Текст книги "Давид Седьмой"

Другой приятель Бронштейна тех лет Абрам Хасин вспоминает, что телосложения он был далеко не богатырского, и его закадычный друг Ханаан Мучник, закатывая рукава футболки, предлагал Мальцу: «Ну ты, хиляк, пощупайка мускулы. Куда тебе…»

Дэвик уже умел играть в шахматы: ему было шесть лет, когда дедушка показал ребенку, как ходят фигуры. Тренер киевского Дома пионеров Александр Маркович Константинопольский рассказывал, что маленький Дэвик играл только на ловушки. Он совсем ничего не понимал в позиционной игре, выборе плана, стратегии. Поначалу тренер решил тут же переучивать мальчика, но потом раздумал: не надо ему мешать, пусть развивается собственным путем.

Знаменитый одесский педагог Петр Соломонович Столярский говорил маленькому Ойстраху: «Давид, ты должен играть вкусно. Как щи». Давиду Бронштейну не нужно было это говорить: обладая врожденным талантом, работоспособностью, неимоверным честолюбием, волей, он был шахматистом, еще не сыграв ни одной партии.

Однажды в разговоре с Доннером я обронил – «большой талант». Голландец поморщился: «Что это? Талант, талант… Что ты имеешь в виду? Талант – это решимость, колоссальное желание чего-нибудь добиться. Чему посвящаешь душу, сердце, жизнь. Вот что такое талант».

Не вдаваясь в определение таланта, данное голландским гроссмейстером, можно сказать, что все эти качества присутствовали у Давида Бронштейна.

В конце жизни Давид Ионович вспоминал, что и он, и его приятели по шахматному кружку киевского Дома пионеров просто играли в шахматы, не задумываясь ни о чемпионском звании, ни о каких-либо других. Не знаю, что думали о разрядах и званиях приятели Дэвика, но что касается его самого…

Перед поездкой на межзональный турнир в Швецию в 1948 году Бронштейн писал: «Сыграть матч на звание чемпиона мира – заветная мечта каждого шахматиста. Что касается меня, то мечтаю об этом с того самого дня, как впервые пришел в Киевский Дом пионеров и доказал строгому экзаменатору Александру Марковичу Константинопольскому, что умею провести пешку в ферзи.

Вот так же, думал я, окончится моя партия с Ласкером – его я считал главным своим конкурентом. Я поставлю короля в оппозицию впереди своей пешки, а затем косым маневром проложу ей дорогу до восьмой горизонтали. А будь у меня лишний ферзь, Ласкеру лучше со мной не связываться».

Забегая вперед, скажем, что детские грезы Дэвика сбылись: ему удалось сыграть матч на мировое первенство, хотя соперником его стал не Эмануил Ласкер, а Михаил Ботвинник.

В шестой партии случился и «косой маневр короля». Только осуществил его чемпион мира: в совершенно ничейном эндшпиле Дэвик, витая мыслями в облаках, просмотрел очевидный ответ Ботвинника и вынужден был немедленно сдаться.

Но до этого были еще долгие годы, наполненные встречами с друзьями, шутками и смехом, волейболом, футболом, шашками, первыми детскими влюбленностями. Но на первом месте были, конечно, шахматы.

Он быстро продвигался по классификационной лестнице: второй разряд, первый, кандидат в мастера. Ему не надо было объяснять очевидную истину – учиться играть в шахматы надо быстро: если долго учиться играть, когда научишься играть хорошо, уже не сможешь играть хорошо.

Дэвик бывал в Доме пионеров едва ли не каждый день, а по воскресеньям часами гонял трехминутки в окружении таких же фанатов, каким был сам. Он легко возбуждался, был переполнен самыми разнообразными идеями, порой блестящими и необычными, порой абстрактными и нелепыми.

Друзья могли прервать его в любой момент: «Хватит тебе, Малец, чепуху молоть…» И Дэвик весело смеялся вместе со всеми. Прошло несколько лет. Бронштейн стал гроссмейстером и кандидатом на мировое первенство, и никто не решался уже повторить Дэвику этих слов.

