Текст книги "Солдаты, которых предали"

Не первый раз происходит в этой точке России решающая битва грандиозного масштаба. Но мало кто из нас знает об этом. Новостью было и для меня, что именно здесь, у Царицына – так назывался тогда этот город, – красные батальоны разбили белогвардейцев. Тут шли жаркие бои, и если, сказал мне наш переводчик, здесь еще сохранились участники обороны Царицына, то нам надо быть готовыми ко всему.

* * *

Дивизия за дивизией наступает на Сталинград. Пробивающиеся с юго-запада клинья уже достигают южной окраины города. На центральном участке целыми днями идут бои с целью прорыва в город с запада. Но упорно, невероятно упорно сопротивление сталинградцев. Бой идет даже не за улицы, не за кварталы. Отстаивается каждый подвал, каждая ступенька. Целый день ведется сражение за одну-единственную лестничную клетку. Ручные гранаты летят из комнаты в комнату. Вот мы уже, кажется, захватили этот этаж, он твердо в наших руках, но нет, противник получил по горящим крышам подкрепление, и снова разгорается ближний бой. Артиллерия и эскадры бомбардировщиков превращают город в груду камня, на жилые дома и заводы непрерывно обрушивается ураганный огонь. Пятьдесят немецких солдат штурмуют ближайший дом. Через несколько часов он взят, но двадцать из них убиты. Еще два дома – и последний уцелевший солдат, хрипя, зовет на помощь.

Да, Сталинград пожирает немецких солдат! Каждый метр стоит жизней. В бой бросают все новые и новые батальоны, а уже на следующий день от них остается всего какой-нибудь взвод. Медленно, очень медленно продвигаются вперед дивизии через развалины и груды щебня. В отдельных местах они уже достигли Волги. Но солдаты, из последних сил цепляющиеся за еще сохранившиеся стены домов, с огромным трудом удерживают столь тяжело доставшиеся им позиции. Производятся замены, подбрасываются небольшие подкрепления, но для решающего штурма сил не хватает. Нужны пополнения, пополнения и еще раз пополнения! Командиры пишут запросы, пытаются добиться лично. Но подкреплений нет. Ждите. А в это время противник укрепляет свои позиции.

Три четверти города уже в руках немцев. Остальные оборонительные позиции русских, в том числе территория завода, в полуокружении. Переправы через Волгу, связывающие эти части города с другим берегом, находятся под огнем. Несмотря на это, противнику, пусть и ценой больших жертв, все-таки удается подбросить новые силы, укрепить свою оборону» 6-я армия уже не в состоянии снять свежие части с других участков и бросить их к Волге. Куда ни погляди, повсюду защищающие фланги дивизии ведут. ожесточенный бой с непрерывно наступающими русскими. Прибывают первые маршевые батальоны. Прямо из эшелона их бросают в бой. Это лишь подливает масла в огонь. Изматывающая битва продолжается.

* * *

После того как Красной Армии удается создать в излучине Дона, у Серафимовича, предмостное укрепление на западном берегу, командир нашей 79-й пехотной дивизии приказывает всеми имеющимися в наличии и возможными силами выровнять линию фронта. Рота одного из лучших моих офицеров, оберлейтенанта Киля, который служит в батальоне с начала войны, была включена в атакующую группу. Теперь она почти полностью уничтожена после атаки на местности, поросшей низкорослым кустарником; командир роты и два взвода не вернулись из боя. «Убит» и «пропал без вести» – проставляет гауптфельдфебель{5} против их фамилий в списке личного состава. Мне особенно тяжело: ведь два с половиной года я сам командовал этой ротой.

Два дня спустя адъютант зовет меня к телефонному аппарату. Со мной хочет говорить сам генерал.

– Русские прорвались слева от нас. Подробных сведений еще нет. Полагаю, они пробились до Калмыкове{6}. Для нас это означает открытый фланг. Сегодня ночью заминируйте эту брешь.

Быстро прикидываю в уме, что мне для этого надо.

– Господин генерал, едва ли это возможно: у нас не хватит мин.

