Текст книги "Давид Седьмой"

В победу Бронштейна над Кересом он не верил, во всяком случае, это было маловероятно. Ну, а если бы в погоне за выигрышем у Штальберга, он сам потерпел поражение? Ведь Штальберг не такой гроссмейстер, у которого можно взять очко по заказу только потому, что очень уж хочется выиграть. А в данном случае в этой ничьей со Штальбергом была заложена и более глубокая идея: победителю турнира в Будапеште предстоял матч с Ботвинником, и если победителей будет двое, то они сначала сыграют матч между собой.

Совершенно не исключено, что Болеславский не возражал бы сначала сыграть матч с Бронштейном, чтобы проверить себя перед матчем на первенство мира. Это была бы прекрасная тренировка. Ведь если Болеславский вступал в борьбу с чемпионом мира, то у Бронштейна он наверняка должен был выиграть. Вполне понятно, что шахматисты, когда они поставлены в условия беспрерывного отбора, действуют как спортсмены, думающие не о красоте шахмат, не о разрешении драматических коллизий, а о числе очков, о занятом месте, о праве на дальнейший отбор».

И многозначительно заключает: «Именно в этом причина того, что в последних турах отборочных турниров бесцветные ничьи и ничьи по уговору всё еще встречаются. И, добавим, не только ничьи, и не только в последнем туре».

Рядовому любителю словесный водопад Вайнштейна и его многозначительные намеки мало что говорили, но для участников турнира претендентов случившееся в последних турах было секретом Полишинеля.

Более откровенен был Бронштейн, пусть и спустя четыре десятка лет после описываемых событий: «Две последние партии претендентского турнира в Будапеште Болеславский, опережая меня на очко, на выигрыш играть не стал, а мне удалось выиграть у Штальберга и у Кереса и догнать его. У Болеславского были свои обязательства передо мной: в ходе турнира он попросил меня найти ничью в трудной отложенной позиции против Смыслова: у его тренера Сокольского ничего не получалось. Потом попросил не играть с ним на выигрыш. Я ничью нашел, на выигрыш играть не стал. К тому же он имел с Ботвинником катастрофический счет: семь поражений без единого выигрыша. В сущности я спас его репутацию, победив его в дополнительном матче – Ботвинник мог просто разгромить его…»

Обидные для Болеславского объяснения сделаны Бронштейном, когда друга юности уже не было в живых. Объяснения очень натянутые, больше похожие на извинения, и это понимал сам Бронштейн.

Уже в Будапеште он чувствовал себя не в своей тарелке, но когда заговаривал об этом с Вайнштейном, тот успокаивал его: «Ничего, Давид, мы поможем Болеславскому выиграть следующий турнир претендентов, и вы проиграете ему матч. И он тоже будет чемпионом мира…» (?!?! – Г.С.)

Вайнштейн вспоминает и о конфликте Котова с главой советской делегации Виктором Гоглидзе: «Котов заявил, что приехал Вайнштейн из НКВД и распределяет очки между евреями, в чем ему помогает Гоглидзе». Имелся в виду проигрыш Флором обеих партий Бронштейну, не выигрыш Лилиенталем у Бронштейна явно лучшей позиции, но главное – две короткие ничьи лидера на финише, произведшие на всех странное впечатление. Дело дошло даже до посла Советского Союза в Венгрии, поддержавшего Котова.

«Смешно было утверждать, что аргентинец Найдорф, тоже проигравший обе партии Бронштейну, или Керес, которого Бронштейн победил в последнем туре (и догнал Болеславского), попали в орбиту моего “распределения очков”», – писал Вайнштейн, когда о событиях того времени стало возможным говорить открыто.

И откровения Вайнштейна, и рассуждения Бронштейна трудно комментировать спустя шесть десятков с лишним лет, но они очень симптоматичны для нравов, царивших в советских шахматах того времени.

* * *

Отношения между обоими победителями турнира претендентов для Ботвинника не были, конечно, секретом.

«Партия в Сальтшёбадене в 1948 году – “филькина ничья”».