Витя Хенкин играл в 1939 году с Дэвиком Бронштейном в матче московского и киевского Домов пионеров. Партии протекали на удивление одинаково: в обеих была французская защита, в обеих у Дэвика был перевес, и в обеих он зевнул по ладье.

Семьдесят лет спустя Виктор Львович Хенкин вспоминал: «Дэвик был очень расстроен, едва не плакал. А когда вернулся в Киев, начал мне письма писать, с вырезками из газет, с анализами длиннющими, с рассуждениями, дружбой. Я отвечал, но лениво.

Он писал только о шахматах, а у меня больше девочки были на уме… А потом началась война, и переписка прекратилась. О бланках этих московских партий он у меня потом постоянно спрашивал, уж и не знаю, для чего они ему понадобиться могли.

Был он, конечно, с приветом, не без того. И обидчивый очень. Сказал ему однажды в шутку, когда уже взрослыми были: неужели я, Дэвик, выгляжу так же как ты? Обиделся насмерть. Даже разговаривать прекратил. Так и не говорили несколько лет…»

Хорошо помнит Бронштейна по довоенному юношескому матчу Киев – Москва и Михаил Бейлин: «Был Дэвик очень миленьким мальчиком с черной кудрявой шевелюрой. Во время игры крутил всё время прядку волос, мы еще шутили потом: крутил, крутил, так все волосы и выкрутил. К двадцати пяти годам от пышной шевелюры Бронштейна остались только воспоминания. Все видели: способный невероятно, но уже тогда известно было: хочешь выиграть у Бронштейна – меняй ферзей и в эндшпиль…»

В матче пионеров Ленинграда и Киева в 1940 году Марк Тайманов играл на первой доске. Он тоже вспоминает подростка с черными вьющимися волосами и пристальным изучающим взором. Партию Бронштейн быстро выиграл, а за анализом стал сыпать длинными вариантами.

На столике рядом с ним лежали тетрадки, на одной из них была надпись – защита Нимцовича 4.♕c2, на другой – защита Нимцовича 4.e3. Очевидно, это были анализы вариантов модного дебюта.

Но когда Тайманов попросил разрешения заглянуть в записи, его ждало разочарование: страницы тетрадок были девственно чисты. Соперник тут же объяснил: «Тетрадки нужны, чтобы напомнить о дебюте, а всё остальное я и так знаю наизусть». Характерный ответ; Бронштейну было тогда шестнадцать лет.

Большой шумной компании Дэвик предпочитал беседы вдвоем. Эту привычку Давид Ионович сохранил до конца жизни. Корчной объясняет склонность именно к диалогу неважной дикцией Бронштейна.

Мне кажется, что в разговоре один на один ему просто-напросто лучше удавалось завладеть вниманием собеседника и более прицельно вести обстрел оригинальными идеями. Общение было для него своего рода полигоном, на котором он испытывал поток обуревавших его мыслей.

В 1940 году он стал мастером, самым молодым мастером в стране. Утверждал его в этом тогда почетном звании Смыслов.

Василий Васильевич вспоминает: «Был я председателем квалификационной комиссии и прислали мне партии Болеславского и Бронштейна: оба выполнили мастерские нормы. Болеславский имел репутацию уже опытного шахматиста, а вот имя киевского школьника было менее известно. Посмотрел я партии и сказал: “Достоин звания мастера Давид Бронштейн!”»

Нелишне заметить, что председателю квалификационной комиссии самому было тогда девятнадцать лет.

Тренером новых мастеров был Александр Маркович Константинопольский. Разница в возрасте между тренером и подопечными была не такая большая, и Константинопольский нередко принимал участие в любимой игре Изи и Дэвика: один расставляет на доске какую-нибудь позицию, а двое других должны угадать – в чьей партии встретилось это положение. Угадывали почти всегда: мало было в шахматах того, что было им неизвестно. Знали не только партии, но и результаты турниров, биографии великих и менее великих шахматистов, их характеры, пристрастия.