– Ну, вы понимаете, минировать необходимо самые опасные места. Остальное решайте сами.

Хорошо ему говорить, сидя позади! На передовой мы его видим редко. А когда звонит, дает приказы, выполнять которые нам не по силам. От таких приказов только новые бреши возникают.

– Господин генерал, мои лучшие унтер-офицеры и специалисты-минеры выбыли из строя. У меня пустые руки.

– Положение скоро улучшится. Нам бы только продержаться сегодня, дорогой!

Вальтер Фирэк, мой адъютант, – он слышал весь разговор – смотрит на меня с сомнением. Я пожимаю плечами. Сначала надо уяснить себе обстановку. Звоню туда-сюда, картина страшная. Либо наш сосед слева, итальянская дивизия «Челере», прохлопал подготовку противника к наступлению, либо нажим русских был так силен, что и мы тоже не удержались бы, окажись на его месте. Во всяком случае крупные силы русских вклинились в передний край обороны и вы звали настоящую панику. В данный момент трудно сказать, удастся ли приостановить отступление. Для нашей дивизии положение действительно более чем серьезно.

Обдумываем, что предпринять. Мин у нас всего несколько сот, для начала хватит. 'Но где взять саперов? Солдаты, вместе с которыми я три года назад начал войну, давно уже полегли на полях сражении по всей Европе. Оставшихся в живых можно пересчитать по пальцам. Все новые лица, люди, которые только и научились, что отличать противотанковую мину «тарелку» от противопехотной, а уж о том, чтобы разбираться во взрывателях нажимного, ударного и натяжного действия, и говорить не приходится. Впрочем, в нашей армии так повсюду. На лице Фирэка отчаяние, на лбу выступил пот. Наконец намечаем план. С наступлением темноты роты вышлют группы заграждения и заминируют те места, где наиболее вероятна танковая атака противника. Вызываю к себе фельдфебеля Рата. Это командир последнего взвода моей старой роты, стреляный минер, свое дело знает. Пусть возьмет на себя самый опасный пункт, тогда все будет в порядке.

Пять часов спустя.

В отблесках огромного степного пожара я читаю срочное донесение, только что доставленное стоящим передо мной унтер-офицером. Вдруг все вокруг сотрясает мощный взрыв. Взрывная волна со страшной силой отбрасывает нас на несколько метров. Там, впереди, что-то произошло. Но что? Вскакиваю в машину повышенной проходимости и мчусь через степь. Трава горит, все вокруг словно залито бенгальским огнем, и это заставляет нас мчаться с еще большей скоростью. Пытаюсь сообразить. Ясно, что-то случилось с группой Рата! В нетерпении становлюсь на подножку машины, чтобы шофер гнал еще быстрее. Мимо проносится повозка без повозочного, вожжи волочатся по земле. Справа к машине бросается какая-то тень:

– Господин капитан, господин капитан! Это повозочный. Задыхаясь, докладывает:

– Подвез сорок две мины вон к той развилке дорог. Фельдфебель Рат приказал сгрузить их. Потом каждый солдат взял по две: одну – под правую руку, другую – под левую. Пошли гуськом, довольно кучно. Я видел все это ясно: они шли против огня. Хотел уж отъезжать, а тут как грохнет, в жизни такого не видывал. Лошади рванули, я за ними. А больше ничего не знаю, господин капитан!

Мчусь дальше. Вот она, эта развилка. Соскакиваю, иду по следу, отчетливо видному в высокой траве… Да, правильно, в этой лощине и надо было заложить минное поле. Пригибаюсь к земле, чтобы противник не заметил меня поверх горящей травы, и крадусь дальше. След обрывается. Передо мной большой выгоревший прямоугольник. Зову. Никто не откликается. Никакого движения. Броском преодолеваю зловещий прямоугольник. Дальше следов нет. Ищу, бегаю вокруг. Ничего, абсолютно ничего! Начинаю осматривать всю прилегающую местность. И тогда нахожу все, что осталось от взвода Рата: обрывки материи и несколько кусков разорванных на части тел. Больше ничего. Мороз пробегает по коже. Нет, не может быть! Не могут же 26 человек в одно мгновение исчезнуть с лица земли, исчезнуть навсегда. Ведь еще совсем недавно я говорил с фельдфебелем Ратом, с ефрейтором Борнеманом. Они были такие же, как всегда, соображали, чертыхались, а теперь, всего через несколько часов, их уже нет в живых, и скоро в дома их войдет горе и траур.