«Партия в первенстве страны 1949 года – “Дружеская ничья. Почти повторили известную партию Рюмин – Рагозин. Доехали до 20 хода”».

«Будапешт 1950 года – “Составленная быстрая ничья с многочисленными разменами”».

Это записи из дневника Ботвинника о партиях, игранных Бронштейном с Болеславским.

Никакого тройного матча Ботвинник – Бронштейн – Болеславский, на что втайне надеялся Вайнштейн, организовано, конечно, не было, и друзья должны были играть друг с другом за право встретиться с Ботвинником. Матч состоялся в 1950 году в Москве в Доме культуры железнодорожников. Перед началом первой партии соперники, следуя наказу Вайнштейна, обменялись букетами цветов.

Бронштейн замечает, что это был единственный случай в истории шахматных состязаний. Вероятно. Более нелепого зрелища трудно себе представить: двое взрослых мужчин вручают друг другу цветы перед поединком, который пытаются преподнести публике как большой шахматный спектакль.

Исаак Ефремович Болеславский обладал незаурядным шахматным талантом, но характер его был далек от бойцовского. Перед началом матча он говорил другу: «Дэвик, ну зачем мы играем этот матч, мы же обречены против Ботвинника».

Счет с Ботвинником у Болеславского действительно был катастрофическим (–7=4). Подогреваемый Вайнштейном Бронштейн, уже побеждавший чемпиона мира, думал по-другому, и было очевидно, что его шансы с Ботвинником много выше.

Матч из двенадцати партий внешне проходил в упорной борьбе: соперники выиграли по две партии, завершив остальные вничью. Теперь по регламенту борьба должна была вестись до первой победы. В первой дополнительной партии преимущество переходило из руки в руки, на 55-м ходу Болеславский, сделав самый естественный ход, мог немедленно выиграть, но избрал другое продолжение, и дело закончилось миром.

14-я партия оказалась последней: Бронштейн черными быстро добился победы и завоевал право играть матч с Ботвинником. Такова фактическая канва событий. На самом деле всё происходило не совсем так. Вернее, даже совсем не так.

Исаак Ефремович Болеславский в доверительной беседе с земляком и любимым учеником Альбертом Капенгутом рассказывал, что немного партий этого матча действительно игралось, а для пущей убедительности в последней партии пришлось пожертвовать даже важной новинкой, придуманной воспитанниками Киевского Дома пионеров.

«Думаю, что Исаак Ефремович был не очень расстроен, проиграв мне матч, скорее наоборот. Проиграв матч он в какой-то степени испытал облегчение», – вспоминал Бронштейн. Проверить это невозможно. Не исключаю: Болеславский испытал облегчение в первую очередь оттого, что вообще прекратился этот тягостный для него поединок, и трудно сказать сегодня, сколько партий этого матча действительно игралось.

Вспоминает Капенгут: «Тема турнира претендентов и этого матча с Бронштейном была крайне неприятна Болеславскому, и когда однажды еще раз зашел разговор о нем, Исаак Ефремович только замахал руками, разразившись цитатой из Шеридана: “Продано! Продано! Продано!”»

В книге Вайнштейна «Импровизация в шахматном искусстве» об этой важнейшей вехе в спортивном пути Бронштейна нет ни слова, как будто матч никогда не игрался, и только в разделе партий приведена первая партия матча, снабженная чисто шахматными комментариями.

Мне кажется, что и финиш турнира претендентов, и последующий матч с Болеславским, внесли еще больший дискомфорт в душевное состояние Бронштейна. Пусть всех подробностей заключительных туров претендентского турнира и матча с Болеславским не знали миллионы любителей игры, Давид Бронштейн прекрасно знал обо всем и от этой оскомины так и не смог избавиться.

Сказал в конце жизни: «Сейчас, спустя много лет, я сомневаюсь в справедливости моей победы над Болеславским. Хотя, возможно, этим я спас своего друга от унизительного разгрома в матче с Ботвинником, что могло стать для него настоящей катастрофой. Однако, не выиграв матч у Ботвинника, я бросил тень и на свою шахматную карьеру».

* * *

За два месяца до начала матча с Ботвинником Яков Нейштадт встретил Бронштейна в переходе московского метро: «Готовишься?»

