковник у себя?

– Яволь, вернулся десять минут назад. Велю остальным ждать в подвале слева, где находится узел связи, а сам спускаюсь несколько ступенек вниз. Навстречу мне, уписывая за обе щеки, поднимается Вольф. В левой руке кусок колбасы, правой хлопает меня по плечу.

– Ну и досталось нам! Русские прорвались в цех № 2. Чертовское свинство! Наши проспали. Только что оттуда. Теперь, слава богу, все в порядке!

Он извлекает из заднего кармана плоскую флягу и отхлебывает большой глоток.

Рассказываю о поставленной мне задаче. Зеленоватое от бессонницы лицо Вольфа оживляется, глаза хитро поблескивают: он надеется, что для его полка наступит облегчение. Прошу Вольфа передать батальонам данные нашей разведки и описываю место, где лежит его убитый мотоциклист. Прощаемся.

Снаружи меня уже ждут мои спутники. Ночная темнота сменилась рассветными сумерками. Все вокруг призрачно. Каждый квадратный метр земли словно перепахан: насколько хватает глаз, сплошные воронки от бомб, снарядов и мин. Здесь – уцелевший угол дома, там – спуск в подвал. А между ними, как огромные пальцы, указывающие в небо, торчат печные трубы. Картину дополняют дымящиеся груды щебня. Зловоние.

Спешим укрыться впереди в узкой балке. Навстречу нам тянутся легкораненые. Путь нам пересекают солдаты, идущие на минометные позиции в стороне. Тащат снаряды, мины, ящики с патронами Снаряды рвутся спереди и позади нас, справа, слева Каждые пять метров залегаем и слышим, как над головой свистят осколки. За время боев в этом городе в нас развились новые качества. Мы научились тому, что нам совсем не требовалось во Франции: бросаться на землю в нужный момент – ни секундой раньше, ни секундой позже, видеть сквозь каменную стену, не притаилась ли за ней опасность. Новичок, впервые попадающий здесь на передовую, даже и привыкнуть не успевает – время для обучения слишком коротко: не успеешь оглянуться, и тебя уж нет. Старики, те, кто под Сталинградом с самого начала, приспособились к этой необычной войне, которую до нас не испытывал на себе немецкий солдат.

А разве сравнишь офицеров нашей дивизии, какими они были еще полгода назад! Это был, за редким исключением, вполне определенный тип офицера, созданный воспитанием и опытом. Сегодня все по-иному. Война в разрушенном городе, беспрерывно длящийся бой, колоссальные потери – все это изменило людей. Их общая черта теперь – отвращение к приказам, требующим новых жертв. Но одни достаточно огрубели, чтобы, не задумываясь, отдавать и выполнять любые приказы, а другие прикладываются к бутылке, чтобы хоть на время заглушить свою совесть. Такие офицеры после неудачного наступления совершенно теряются, а первые с видимым безразличием регистрируют потери и переходят к текущим делам.

Однако такое поведение обманчиво. За фасадом невозмутимого спокойствия они тоже скрывают легкую судорогу, сдавливающую им горло, когда от целой роты назад возвращается лишь половина. Но они хотят сохранить выдержку во что бы то ни стало. Никто не должен замечать их внутренней борьбы. Они видят устремленные на себя глаза солдат и говорят себе: не поддаваться безнадежности! Среди таких мы видим и слепых приверженцев Гитлера; для них любой приказ мудр и хорош, потому что отдан свыше и отвечает воле их фюрера. Они не отягощают себя мыслями.

Но другие – а их с каждым днем все больше начинают задумываться. Они видят, как вперед бросают одну за другой танковые и пехотные дивизии и как эти дивизии вскоре превращаются в груду металла и шлака, в горы трупов. Они видят, как постепенно падает боеспособность войск. И они задают себе вопрос: к чему эта мясорубка? Они спрашивают себя: ради чего здесь принесено в жертву столько людей? Но на свои вопросы они не могут получить разумного ответа, а потому лишь беспомощно разводят руками и только стараются по возможности сохранить своих солдат, чуточку продлить им жизнь. Иногда это выглядит страхом, иногда трусостью, но коренится гораздо глубже. Они не дают водить себя за нос. Среди этой группы офицеров встречаются и такие, что не задают подобных вопросов: с них сошел лак многолетнего воспитания и они просто трусят, не заходя в своих мыслях так далеко, как другие. Правда, таких немного, но сбрасывать со счетов их нельзя.

Так или иначе, о единстве поведения офицеров-фронтовиков здесь говорить уже не приходится. Как за эти месяцы стала иной вся армия, так и в ее офицерском корпусе – от командующего до последнего командира взвода – возник теперь внутренний кризис, исход которого предвидеть пока невозможно.

Смотрю на часы. Уже около четырех. Перед нами указанное место встречи: небольшая башня метров пять высоты. Впрочем, такой она была еще три дня назад. Теперь это только куча битого кирпича. Прибыли все командиры подразделений. Но осмотреть отсюда местность мы не можем: башня разрушена Значит, надо приблизиться вплотную к цеху. Назначаем новый район сбора, рассредоточиваемся, двигаемся

Уже стало неуютно светло. Кажется, орудийные расчеты русских уже позавтракали: нам то и дело приходится бросаться на землю, воздух полон пепла. Едва успеваем переводить дух. Но не лежать же до бесконечности! Дальше, дальше! Здесь нет ни одного пятачка, где можно считать себя вне опасности. У железнодорожного полотна здороваюсь с командиром расположенного здесь пехотного батальона. Бросок – и насыпь уже позади. Теперь только преодолеть асфальтированную улицу с разбитыми трамвайными вагонами. Через перекопанные дороги и валяющиеся на земле куски железной кровли, через облако огня и пыли бегу дальше. Еще несколько метров! Добежал! Едва переводя дыхание, прижимаюсь к уцелевшему фасаду, оглядываюсь назад. Приближаются остальные: они крадутся по местности, как вспугнутые полевые мыши. А над всем этим – невинная улыбка ребенка, пристально глядящего на меня со снимка на разрушенной стене первого этажа. Невольно вспоминаю о своем доме, о немецких городах. Что будет с ними? Первые бомбы уже обрушились на них. Неужели и там будет так же, как здесь?

Стена, под которой я залег, довольно толстая сантиметров восемьдесят. От лестничной клетки остался только железный каркас. Подтягиваюсь вверх, машу остальным. В пяти метрах от земли амбразуры, из которых открывается хороший обзор. Рассредоточиваемся между ними и осматриваем местность.

Всего метрах в пятидесяти от нас цех № 4. Огромное мрачное здание. Перед ним и слева от него картина полного разрушения, чернота и ржавчина. Снарядные воронки и кучи угля, нагромождение стальных балок и искореженного металла. Вздыбленные рельсы торчат концами вверх. Разбитые снарядами и разбомбленные товарные вагоны… Поперек этого лабиринта тянется наше минное заграждение. Узнаю ориентиры, по которым в свое время мы вели расчеты. Прямо под нами – хорошо замаскированный станковый пулемет, при нем – двое хорватских солдат. Остальные, вероятно, в блиндаже.