Еще даже не успели уйти на родину их последние письма. Когда дома получат их и обрадуются долгожданной весточке с фронта, здесь, у нас, уже мало кто будет помнить а взводе Рата. Придут другие заботы, поважней. А там, в Германии, завтра и послезавтра будут сидеть и перечитывать письмо солдата, даже не зная, что он уже мертв. Для близких он все еще живой. Солдаты погибли пока только для нас. Точнее говоря, для меня. Я должен сообщить об этом другим. Я должен распорядиться, чтобы известили семьи погибших. Некоторые письма мне придется написать самому. Но что я могу сказать в утешение, к примеру, жене Борнемана? К чему ей пустые слова о геройстве погибшего мужа или о «фюрере, народе и рейхе»? Жена хочет знать, как погиб ее муж и прежде всего за что отдал свою жизнь. Что написать ей?

Не могу же я сказать ей жестокую правду: тогда взрыв этот будет вечно звучать в ее ушах. Я должен лгать, как уже часто лгал за время этой войны.

Да, так оно и есть. Мы теряем людей изо дня в день, а когда кто-нибудь гибнет, скрываем правду о его смерти от других. До сих пор я старался не замечать гибели отдельных солдат. Одну смерть, одно письмо, один крест над могилой – это еще можно вынести. Но тут погиб целый взвод! Двадцать шесть смертей сразу, а значит,. надо двадцать шесть раз солгать! Это вселяет ужас, разрывает завесу лжи, отбрасывает в сторону все старые правила игры в правду! Разве можно по-прежнему придерживаться этих правил, когда приходится распроститься сразу с тремя отделениями! Пусть бы близким погибших похоронные писали те, кто сидит подальше в тылу, скажем генерал, который несколько часов назад так легко рассеял мои опасения: «Положение скоро улучшится! " Что ему! Он не знал ни Рата, ни Борнемана. Его интересовала только дыра, которую надо было заткнуть.

Снова сажусь в машину, она мчит меня на командный пункт. Всю дорогу не говорю ни слова. Молчит и мой водитель Тони. Мысли не дают мне покоя. Постепенно рисую себе картину происшедшего. Вероятно, Рат и его двадцать пять солдат держались слишком кучно. Пламя степного пожара осветило их, и они попали в поле зрения русских. Минометный налет, прямое попадание, одна из мин детонирует – и разом взлетают на воздух все сорок две «тарелки». Разорванный в клочья, с лица земли исчез целый взвод, осталось одно кровавое пятно.

Поиски, предпринятые на следующее утро, не дали никаких результатов. Написаны похоронные письма. Они ничем не отличаются от обычных. Одно на другое нанизаны высокопарные слова, под ними погребена правда. Как всегда, каждый погибший был храбрым солдатом фюрера, как всегда, каждый из них верил, что погиб за самое лучшее дело на свете. О взрыве ни слова, ни слова не пишу я и о других погибших. Пусть матери узнают об этом попозже, когда какой-нибудь отпускник поведает им, какой страшной смертью погибли их сыновья. Что скажут они тогда?

Два дня спустя мы стоим на солдатском кладбище в Верхнефоминском. Перед нами двадцать шесть свежих могил. Над каждой крест с фамилией и датой. Родители получат снимок и будут думать, что здесь покоится вечным сном их сын. Только мы знаем, что могилы пусты, а останков двадцати шести человек едва хватило бы и на пятерых.

Так за несколько дней перестала существовать целая рота. Придут новые солдаты, они попытаются заполнить эту брешь. Но Киля, Рата и Борнемана им не заменить. Да и русские не дают нам времени.