Сорок лет спустя Давид Ионович рассказывал молодым московским мастерам об участниках Лондонского турнира 1883 года. Он не только давал им шахматные характеристики, но и увязывал дебютные вкусы с гастрономическими предпочтениями маэстро, не забывая упомянуть о привычках и распорядке дня каждого.

Весной 1941 года Дэвик, окончив школу, подал документы на физико-математический факультет Киевского университета. Началась война. В армию его не взяли по зрению, и летом 1941 года Дэвик пешком ушел из Киева, к которому стремительно приближался фронт. После многих мытарств в 1942 году попал в Тбилиси. Постоянной работы не было, продуктовых карточек он не получал. Зарабатывал на жизнь сеансами одновременной игры в госпиталях.

«Порой мой дневной рацион состоял из хлеба и горсти-другой инжира», – вспоминал Бронштейн. Правда, местные шахматисты старались ему помогать как могли. Одно время Дэвик даже заведовал библиотекой (на грузинском языке!).

Осенью 1943 года его отправили в Сталинград: начались работы по восстановлению завода «Красный Октябрь». Выглядел Дэвик как привидение, был истощен, однажды потерял продуктовые карточки, в те годы это означало постоянное, хроническое недоедание.

Шестьдесят лет спустя Бронштейн мог часами рассказывать о войне, ватниках, кирзовых сапогах, тяжелой работе, голоде, холоде. Он жил в конторе строительного треста, спал на столе, питался всухомятку, недосыпал. Последнее, правда, было объяснимо: по ночам Дэвик корпел, разбирая партии старых мастеров и анализировал варианты королевского гамбита, записывая их мелким почерком на рваных обоях и обрывках картона.

Весной 1944 года он принял участие в своем первом первенстве СССР. Когда из Сталинграда Дэвик приехал в Москву, на нем был выцветший хебешный костюм когда-то зеленого цвета, и едва ли не каждый день председатель Спорткомитета грозил, что не пустит Бронштейна на сцену: неудобно перед публикой.

Его угрозы не достигали цели: у Дэвика просто не было другой одежды. В выходной день он решил отправиться в Большой театр. Когда в ватнике и кирзовых сапогах он появился перед билетершей, его не пустили даже на порог. И этот шрамик остался на поверхности такого ранимого эго.

Хотя двадцатилетний Бронштейн и занял в турнире одно из последних мест, он обратил на себя внимание стилем игры и победой над самим Ботвинником. В следующем чемпионате страны Дэвик занимает третье место – оглушительный успех! Производил впечатление не только результат, но и стиль его побед: Бронштейн играл динамично и агрессивно, не боясь применять острые дебюты, в том числе любимый королевский гамбит.

* * *

Несмотря на выдающийся талант Бронштейна, его звезда могла и не взойти, если бы он к тому времени не приобрел могущественного покровителя: Борис Самойлович Вайнштейн, полковник НКВД, возглавлял всесоюзную шахматную секцию.

Присутствие «сильной руки» наверху не такое уж нераспространенное явление, особенно при тоталитарных режимах. Это относится, конечно, не только к шахматам, но и к другим видам спорта или искусства, в зависимости от увлечений патрона.

Главой и покровителем советских шахматистов был комиссар юстиции Николай Крыленко, любитель шахмат и альпинизма.

В Германии Третьего рейха такой фигурой был гаулейтер Польши Ганс Франк, обожавший музыку и шахматы и помогавший во время войны многим шахматистам, в том числе Фрицу Земишу, Ефиму Боголюбову и Александру Алехину.

Когда председатель всесоюзной шахматной секции, заместитель начальника Главного управления оборонительного строительства Наркомата обороны СССР Борис Вайнштейн оказался по служебным обязанностям в Сталинграде, он увидел абсолютно неприспособленного, полуголодного, раздетого молодого человека, бредившего шахматами. Распознав грандиозный талант Дэвика, Вайнштейн добился перевода Бронштейна в Москву и стал его покровителем и защитником.