Хитро прищурившись, Дэвик ответил вопросом на вопрос: «У тебя кролики когда-нибудь были?»

«???…???»

«Они ведь всё время шевелят чем-нибудь, ноздрями, ушами. Так вот и я готовлюсь…» И пошел своим путем, одарив Нейштадта загадочной улыбкой.

Спросил у Григория Яковлевича Левенфиша, давнего недруга Ботвинника, что бы тот посоветовал ему для успешной игры в матче.

«А вы повесьте над кроватью фотографию Ботвинника и каждое утро, проснувшись, разглядывайте ее, приучайтесь. Вам ведь придется два месяца кряду смотреть на эту физиономию…»

По Москве ходили упорные слухи, что Бронштейн так и поступил и каждое утро начинает с того, что подолгу смотрит на лицо предстоящего соперника, а кое-кто утверждал, что психологический сеанс заканчивается смачным плевком…

В 1991 году во время кандидатских матчей в Брюсселе журналист, интервьюировавший Ботвинника, спросил, правда ли, что он повесил над кроватью фотографию Бронштейна и каждое утро, проснувшись, первым делом плевал в нее. «Это абсолютная чепуха, – решительно сказал Патриарх. – Насколько я знаю, это Бронштейн повесил мою фотографию у себя над кроватью. Впрочем, я сомневаюсь, что он плевал в нее…»

Когда я однажды прямо спросил об этом Бронштейна, он подтвердил наличие фотографии, но потом, улыбнувшись, увел разговор в сторону.

Уже на закате жизни Вайнштейн утверждал: «В 1951 году перед матчем на первенство мира Ботвинник поставил условие, чтобы я не был секундантом Бронштейна. Иначе он играть не будет. Я сказал Зубареву (шахматный начальник СССР в те годы – Г.С.) – Ботвинник понимает, что выиграть у Давида он не может и ищет предлог сорвать матч. Поэтому не возражайте ему… Будь я секундантом (а Бронштейн хотел настаивать на этом), Ботвиник никогда бы не сделал ничью в этом матче. И Ботвинник знал это!»

Трудно сказать, почему Вайнштейн добровольно ушел на вторые роли. Конечно, в зале была специальная ложа общества «Динамо», членом которого являлся претендент, конечно, на матче бывал министр госбезопасности, несколько раз разговаривавший с Бронштейном, но кому благоприятствовали власти в действительности?

Слишком велик был авторитет Ботвинника, не говоря о его несравненно более чистой биографии по сравнению с протеже Бориса Самойловича. И если бы Бронштейну удалось выиграть матч, не оказался бы Вайнштейн в уязвимой позиции? А люди, работавшие там, где работал он, должны были просчитывать ситуацию на много ходов вперед.

В Советском Союзе того времени имена Маяковского, Мичурина, Улановой, Ботвинника стали символами и, конечно, имя гроссмейстера-орденоносца, члена партии, ученого, вписывалась много лучше в канонические советские святцы, чем имя Бронштейна.

Как чемпион мира по шахматам Ботвинник был для властей более желательной фигурой, чем непредсказуемый строптивый Бронштейн, к тому же с его сомнительными анкетными данными.

Но в отличие от литературы, музыки и науки спорт имел свою специфику. Хотя власти могли способствовать или наоборот препятствовать карьере спортсмена, они не могли не считаться с фактами: счетом на табло, самыми быстрыми секундами, самыми тяжелыми килограммами.

Поэтому в истории советского спорта можно встретить немало имен футболистов, хоккеистов, легкоатлетов и конькобежцев, своенравным поведением явно не вписывавшихся в эталон примерного гражданина СССР. Не могли бы власти не считаться и с Бронштейном, если бы тот победил в матче на мировое первенство.

Хотя официально Вайнштейн не имел на матче никаких функций, он был мозговым центром команды претендента. Пару раз Борис Самойлович даже оставался ночевать в гостинице «Пекин», одно крыло которой было всегда в распоряжении министерства госбезопасности.