Круг старых солдат все уже и уже. Несколько лет шагали они походным маршем по всей Европе, а теперь гибнут один за другим. Кто знает, чья очередь завтра? Война здесь резко отличается от того, что приходилось нам переживать раньше. Как пойдет она дальше? «Положение скоро улучшится! " – прокаркал генерал в телефонную трубку. Он не знает, каково оно здесь, на переднем крае! Тем двадцати шести лучше. Им хоть не пришлось мучиться перед смертью. У них уже все позади. А лучше всего пуля в голову. Но нет, нельзя поддаваться таким мыслям!

Ведь мы хотим уцелеть, нас ждут дома! А иначе почему же мы ищем укрытия, впиваемся в землю, когда вокруг рвутся тяжелые снаряды, бросаемся в воронки? Именно посреди опасности, когда каждую секунду грозит смерть, рождается стремление уцелеть во что бы то ни стало. Мы должны вернуться домой, мы хотим еще что-нибудь получить от жизни, хотим в объятия жены или невесты. Все остальное для нас пустые слова, красивые фразы, всякие выкрутасы, которым место только в романах.

Командиры, начальник оперативного отдела (1а) и начальник тыла дивизии (1b) смотрят в будущее все тревожнее. Наша дивизия исчерпала свои силы, ее надо вывести в тыл на отдых и пополнение. В этом мнении едины все. И хотя об этом говорится только в узком кругу, оно становится достоянием и солдат. Слухи ползут от деревни к деревне, от позиции к позиции. Одни поговаривают об отдыхе в Белгороде, другие – о переброске в Южную Францию. На свой прямой вопрос я получаю от генерала ответ, в сравнении с которым пророчество какой-нибудь пифии храма Аполлона Дельфийского могло бы показаться образцом кристальной ясности. Царит полная неопределенность, открывающая широкий простор для всяких фантастических предположений.

В обстановке этой неопределенности вдруг появляются рекогносцировочные группы и команды квартирьеров румынских частей. Они рассказывают о целой армии, которая подходит с юга. Будто через всю Южную Украину уже мчатся кавалькады, а колонны свежих войск находятся от нас всего на расстоянии пятидневного перехода. Вот и разгадка! Сфинкс перестает таинственно улыбаться и наконец произносит долгожданное: смена частей! Участки, опорные пункты и заграждения передаются на местности и по карте, день и ночь происходят командные совещания. Еще два-три дня – и дело кончено, последний солдат нашей дивизии покинет передовую.

21 сентября. Разговор с начальником оперативного отдела штаба дивизии. По своей карте он показывает мне обстановку на соседнем участке. Прибывший с северо-запада танковый батальон играет в эти дни роль своего рода пожарной команды, выручающей итальянцев. Подполковник сияет от радости:

– Через день все снова будет «олрайт», одной заботой станет меньше. А еще через пару дней нам больше нет дела до фронта. Да, слушайте, только сейчас вспомнил! Идите к генералу, вам здорово повезло!

Через четверть часа я, счастливый и улыбающийся, сижу в своей машине. В планшете у меня отпускное свидетельство, плацкарта и путевой лист до Харькова. Отправлюсь послезавтра же, хотя по расписанию поезд для отпускников уходит только 2 октября. А может быть, удастся сесть на самолет, тогда сэкономлю массу времени. Мысленно я уже в Германии, там, где меня ждут. Вот обрадуется жена! Ведь через несколько дней она услышит мой голос по телефону!

Отпуск с берегов Дона

В то время как наши войска на Дону изо дня в день выдерживают тяжелые испытания, а несколько сот километров восточнее, в кварталах Сталинграда, грохочет битва, я по пыльным дорогам еду на запад. Справа и слева сельский ландшафт. На полях работают женщины и девушки. Время от времени нашей машине приходится резко принимать вправо, чтобы пропустить движущиеся навстречу, к фронту, колонны войск. Это румыны, солдаты свежие, крепкие. Но по лицам видно, что они не сами выбрали себе маршрут, ведущий их в битву. Отличные кони: длинные шеи и мощные крупы блестят на солнце. Но вооружение устарелое и в такой войне, как нынешняя, имеет скорее лишь моральную силу. 37-миллиметровым противотанковым пушкам, которые катятся на восток, по-настоящему место только в музее. Они показали свою непригодность еще во время зимнего наступления, советские танки просто расплющивали их.