Хотя сам Вайнштейн, вспоминая то время, скромно замечал: «Не так уж много я для него и делал. Разве что, используя служебное положение, подкармливал, когда была карточная система», – это была лишь малая толика того, чем был обязан своему покровителю Давид Бронштейн. Вайнштейн не только помогал Дэвику материально, но и вел того по жизни.

Это было время, когда выезды за границу зависели от абсолютной чистоты анкетных данных. Англия, Швеция, Финляндия, Чехословакия, Югославия, Венгрия, США. Что означает перечень этих стран, в которых побывал в послевоенные годы имеющий родственников заграницей беспартийный еврей Давид Бронштейн, да еще при наличии отца, получившего срок как «враг народа», может понять только человек, живший тогда в Советском Союзе.

Сколько собеседований и проверок на самых различных уровнях, сколько многостраничных анкет с въедливыми, невероятными вопросами заполнил Давид Бронштейн. Сколько инструктажей, наставлений, идеологических накачек в райкомах, горкомах, в «Динамо», в Спорткомитете выслушал он! Иногда последней инстанцией, разрешающей заграничную поездку, был ЦК на Старой площади, порой на документах подпись ставил сам Сталин. Такая поездка приравнивалась к выполнению важнейшего задания Родины, представлять которую было само по себе великой честью, и от посланца отчизны ждали только одного – победы!

Крайне маловероятно, чтобы без такого высокого патрона Бронштейну открыли бы выезд за границу, тем более, в капиталистические страны. Не исключаю: после проверок и собеседований на всех уровнях последней инстанцией был Борис Самойлович Вайнштейн, головой отвечавший за молодого гроссмейстера.

«Люблю этого человека, – признавался много лет спустя Вайнштейн в статье, посвященной его юбилею, – но разве любовь – не высшая мера объективности?»

Увы, самая низшая. Потому она и любовь, закрывающая глаза на многие качества человека, незаметные для любящего. Вайнштейн был старше Бронштейна на семнадцать лет, но отношения между ними походили на отношения отца и сына. Дэвик привык спрашивать совета своего наставника в большом и малом и перенял у него многие манеры и привычки.

Вложив немалую часть души в молодого Бронштейна, волевой и целеустремленный Борис Самойлович Вайнштейн оказал на того огромное влияние, но и создал зависимость Бронштейна от человека, который не только в состоянии избавить от каждодневных забот, но и принять важнейшие решения, которые взрослый человек не должен перекладывать на чьи-либо плечи.

Уверен: в описании извилистой и длинной жизни Бориса Самойловича Вайнштейна (1907–1993) может не найтись места для упоминания его шахматного протеже, но биография Давида Ионовича Бройнштейна окажется не только неполной, но и искаженной без имени его покровителя.

После переезда в Москву Бронштейн жил длительное время на квартире у своего патрона, пока не получил собственное жилье на стадионе «Динамо», где давали пристанище спортсменам, приехавшим из провинции: клетушку с удобствами в конце коридора.

В июне 1945 года Дэвик стал членом спортивного общества министерства внутренних дел «Динамо» и оставался им без малого полвека. Поселившись на динамовской базе, он постоянно общался с футболистами и хоккеистами, со многими был дружен. Да и те привечали худенького еврейского юношу, а Михаил Якушин – знаменитый футболист и тренер – ласково звал его Давыдкой.

Дэвик приучился бегать легкоатлетические кроссы и даже в пожилом возрасте, облачившись в тренировочный костюм, совершал порой многокилометровые забеги.

В те годы Бронштейн неимоверно много работал над шахматами: свет в его каморке горел до поздней ночи. Он анализировал, делал выписки, размышлял над шахматами, играл в турнирах и бесконечные партии блиц.