Бронштейн, занимавший во время матча огромный номер в «Пекине», частенько завтракал, обедал и ужинал у Вайнштейна. Ведь он жил у него на квартире длительное время, к нему все привыкли, считая почти членом семьи.

Официальным секундантом Бронштейна на матче стал его первый тренер Александр Константинопольский. В тренерскую бригаду входил и Семен Фурман – известный ленинградский теоретик. Хотя Исаак Болеславский официально не имел никакого отношения к матчу, он тоже находился в Москве и факт его помощи старому другу Дэвику, не был, конечно, секретом ни для кого.

Абрам Хасин, помогавший Бронштейну до матча, вспоминает, что получал от него и от Вайнштейна задания проанализировать варианты французской, староиндийской защиты.

Хасин: «Дэвик был настроен чрезвычайно оптимистично, был уверен, что борьба будет решена в миттельшпиле, до эндшпиля дело не дойдет и эндшпилем, всегда являвшимся его слабой пятой, не занимался совершенно».

* * *

Ботвинник никогда не относился к Бронштейну серьезно. В его дневнике преобладают негативно-иронические отзывы о стиле будущего соперника: «типичный крутильный (не стремительный) шахматист», «неврастеник и, вероятно, страдает от навязчивых идей, но весьма работоспособен», «крутежный шахматист», «выкрутил пешку», «всё время 2–3 ходовые трючки», «кафейная жертва ладьи», «есть ли у него настоящая гроссмейстерская техника?», «смело, но сумбурно – ловит рыбку», «в позициях без инициативы играет слабо», «Рагозин прав – 1. Аналитических схем нет. Играет просто сложные системы на запутывание. 2. Черными всегда приемлет ничью. 3. Любит размены. 4. В цейтноте врет». Это записи различных лет из дневника Михаила Ботвинника.

Перед партией с Бронштейном в чемпионате страны 1945 года появилась запись: «играть с легкой иронией», а после разгрома, учиненного Бронштейном Холмову на первенстве страны 1949 года: «Испанская с 3…f5. Какое безобразие! Не свидетельствует ли о том, что он стремится к тому, чтобы запутать, а подготовленных схем нет? Что-то вроде Решевского или Капы?»

Ботвинник не понимал, что Бронштейн не просто одаренный тактик и ловушечник, а незаурядный, исключительно изобретательный гроссмейстер, прекрасно чувствующий динамику и моментально реагирующий на смену обстановку на доске. К тому же Бронштейн был прекрасно наигран, победив в послевоенные годы почти во всех соревнованиях, в то время как Ботвинник не играл перед матчем целых три года.

Такое могло сойти с рук во времена Ласкера и Капабланки, но не в середине XX века, а тренировочные партии и занятия, которые возобновил Ботвинник за несколько месяцев до матча, не могли компенсировать столь долгий отрыв от практики.

Столкнувшись с непривычным соперником, в манере игры которого превалировал игровой, импровизационный элемент, Ботвинник пережил немало неприятных минут.

После матча он признал это сам: «Бронштейна я недооценил, а, может быть, недооценил опасности, которые были связаны с трехлетним отрывом от шахмат. Будь Бронштейн силен в эндшпиле, я, конечно, проиграл бы ему матч. Кроме того, мне на пользу были человеческие и спортивные качества претендента: стремление к чудачеству, позерство, наивность в спортивной тактике и т. д. Это была трудная борьба, я лично надеюсь извлечь пользу из опыта данного матча, и мне остается только поблагодарить партнера за доставленный урок».

Матчу предшествовали затяжные переговоры. Бронштейн спорил с президентом ФИДЕ Фольке Рогардом по многим пунктам регламента, так что Рогард вынужден был порой прибегать к последнему аргументу: «Пожалуйста, Давид, согласитесь, ведь мы устанавливаем правила на пятьдесят лет».

Тактика несоглашения была подсказана Бронштейну Борисом Самойловичем Вайнштейном, полагавшим, что его подопечный не должен уступать чемпиону мира и пяди. Такая тактика только усугубила и без того напряженные отношения между соперниками.