На следующий день я уже на аэродроме «Харьков-Норд». Мне повезло: вместе 9 унтер-офицером Эмитом дали место в связном самолете, который летит в Винницу. Только бы долететь, а уж оттуда как-нибудь доберемся. Погода хорошая, самолет набирает все большую высоту. Кабина дрожит от гула. Внизу поля, леса, дороги, реки.

Это Украина. Год назад здесь бушевали бои и мы были в самой их гуще. Теперь она проходит перед нами, как в фильме. Куда ни бросишь взгляд – чернозем. Это край, который в ходе веков манил к себе многих иноземных королей и властителей и пережил нашествие многих грабительских полчищ. Стоит только полистать учебник истории. В нем прочтешь и о греках, и о готах, и о гуннах, и о скандинавских викингах, воздвигавших свои замки на берегах Днепра, и о Батые и Золотой орде, которая выжимала пот из многих поколений крестьян, облачаясь за счет их труда в шелка и бархат. Здесь окончательно изменило военное счастье шведскому королю Карлу XII. На этой земле еще в первую мировую войну побывали германские войска, а потом Пилсудский. Богатый край эта Украина, огромная житница. Рассказывают, недавно в кругу высшего офицерства Геббельс говорил насчет ее большой ценности: после великих побед, одержанных на Западе, Германии с 1940 года приходится одной кормить всю Европу, а так как запланированный «новый порядок» с пустым желудком не установишь, германскому руководству пришлось в 1941 году напасть на Советский Союз и захватить Украину.

Приземляемся. Эмиг берет свои вещи, завернутые в плащ-палатку, я – чемодан. Выходим из самолета.

По тенистой аллее автобус везет нас в город. Въезжаем в Винницу. Здесь ставка верховного командования и местонахождение ряда высших органов. За фасадами симпатичных на вид домов течет жизнь, напоминающая по своему темпу и лихорадочности какую-нибудь западноевропейскую столицу… Словно в Берлине на Унтер-ден-Линден, мчатся по мостовой автомашины – большие, побольше и огромные, не обращая ни малейшего внимания на переходящих улицу пешеходов. В машинах восседают высшие нацистские чины, надменно взирающие из-под полуопущенных век. Новая, с иголочки, форма призвана подчеркнуть всю важность их существования и все величие их задач. Коричневые мундиры с золотом и орлами сверхэлегантно сидят на их упитанных телах. Исхудавших фронтовых офицеров, болтающихся по улицам в ожидании ближайшего поезда, который увезет их в отпуск в Германию, просто не замечают и уж тем более не отдают им чести. Мы отвечаем тем же, не раз мысленно провожая недобрым словом этих коричнево-золотых «героев».

По двое и по трое встречаются нам стройные солдатики женского пола, амазонки в серо-голубой форме связисток, из-под пилоточек, с шиком сдвинутых набекрень, вьются кудряшки. Они кажутся неизбежными спутницами тыловиков, но время от времени бросают взгляды и на нас. Нам не до них: нас ждут дома.

В ставке верховного командования я встречаю своего старого друга капитана Роммингера. Открыв одну из многих дверей, вдруг вижу его прямо перед собой. Он немного выше меня, светлые волосы зачесаны на пробор, энергичный подбородок чуть выдвинут вперед. Совсем не изменился. Даже с большими звенящими шпорами. Он носил их, верно, еще юнцом в отцовском поместье. Несколько лет мы служили в одном гарнизоне, стояли в строю на одном и том же казарменном дворе и вместе ездили верхом, иногда приглашали друг друга в гости выпить хорошего вина. Но все это было давно. В Бельгии Роммингера тяжело ранило, вместо правой руки у него протез, теперь он адъютант у одного генерала.