Выглядел он очень импозантно. Лариса Вольперт до сих пор не забыла Москву 47-го года, чемпионат страны среди женщин, гостиницу «Киевская». Четыре девушки-шахматистки в одной комнате. Вдруг явление: молодой, кудрявый, энергичный, черноглазый – Дэвик Бронштейн. С двумя буханками хлеба, вкус которого она помнит до сих пор.

Период недоедания кончился, но не забылся. Бронштейн в те годы, да и в зрелом возрасте любил поесть и ел необычайно много. Еще живы свидетели, помнящие молодого Дэвика, съедавшего в один присест несколько бифштексов.

«Питаться надо хорошо, это необходимо для работы мозга. Хлеб я ел, хоть и не всегда, во время войны, – говорил Бронштейн, – теперь я предпочитаю другие продукты…»

Но на внешнем виде такое поглощение пищи никак не отражалось: всю жизнь он оставался худым и почти до самого конца был очень подвижным и ходил очень быстро.

После закутка на «Динамо» Бронштейн получил комнату в коммунальной квартире, и молодой Юра Авербах частенько захаживал к нему. Юрий Львович вспоминает, что комната Бронштейна была завалена шахматными книгами, журналами и бюллетенями. Совсем так же, как квартира в Афанасьевском переулке на Арбате, где я бывал полвека спустя.

Его работа в «Динамо» была типичной синекурой: Бронштейн только получал там заработную плату. Это было в порядке вещей в те, да и во все времена в Советском Союзе: жизнь армейских спортсменов высокой квалификации была вольготной. Солдат-радист Бронштейн в дивизии имени Дзержинского не появлялся; его отец раз в месяц аккуратно приезжал туда за солдатским пайком.

Одно время Дэвик числился в пожарной части. Раз в три-четыре месяца там устраивалась проверки, спортсмены заранее о них оповещались. Так было и в мае 1951 года, когда майор, проверявший состав подразделения, выкрикнул его имя.

Мастер Магергут, тоже выступавший за спортивный клуб «Динамо», сделал шаг вперед и четко, как его учили, отрапортовал: «Рядовой Бронштейн отсутствует в связи с игрой в матче на первенство мира по шахматам!»

Авербах утверждает, что за свою долгую профессиональную карьеру не видел никого, кто играл бы молниеносные партии так, как играл Давид Бронштейн в те годы. Признавая, что Петросян, Таль, Фишер были выдающимися мастерами блица, Авербах уверяет, что такой концентрации необычных планов, блистательных атак и нешаблонных решений, какие встречались в партиях молодого Бронштейна, ему никогда больше не довелось видеть.

Но блистал он не только в блице. Один за другим приходят успехи. И какие! Буквально на одном дыхании, он обходит лучших шахматистов мира, в том числе Кереса и Смыслова, ближайших конкурентов Ботвинника. В 48–50-м годах Бронштейн дважды делит первое место в чемпионатах СССР, блестяще выигрывает межзональный турнир в Сальтшёбадене, делит победу на турнире претендентов в Будапеште. Выигрывает матч у Болеславского и выходит на Ботвинника. Попутно громя соперников едва ли не под ноль в первенствах Москвы и в матчах, играя за сборную Советского Союза.

Его имя известно каждому, даже людям далеким от шахмат. Тем более, многочисленным любителям игры, спешно хватавшим карандаши, чтобы записать отложенную позицию, старательно выводя за голосом знаменитого футбольного комментатора Вадима Синявского:

«Передаем шахматный выпуск последних известий. Вы приготовили карандаши и бумагу? Записывайте отложенную позицию: Белые – Бронштейн: Король е1 – Король Евгений один, Ладья d2 – ладья Димитрий два, Конь b3 – конь Борис три, Слон с4 – слон цапля четыре, пешки…»

Он – самой молодой гроссмейстер мира! Совсем недавно у Дэвика не было крыши над головой, его не пускали в Большой театр, а сегодня он играет в переполненных залах, слышит аплодисменты публики, на него смотрят как на чудо. Он дает интервью и автографы, он выезжает за границу. А тут еще Борис Самойлович Вайнштейн, уверяющий Дэвика, что Ботвинника можно победить не в одной партии, а в матче, причем разгромить его. Было от чего закружиться голове!