Была ли она правильной? Девять лет спустя двадцатитрехлетний Таль с улыбкой принял абсолютно все условия чемпиона мира, лишив того важнейшего психологического козыря – жестких, колючих отношений с соперником, характерных для всех матчей Ботвинника.

Отдельно обсуждалась туалетная проблема, впервые возникшая в переговорах о матчах на мировое первенство по шахматам. Походы в туалет с сопровождающим должны были начаться не в Лондоне 2000 года на матче Каспарова с Крамником, а за полвека до того.

Но когда Ботвинник предложил, чтобы в туалет во время игры вместе с участником непременно отправлялся бы кто-нибудь из команды соперника, Бронштейн остроумно парировал: «В обществе “Динамо” не найдется человека для подобного рода походов», и вопрос отпал как-то сам собой.

* * *

В древнем Тибете у гонцов, имевших при себе письменное послание, был еще один вариант – устный, причем содержание обоих сильно отличалось друг от друга. Если гонец оказывался в руках разбойников, те могли воспользоваться посланием к своей выгоде, поэтому укоренился обычай писать заведомо ложные письма, чтобы в свою очередь завлечь в западню недругов. Меры предосторожности, принятые Ботвинником во время матча с Бронштейном, не уступали древнетибетским.

Опасаясь, что Борис Самойлович Вайнштейн может пустить в ход приемы зловещей организации, чемпион мира разработал собственные методы защиты. Звонок в квартиру Ботвинника работал, но дверь открывалась только на особый стук.

Михаил Моисеевич запретил своим помощникам, если речь заходила о шахматах, говорить по телефону открытым текстом, но, даже находясь у Ботвинника дома, все должны были общаться, прибегая к какому-то диковинному шифру.

К чемпиону мира допускались только абсолютно проверенные люди, «чемоданосцы», как их называл Левенфиш. Но даже они делились на «подвиды». Совершенно безоговорочно Ботвинник доверял только Рагозину и Гольдбергу, которых знал еще по Ленинграду своей юности.

В разные периоды ему помогали Кан и Флор, но с ними он не был абсолютно откровенен и держался настороже. Именно к матчу Ботвинника с Бронштейном относится история, когда Саломон Михайлович Флор всю ночь анализировал отложенную позицию, доложил чемпиону мира результаты анализа, отправился вместе с ним на доигрывание, чтобы за пару минут до возобновления игры узнать, что тот записал иной ход.

Бронштейн длительное время жил у Вайнштейна, и можно представить, что единомышленники говорили не только о партиях Андерсена и Филидора.

Если Бронштейн откровенно приводит слова Вайнштейна, что когда он, Дэвик выиграет матч у Ботвинника, «мы поможем Болеславскому тоже стать чемпионом», можно только догадываться, какие беседы остались за кадром. Разборам шахматных кланов, получаемым привилегиям, заговорам, сплавам, подсказкам, действительным и мнимым, без всякого сомнения, посвящалось не меньше времени.

Михаил Моисеевич не забывал своих обидчиков и помнил, кто и что сказал или написал о нем на протяжении всей жизни. Давид Ионович тоже собирал и хранил все высказывания о себе и не забывал ничего.

Случалось, обидчики меняли свое отношение к нему, и соответственно менялось к ним отношение Бронштейна. Он крайне нелестно отзывался об Анатолии Карпове, пока двенадцатый чемпион мира, встретив Бронштейна где-то заграницей, не начал расспрашивать его о жизни, здоровье и вообще был сама любезность.

Бронштейн тут же сменил гнев на милость: «Справедливости ради, скажу, что с годами он стал играть интереснее, да и как человек, по-моему, изменился в лучшую сторону».

Имя тринадцатого чемпиона мира Бронштейн в наших разговорах упоминал обычно в сочетании «банда Каспарова» и только в конце жизни начал говорить о нем крайне уважительно. Причина проста: Каспаров написал в высшей степени комплиментарное предисловие к книге Давида Ионовича.

Спустя сорок лет после матча с Ботвинником Бронштейн повстречал на турнире в Испании Виши Ананда. «Я сразу вспомнил, как он встретил меня на молодежном турнире в Океме, – пишет Бронштейн, тренировавший в этом маленьком городке английских юниоров. – Мы уже, наверное, были знакомы, потому что Ананд с ходу спросил: “А вы что здесь делаете?” Испугался конкуренции, что ли?» – недоумевал Давид Ионович.