Как я слышал, каждую ночь из Винницы отправляется курьерский поезд, прибывающий в Берлин через тридцать шесть часов. Кладу в нагрудный карман билет в спальный вагон. Роммингер закрывает свою лавочку и говорит:

– Ну так, а теперь приглашаю тебя в наше офицерское казино. Ты наверняка голоден.

Он берет меня под руку. Идти недалеко. И уже скоро мы входим в не очень большой зал, обставленный со вкусом, с удобными креслами и столами, покрытыми белыми скатертями. Два стола заняты. Офицеры в высоких чинах и с невыразительными лицами отрываются от своих бокалов с искрящимся вином и кивком головы отвечают на мое приветствие, бросая довольно критические взгляды на мой мундир.

– Идем сядем вон в тот уголок. Ради бога не думай произвести впечатление на этих людей! Они того не стоят. Некоторые околачиваются здесь только потому, что у них племянничек в СС.

– А у вас это имеет такое значение?

– Еще какое! Просто поразился бы, сунув нос за кулисы. Ты ведь знаешь заповеди германского солдата: сила воли, рвение и протекция! Это и здесь сохраняет свою силу.

Денщик приносит бенедиктин. Вино возбуждает аппетит. Потом подают всякую еду. Да, отпуск начался, и неплохо. В придачу недурная бразильская сигара.

Роммингер рассказывает о своей адъютантской службе. Говорит о ней со смехом и грустью. С одной стороны, неплохо видеть вещи в крупном масштабе и знать довольно много. А с другой – его угнетает более или менее бездеятельное сидение. Потом он произносит слова, которые я меньше всего ожидал услышать в таком высоком штабе. Роммингер чувствует себя здесь чужим, у него есть обо всем свое собственное мнение. Успехи на него большого впечатления не производят, он совсем не придает значения тому, что сообщают о них радио и пресса. Ведь он хорошо знает» какими потерями оплачено наше продвижение вперед. Может быть, он уже осознал и то, что потери эти невосполнимы. Роммингер обрушивает свой гнев на всех тех, кто поступает так, будто все это не играет никакой роли, будто все это несущественно. Отставку Гальдера{7}, о которой объявлено как раз сегодня, он объясняет тем, что одержали верх именно эти люди.

Кто станет преемником Гальдера на посту начальника генерального штаба (ОКХ), он еще не знает. Наверное, один из тех генералов, которые вечно поддакивают и говорят «аминь» по любому поводу, какой-нибудь карьерист, полный энергии и оптимизма, безоговорочно соглашающийся с любым авантюристическим планом своего фюрера. Тем не менее мой собеседник все еще верит в победу. Мнение у него, коротко говоря, такое. Еще несколько месяцев – и война будет кончена. Если же она затянется, дело покатится под гору. Время работает не на нас. А пропаганда знай твердит свое. Словно все идет, как прежде, словно не было последней зимы, словно мы уже давно перерезали Волгу.

Роммингер обращает мое внимание на то, что у нас начинают все больше уповать на гений Гитлера, что в военных ведомствах и командных органах все больше насаждают людей, которые безусловно преданы ему. Это внушает опасение.

Я не могу не согласиться с Роммингером. Мне приходилось видеть, как многим затыкали рот, как пресмыкались перед Гитлером, как успех, достигнутый любой ценой, становился единственным мерилом добра и зла. Собственные мысли, собственное мнение и собственное понимание уже давно стали излишними: «Он думает и действует за всех». А если неудача, никто – ни офицеры, ни солдаты – не задумывается над ее причинами: ведь Гитлер думает и действует и за них тоже.

Слова Роммингера отрезвили меня. Да, все это именно так. Ты годами шагаешь в походной колонне, рискуешь жизнью, видишь, как рядом с тобой падают другие, и думаешь: все это для Германии. Ждешь и не получаешь подкрепления, а здесь целые толпы людей, которые никогда и не нюхали передовой. Они задают тон, они гонят нас наступать. Нет, право, не стоило бы пускать нас, фронтовиков, в отпуск! Тот, кто видел, что творится здесь, в тылу, кто слышал, как здесь принимают решения, возвратится на фронт разуверившимся. Отсюда командуют, не считаясь с уроками и опытом минувших кампаний, а нам приходится расхлебывать. Бог мой, еще даже не побывал на родине, а уже хотел бы вернуться!