* * *

Ницше говорил о полурелигиозном чувстве, приписывающем гению сверхчеловеческие качества. Такое, похожее на суеверие чувство, отчасти полезно для массы, но гибельно для гения, считал немецкий философ.

Не осталось оно без последствий и для Бронштейна. Все стали ожидать от него необыкновенных мыслей и ослепительных откровений, и Бронштейн начал вести себя как человек, не похожий на окружающих. Предпосылки к этому были у него уже в детстве, но блистательная шахматная карьера и постоянное внимание к его персоне крайне этому способствовали.

Константин Леонтьев утверждал, что художнику подобает во времена демократии быть аристократом, в условиях рабства проявлять себя либералом, быть набожным в эпоху безбожия и вольнодумцем посреди религиозного ханжества. Словом, всегда идти наперекор общему мнению.

Идеи Бронштейна тоже не соответствовали представлениям большинства, чаще же его мнение не совпадало ни с чьим, кроме его собственного. Хотя он должен был считаться с тем, что окружающая его действительность оставляла ему очень малое пространство для маневра, он постоянно хотел удивить, сказать что-нибудь необычное.

Это стало его фирменным знаком, а потом он уже просто должен был поддерживать реноме. Именно тогда был создан имидж: Бронштейн – не такой как все. Выделиться, любой ценой отличиться от других и не только на шахматной доске, стало главным мотивом его поведения.

Он так хорошо научился играть роль Бронштейна, которого хотели видеть окружающие, что было уже невозможно понять, где он играет себя, а где – настоящий Бронштейн. Никто не мог быть в точности похож на Бронштейна – стало кредо его жизни, но даже ему самому это не всегда удавалось.

Постоянная обязанность показывать свою исключительность создала очень ранимое эго. Мотив – ну что вы можете рассказать нового, я сам это давно знаю – всегда слышался в наших разговорах.

Коллеги, знавшие его в то время, говорят об одном и том же.

Виктор Корчной: «У него было много причуд, сначала естественных, потом наигранных. Бронштейн понял, что этим интересен и культивировал эти причуды в себе, поэтому разговаривать с ним было интересно, но и очень утомительно: он всегда стремился если не эпатировать, то во всяком случае удивлять слушателя».

Юрий Авербах полагает, что провинциальный мальчик, вдруг ставший кумиром, которому все смотрят в рот, ожидая откровений, начал вещать обо всем на свете с видом знатока: «А мальчик-то гениален только в одной области. Но понимает, что должен говорить что-то значительное, не может повторять мнение всех. У Давида это приняло форму извращенную. Это относилось буквально ко всему, начиная с самых невинных вещей. Если все шли в одну сторону, он шел в другую. Если все заказывали кофе, он отдавал предпочтение чаю и наоборот, если все полагали, что турнир очень силен, он говорил, что не понимает, что это значит, и т. д. и т. п.»

Марк Тайманов считает, что у Бронштейна помимо шахмат, где он был действительно велик, не было предпосылок, чтобы считать себя знатоком и в других областях: «Преувеличенное внимание, оказывавшееся Бронштейну в тот период, сослужило ему плохую службу в дальнейшем и нанесло вред его шахматной карьере».

Сам Бронштейн утверждал другое. Следуя принципу, что порой безопаснее, чтобы тебя видели в кривом зеркале, говорил, что носил маску, чтобы ему позволяли многое, что не было позволено другим: «Я даже придумал себе такую шутливую, слегка чудаковатую манеру поведения – всегда отшучивался, мило улыбался, мне мол всё нипочем… Это не мой характер, это скорее было формой защиты».