И в подозрениях Ботвинника, и в логике Бронштейна было немало параноидального, но не было ли больным паранойей кажущееся сейчас параноидальным время, тавро которого было выжжено на обоих?

От микробов недоверия и подозрительности, оставленных в наследство той эпохой, ни Ботвинник, ни Бронштейн так и не смогли избавиться до конца жизни.

* * *

Матч начался 16 марта 1951 года в Москве, в Концертном зале имени Чайковского, и вызвал небывалый ажиотаж. Объяснение очевидно: с одной стороны – это был матч на первенство мира в стране, где шахматы были фетишизированы, с другой – «железный занавес», воздвигнутый между Советским Союзом и Западной Европой, делал Москву крайне скудной на какие-либо зрелища вообще.

Не буду описывать ход поединка, скажу только, что за Бронштейна, как и за Таля девять спустя, болели почти все молодые. И не только. Александр Жолковский вспоминает, как его отец, доктор музыковедения, первокатегорник, побывал на девятой партии этого матча: «Папа отдавал должное совершенствам Ботвинника, как и он, доктора наук, до зубов вооруженного теорией, но его – да и многих, в том числе и меня, – волновал вызов, вновь и вновь бросаемый воплощению шахматного истеблишмента хрупким, неровным, непредсказуемым Бронтшейном.

Папа пришел возбужденный тем, как Бронштейн, потеряв фигуру и неясно на что надеясь, продолжал защищаться с такой неистовой изобретательностью, что Ботвинник, видимо ошарашенный его дерзостью, в конце концов согласился на ничью. Впечатление, сказал папа, было сюрреальное, на грани провокации, как будто Бронштейн, держась за потолок, опровергал все законы природы и общества».

Несколько лет назад были опубликованы дневниковые записи Ботвинника во время матча.

«Не смотреть на него».

«Помнить характеристику этого хитреца. Не смотреть на него».

«Помнить, с кем имеешь дело…»

О себе: «В общем – шляпа!»

«Играл тяжело и плохо. Зевков хватает. Сплошное шлепанье».

«Внимательно считать – не верить ему – он может просчитаться. Жать до конца!»

«Упираться он не умеет».

«Зря верил ему, он брал меня на пушку».

«Он взял меня на пушку! При доигрывании он сделал первый же ход пижонский, а я не взял пешки!!! Кошмар!!! Мораль – анализировать самому, а секундантов только выслушивать».

«Помнить, что партнер может и должен врать. Вперед!»

«Недостаток Бронштейна можно еще дополнить – необоснованный отказ от позиций с контригрой у партнера!!! (пугается!)».

«Всё же „Бр.“ шаблонен, хотя ловок, как Романовский».

Снова о себе: «Играл отвратительно: плохая подготовка (как идиот отказался от французской) израсходовал кучу времени и с каждым ходом наигрывал. Случайно он попался в ловушку – после этого я играл как Филя в дуду. Кошмар!»

«Филя, играющий в дуду» – комментарий к собственной игре Ботвинника, встречающийся в его дневнике не раз.

«Ужас – 1) Цейтнот, 2) слабый анализ (стыд)».

«Шлепал».

«Ужасно сыграл».

«Под конец сыграл как идиот».

«Потерял голову».

«Стыдно!»

«Играл плохо – спасся чудом».

«Неужели я ослабел? Вперед! Стыдно!»

«А ведь стыдновато плохо играть!»

Перед 22-й партией: «Хладнокровие и напор – Отечество в опасности!»

Эта последняя запись Ботвинника. До дневника ли было – дом горел!

Блестяще выиграв 22-ю партию, Бронштейн повел в счете 11,5: 10,5. Коронование нового чемпиона казалось неизбежным.

После победы в 22-й партии Бронштейна вызвали в ложу МГБ, где министр госбезопасности и шеф «Динамо» Виктор Абакумов поздравил его с победой и пожелал удачи в матче.