Неожиданно наша оживленная беседа прерывается. В дверях появляется генерал. Седые волосы, строгая выправка.

– Мой старик! – говорит Роммингер, вскакивая.

– Сидите, Роммингер! У вас гость с фронта? Генерал подходит к нашему столику, садится. Начинается беседа, осторожная и нарочито нейтральная. Роммингер, только что высказывавший мне свои опасения, становится спокойным и деловитым, но в нем все бурлит. Взволнован и генерал. Отставка Гальдера, кажется, не оставила равнодушным никого. В разговоре проскальзывают и тут же исчезают едва заметные ноты упрека. Создается впечатление, что никто не доверяет другому и боится, что его подслушивает кто-то невидимый.

Зал казино наполняется. Время обеденное. Открываются и закрываются двери, пододвигаются стулья и столы, стучат тарелки, звенят ножи и вилки:

К нам подсаживается врач в чине полковника. Он включается в наш разговор и рассказывает об одном начальнике отдела, у которого только что побывал по делам службы.

– Представьте себе, мы сидим с ним друг против друга, нас разделяет только письменный стол. Беседуем. Ему не по вкусу многое, что сейчас происходит. Особенно не нравится ему отставка Гальдера. Раздается звонок. Его вызывают на доклад. Тут в моем милом полковнике мигом происходит поворот на 180 градусов. Он судорожно роется в бумагах, набивает свою кожаную папку листками с красными и синими штемпелями «Секретно» и «Совершенно секретно», а потом под всякими предлогами выпроваживает меня. Впрочем, таковы почти все. Сначала открывают рот и начинают ругать все на чем свет стоит, а только начальство нажмет кнопку, рот захлопывается. Распространился своего рода паралич воли. На деле же это просто жалкая трусость, страх перед собственным куражом. Все боятся потерять теплое местечко.

Но и сам медицинский полковник в сущности тоже только резонер, не больше. Разве сам он поступает иначе, чем те, кого ругает? Завтра и у него на столе зазвонит телефон, и он тоже бросится со всех ног к начальству. А чем, собственно, сами мы отличаемся от него?

Все мы одинаковы. Осуждаем то отдельные формы, то отдельных лиц, которые нам не нравятся. Иногда это и Гитлер, но, вероятно, только лишь потому, что он не кончал военной академии, иногда эсэсовцы, которых мы не любим за то, что они пользуются привилегиями. Только и всего. А о том, как должно идти дело дальше, нет и речи.

Генерал считает за благо уклониться от такого разговора. Он встает и просит меня проводить его в кабинет. Спустя пять минут я стою вместе с ним перед картой обстановки на Восточном фронте. Сталинград здесь уже не проблема: падет через несколько дней. Генерал с удовлетворением рассматривает непрерывную синюю линию, которая, вплотную примыкая к Дону, этаким элегантным завитком захватывает Волгу. В глаза назойливо бросается яркая синева Дона.

– Видите ли, дорогой капитан, наступающая зима нас не страшит. На этот раз у нас такие позиции, с которых нас никому не выбить. А где расположена ваша часть, здесь, у Серафимовича? Верно, хорошая позиция, не так ли? Прямо перед носом в качестве водной преграды Дон, лучшего и желать не приходится!

Кратко объясняю, насколько велики людские потери и какие конкретные приказы были отданы нам на Дону.

– Разрешите заметить, господин генерал, нынешняя линия фронта, по нашему опыту, непригодна служить зимней позицией. Лишь только Дон замерзнет, мы и оглянуться не успеем, как в один прекрасный день русские с танками и всем прочим окажутся перед нашими слабо укрепленными пунктами. Я усматриваю в этом серьезную опасность.