Хотя он и повторял, что стал играть роль чудака, оригинала и человека не от мира сего, так ли уж ему надо было перегримировываться? Или он вошел в эту роль настолько, что в конце концов заигрался? Ведь грань между истинной природой человека и ролью, им исполняемой, иногда стирается и для самого исполнителя: человек есть то, чем он хочет казаться, и в конце концов нередко им и становится.

Вспоминается роман Джозефа Хеллера, где дается пример бессмысленной бюрократической логики, загадочного правительственного постановления, согласно которому, каждый, кто объявляет себя сумасшедшим, на самом деле, таковым не является, потому что подобное умозаключение способен сделать только человек в здравом уме.

В нем удивительным образом сочетались блестки оригинальных мыслей, философских откровений, порой прозрений, и брюзжание, надоедливые повторы и откровенные нелепицы. Рассуждая о вещах, не связанных с его профессией, он зачастую переходил границу собственной компетенции.

Сократ, побывав у известных политиков, ораторов и художников, заметил: «Все они грешат главным заблуждением: так как каждый из них хорошо знает свое дело, то полагает, что мудр и в других отношениях».

Эта, отмеченная греческим философом черта, нередко встречается и у добившихся успеха шахматистов: превосходство, доказанное в специфическом мыслительном соревновании, порождает чувство, что это превосходство распространяется и на другие области.

Отождествление понятия умный человек и замечательный игрок в шахматы общепринято. Бенедикт Сарнов, например, пишет о Ботвиннике, что «не будь он умным, разве удалось бы ему стать чемпионом мира по шахматам?»

Окружение такого человека нередко только укрепляет подобную иллюзию: не может же человек, превосходящий всех остальных в процессе, связанном с напряженной умственной работой, не обладать такими же способностями и в других областях.

Увы, может. Это специфическая, очень специфическая область деятельности мозга, не связанная напрямую с какими бы то ни было другими.

За обедом у Аптона Синклера жена писателя стала оспаривать какое-то высказывание Эйнштейна. Возмущенная такой наглостью, жена ученого воскликнула: «Как вы можете? Мой муж – величайший ум современности!». На что хозяйка дома невозмутимо ответила: «Но ведь он же не может знать всё!»

Ах, если бы так вело себя по отношению к Бронштейну его окружение. На деле же мысли, высказываемые гигантом игры, казались им такими же значительными, какими бывали его замыслы на шахматной доске. Они настолько пели в унисон с ним, что невольно способствовали созданию у Бронштейна чувства собственного величия и непогрешимости.

Когда мать Дэвика сокрушалась, что сын так и не получил высшего образования, кто-то утешил ее: «Вы хотите, чтобы Давид стал студентом? Разве вы не видите, что он уже профессор?»

Сам он стеснялся своего воспитания, далекого от московского или питерского, с походами в Большой зал Консерватории, Пушкинский музей, Эрмитаж или Филармонию. Стеснялся и не полученного из-за войны высшего образования.

Отсутствие высшего образования он воспринимал болезненно, и комплекс недоучки, несмотря на немалые знания, приобретенные самообразованием, остался у Бронштейна до конца жизни.

Когда совсем молодой Давид находился еще в сносных отношениях с Ботвинником, он просил чемпиона мира похлопотать за него о приеме в педагогический институт.

Михаил Моисеевич устроил ему настоящий допрос. Выдержит ли экзамены? Станет ли посещать лекции? Осилит ли курс? Дэвик честно отвечал, что будет непросто: шахматы съедают всё время.

«В этом случае мне будет трудно вам чем-нибудь помочь», – вспоминал об этом разговоре Ботвинник, не называя Бронштейна по имени.

В пику Ботвиннику, утверждавшему, что чемпион мира должен быть высокообразованным человеком, оставивший планы получения высшего образования Бронштейн говорил позже, что высшее образование ничего не значит, и наличие его совершенно необязательно для завоевания самых высоких вершин в шахматах.

Жизнь показала правоту Бронштейна: среди борющихся за чемпионское звание в XXI веке нет никого, кто получил бы высшее образование, да и походы в школу у многих были чисто символическими. Но шестьдесят лет назад высказывания такого рода звучали едва ли не кощунственно.