Еще несколько дней назад Бронштейн отставал от Ботвинника на очко, теперь же, выиграв две партии кряду, повел в счете. Ему достаточно сделать две ничьи, чтобы стать чемпионом мира.

Перемена произошла столь стремительно, что сам Бронштейн не мог осознать случившегося. Поздним вечером того же дня он пришел к своему патрону, на протяжении всех послевоенных лет неустанно твердившему Давиду, что тот может и должен сокрушить Ботвинника.

Все министерства в сталинское время работали до глубокой ночи: вождь мог позвонить в любую минуту. Тем более не гас свет в окнах министерства, в котором работал Вайнштейн.

Полвека спустя Бронштейн вспоминал, как спросил тогда: «Борис Самойлович, я что, матч выигрываю?» «Да, Давид, – хладнокровно подтвердил Вайнштейн, – это так». «А я, – сказал Бронштейн, – не хочу».

Невозможно проверить, конечно, детали этого разговора поздним майским вечером 1951 года в кабинете полковника МВД в Москве, но что Бронштейн правильно передает свое состояние перед двумя последними партиями матча, не вызывает сомнений.

* * *

Александр Маркович Константинопольский вспоминал, что когда на следующий день команда Бронштейна сидела за обедом в ресторане гостиницы «Пекин», Дэвик вдруг стал нести нечто невразумительное. Привыкшие к его оригинальничанью коллеги сразу почувствовали: здесь – другой случай. На помощь была призвана медицина и Бронштейна на машине отправили в поликлинику организации, где работал Борис Самойлович Вайнштейн. К вечеру его привели в себя, а на следующий день он играл злополучную 23-ю партию, о которой вспоминал потом всю жизнь.

По существующим тогда правилам участник матча имел право на три тайм-аута. Хотя получение свободного дня должно было быть официально подтверждено врачом, процедура осмотра фактически являлась проформой.

Десятилетия спустя Бронштейн писал, что ни он, ни Ботвинник ни разу не воспользовались правом на тайм-аут, ставя это в заслугу обоим. Как посмотреть. Наверняка после 22-й партии следовало сделать передышку, придти в себя, успокоиться, наконец, еще нагляднее продемонстрировать чемпиону мира отчаянное положение, в котором тот находится. Тем, кто был рядом с Бронштейном, не хватило смелости или мудрости объяснить ему это, а сам он, находясь в состоянии перевозбуждения, просто не понял огромной важности момента.

Он не понял, что уже не место примеркам и прикидкам, что он, Давид Бронштейн, должен сделать это последнее усилие, – без всяких зачем и почему, и сейчас, а не когда-нибудь в будущем. Он не понял, что следующего раза может и не представиться. Момент этот никогда больше не повторился и кровоточил в его сознании вплоть до последних дней декабря 2006 года.

Много раз по ходу игры Бронштейн мог добиться ясно ничейной позиции, мог сделать ничью и после неудачного хода, записанного Ботвинником, но, пройдя мимо всех возможностей, проиграл.

Когда партия была отложена, и впереди была целая ночь для анализа, Давид Бронштейн не понял, чем эта ночь отличается от всех других ночей. Даже сейчас еще не было поздно взять тайм-аут для анализа, что не раз делал Виктор Корчной в аналогичных ситуациях. Отложенную позицию Бронштейн проанализировал крайне небрежно, а ход, записанный Ботвинником, почти не смотрел.

Он вспоминал, что «секунданты считали, что Ботвинник наверняка записал лучший ход ♗b1, и только Вайнштейн смотрел со мной ♗d6, даже остался ночевать в гостинице, хотя жил за углом…»

Помощники Бронштейна дают несколько другую версию событий: они не раз звонили ему в гостиницу, но не могли найти Дэвика. И только утром, перед дверьми ЦШК на Гоголевском, где проходило доигрывание неоконченных партий, им удалось встретиться и впопыхах рассказать Дэвику о результатах анализа.

Исаак Ефремович Болеславский очень обиделся тогда на Бронштейна: старый друг Дэвика терпеть не мог халатного отношения к делу. Ведь ставкой был титул чемпиона мира, и он, Болеславский, был причастен к этому, может быть, больше, чем кто-либо другой.