Подобные соображения кажутся генералу чем-то совершенно новым. Он явно рассчитывает на силы, которых у нас давно уже нет. Сомнения Роммингера, к которым я сначала отнесся скептически, подтверждаются. Видно, здесь и в самом деле никого не беспокоят донесения и оперативные сводки, которые мы ежедневно посылаем в штаб дивизии. Оттуда их передают дальше, и должны же они в конце концов попасть на этот стол! Но, видимо, сюда они так и не доходят. Неужели то, что мы пишем, по дороге вычеркивается? Кем? Или нет уже у нас больше генералов, которые докладывают правду?

* * *

Полночь. Я сижу в купе курьерского поезда Винница – Берлин. Он состоит из двух спальных вагонов и вагон-ресторана. Места в поезде заняты генералами, офицерами генерального штаба, эсэсовскими фюрерами и всякими «зондерфюрерами», нацистскими партийными вельможами, интендантами, военными судьями и прочими чиновниками всех рангов и оттенков. Да, господам неплохо живется в тылу. Только изредка заметишь одинокого офицера-фронтовика – он или возвращается после доклада командованию, или ему, как и мне, посчастливилось найти способ побыстрее добраться домой в свой короткий отпуск. Кроме меня в купе полковник-танкист, которого перевели на Запад. Знакомимся. Но разговор не клеится: оба слишком устали. Засыпаем, а поезд без остановки мчит нас через русские леса на родину.

На следующее утро чувствую себя как новорожденный. Наконец-то выспался! Вместе с соседом идем в вагон-ресторан. Вдруг меня останавливает голос:

– Почему не отдаете честь?

Поворачиваюсь. В дверях купе стоит молодой человек с надменным лицом. Заметив генеральские брюки, я чуть было не щелкнул каблуками. Но потом разглядел сизо-голубой воротник мундира и белые петлицы с дубовыми генеральскими ветками. Мать честная, чего только не бывает на свете: «зондерфюрер» в генеральском чине! Верно, один из тех, что ездят подсчитывать урожай. Резко отвечаю: «Оставьте этот тон! " – и, не глядя на ошарашенного чиновника, прохожу вслед за улыбающимся полковником. Нас уже ожидает дымящийся кофе. Подают белый хлеб, булочки, масло, ветчину, колбасу, яйца и джем. Аппетит у нас неплохой, и мы не церемонясь уминаем генеральский завтрак. Настроение превосходное. Вовсю сияет солнце, обещая приятный отпуск. Непринужденно беседуем о всяких военных делах, обсуждаем положение на всех фронтах.

На следующий день поезд в точно назначенное время прибывает на берлинский вокзал Фридрихштрассе. Свежие, сытые и бодрые, мы расстаемся друг с другом.

* * *

Мрачные дома, асфальт, афишные тумбы. Проносятся автомобили, спешат прохожие. Над головой грохочет мчащаяся по эстакаде электричка. Обрывки фраз заглушаются городским шумом. Люди толпятся на переходах. Красный свет, зеленый свет. Скорее через улицу. Отель «Центральный».

– Где можно позвонить?

– Бельэтаж, направо, потом налево.

– Благодарю.

Заказываю срочный разговор. Дают через 10 минут. В трубке звучит прерывающийся от радости далекий голос жены.

– Через пять часов встречай в Бреслау{8} на главном вокзале!

Несколько часов, подобных вечности», и вот уже я радостно обнимаю жену. Позади месяцы ожидания и тяжесть разлуки.

Меня встречает настоящая, улыбающаяся жизнь, старый, привычный и дорогой мир. Ведь со мной рядом, наяву девичьей походкой идет жена и тихонько пожимает мне руку. Я словно пьян. Она тоже.

Лицо ее дышит счастьем оттого, что я рядом, через каждые несколько шагов она бросает на меня сияющий взгляд. Да, я с тобой. Это не сон. Но слова не идут. Война 'сделала меня настолько грубым и суровым, что я боюсь, как бы не разрушить то, что у меня еще осталось, – последнюю капельку счастья и человеческого тепла. И жена тоже, кажется, чувствует, что резкие контуры суровой действительности должны отойти на второй план в этот час встре, чи. Я благодарен ей за то, что она ни о чем не спрашивает. Что мог бы я ответить?