Михаил Бейлин вспоминает: «Когда я стал говорить Бронштейну, что еще не было чемпионов мира, не получивших высшего образования, реакция Дэвика была очень болезненной: “Никогда не было, говоришь? Не было, так будет!” – повторял он».

Этот разговор состоялся весной 1951 года на Цветном бульваре Москвы во время матча Бронштейна с Ботвинником. Но путь к матчу на мировое первенство начался у Давида Бронштейна тремя годами раньше.

* * *

В 1948 году молодой Бронштейн победил в межзональном турнире в шведском Сальтшёбадене. Сборы перед перед соревнованием Давид провел с Исааком Болеславским.

Во время межзонального друзья детства Изя и Дэвик вместе анализировали отложенные позиции и готовились к партиям: у них никогда не было секретов друг от друга. В важной встрече с Сабо Бронштейн применил новинку, придуманную Болеславским, и венгерский гроссмейстер даже не вышел из дебюта.

«Мы с Болеславским друзья еще с довоенных чемпионатов Украины, – вспоминал Давид Бронштейн. – Быть может поэтому, играя в турнирах, мы никогда не чувствовали себя конкурентами, даже если не на шутку боролись за первое место, как, например, в Будапеште в 1950 году. Почти все наши турнирные партии заканчивались вничью. Не то чтобы мы договаривались, нет, этого мы не любили, но особого азарта в борьбе не было».

На самом деле большинство партий друзья «играли» дома или в гостиничном номере, а Болеславский обронил как-то, что на составление партий им требовалось порой больше усилий, чем если бы они играли их по-настоящему.

Бронштейн и Болеславский легко завоевали право играть в претендентском турнире. На турнир в Будапешт (1950) Бронштейн поехал с секундантом. Кто же еще мог им быть, как не Борис Самойлович Вайнштейн! Секундантом Болеславского стал опытный мастер Алексей Сокольский.

Будапештский турнир претендентов – звездный час Болеславского. Играя легко и непринужденно, он выигрывает партию за партией. Перед двумя последними турами Болеславский лидирует, опережая Бронштейна на очко. Учитывая более легкий финиш, его победа кажется обеспеченной.

В 1950 году правила розыгрыша первенства мира не были до конца обговоренными. Муссировалась идея, что в случае проигрыша чемпионом мира матча на мировое первенство, играется тройной матч-турнир – новый чемпион, проигравший и победитель очередного цикла турнира претендентов. Конечно, в случае победы Болеславского и Бронштейна ситуация была бы совсем другой, но Вайнштейн полагал, что ему удастся и в случае дележа первого места в претендентском турнире организовать тройной матч-турнир – чемпион мира Ботвинник, Болеславский и Бронштейн.

Именно Вайнштейну пришла в голову идея дать шанс Бронштейну догнать лидера турнира. Для этого Болеславский должен был согласиться на ничью в двух последних партиях. Тогда в случае побед Бронштейна над тем же Штальбергом, и над Кересом в последнем туре, друзья делили бы первое место.

Добродушный Болеславский согласился на предложение, хотя его секундант Сокольский был крайне разочарован и не скрывал этого: почему бы не побороться за чистое первое место, тем более что Гидеон Штальберг крайне неудачно играл в турнире, а у Болеславского были против него белые.

В книге «Импровизация в шахматном искусстве» Вайнштейн немало пишет о ситуации, сложившейся на финише турнира, но ни словом не упоминает о своей просьбе к Болеславскому. Вместо этого он пытается дать «логическое» обоснование его короткой ничьей с аутсайдером Штальбергом для ничего не подозревающих читателей: «Мог ли Болеславский ставить под удар результаты своего великолепного творчества, результаты сорока дней борьбы? Чего он мог достичь в случае связанной с большим риском победы? Первого места. А если сразу делал ничью? То же первое место или в крайнем случае дележ.