Бронштейн проиграл отложенную партию, но не всё еще было потеряно: в последней партии у претендента были белые.

Ажиотаж в Москве достиг высшей точки. Казалось, все только и говорят о шахматах. Александр Безыменский пишет на скорую руку стихотворение, посвященное этому событию. Не будем давать ему оценку с точки зрения чистой поэзии, просто приведем его полностью.

 

«Перед последним туром»

Ботвинник? Бронштейн?
Да или нет?..
Молчит гроссмейстер с видом хмурым.
Нельзя поспешный дать ответ
Сейчас, перед последним туром.
Весь разговор всех москвичей
Прикован к двум кандидатурам.
Пожар любви, пожар страстей
Могуч перед последним туром.
Среди болельщиков – раздор.
Да что ты мелешь,
Насмех курам!
Особо жаркий, бурный спор
Кипит перед последним туром.
Иной чудак бежать готов
В аптеку экстренным аллюром,
Чтоб валерианки полный штоф
Купить перед последним туром.
Волнуясь, даже чересчур,
Как нежным свойственно натурам, —
Два драматурга, братья Тур,
Дрожат перед последним туром.
Я рассмешить не смог друзей
Своим веселым каламбуром.
Их лица стали вдруг темней,
Чем ночь перед последним туром.
Друзья столпились вкруг меня,
Подобно шахматным фигурам,
И я попал, судьбу кляня,
В цугцванг перед последним туром.
Они сказали: – Спрячь язык!
Таким смешливым балагурам
Пора бы в зеркало на миг
Взглянуть перед последним туром.
Ты весь в огне. Домой скорей!
Тебе, на пару с Реомюром,
В постели надобно своей
Лежать перед последним туром!
В момент исчезло озорство…
Стоял я робким и понурым,
Сказав: – Да это оттого,
Что у меня у самого…
Что я… ну, этого… того…
Трясусь перед последним туром!
 

Утром 11 мая в день 24-й партии Бронштейну звонил сам Абакумов и просил передать, чтобы Давид ни в коем случае не соглашался на ничью и играл только на выигрыш. Но ни всесильный министр госбезопасности, ни кто-либо другой уже не могли изменить ход шахматной истории.

Бронштейн не выиграл последней партии, час пробил, стрелки сошлись на двенадцати, застыв навсегда на итоговых цифрах матча 12:12.

Ботвинник сохранил за собой чемпионский титул.

* * *

В новелле Борхеса герой говорит, что, обдумывая какое-либо действо, надо представить, что ты его уже осуществил и превратить таким образом будущее в настоящее. По всей видимости в начале пути Бронштейн не задумывался, что предстоит ему, если удастся достичь конечной цели – сокрушить Ботвинника и стать эталоном советских шахмат.

Конечно, свобода молчать была самой меньшей свободой в то наполненное пропагандой время, но и ее он был бы лишен, если бы стал чемпионом мира.

Когда осуществление великого замысла оказалось совсем реальным, Бронштейн заколебался. Увидев подкову, лежащую на обочине дороги, он засомневался, что будет, если он поднимет ее. Итоги этих сомнений известны: подкову поднять не удалось, и он в течение полувека не уставал повторять: – жалкая половинка очка – и какая разница!

Перелистывая страницы шахматной истории, как и истории вообще, следует признать, что у прошедших событий могли быть альтернативы. Общеизвестен пример с Наполеоном, воспользовавшимся густым туманом и проплывшим сквозь эскадру сторожившего его Нельсона. Если бы не было тумана, не было бы Тулона, Бородинской битвы, «Войны и мира» и т. д. и т. п. Примерам такого рода несть числа.

«Подумайте, дело ведь только в одном ходе коня, и какая гигантская разница! Я ведь видел правильный ход 43…♘a7 при доигрывании, видел! А ведь история шахмат могла бы пойти совсем по иному пути из-за одного только хода коня на другую клетку!» – не раз восклицал Бронштейн, прибегая к сослагательному наклонению, столь категорически отвергаемому историками.