Текст книги "Давид Седьмой"

Когда при Конан Дойле начинали говорить о Шерлок Холмсе, писателю это очень не нравилось: «До чего мне надоело считаться автором одного только Холмса, я ведь в литературе сделал кое-что и кроме него». Когда журналисты снова и снова расспрашивали Бронштейна о подробностях матча с Ботвинником, Бронштейн тоже очень раздражался, указывая, что Бронштейн в шахматах – это не только матч с Ботвинником, но и многое другое.

Это верно, конечно. Но что поделать, если в памяти остаются реальные достижения. Ведь еще в древней Греции знали, что деяния – сущность жизни, речения – ее прикрасы; высокие дела остаются, высокие слова забываются.

Так уж устроена жизнь: кто помнит имя кандидата от демократической партии США в 2004 году, хотя тот набрал только на пару тысяч голосов меньше Джорджа Буша, в то время как имя президента Соединенных Штатов навсегда вписано в историю.

В истории шахмат тоже остаются победители, а имена побежденных, или сыгравших матч на мировое первенство вничью, пишутся петитом, если не забываются вовсе.

Победителям, как правило, присущи терпимость и великодушие. Менее удачливые утешаются поисками причин неудавшегося, и нечасто имеет место безжалостная критика самого себя. Так было всегда – потребность в самооправдании принадлежит к числу базовых инстинктов, и Бронштейн не явился исключением.

Забывая азбучную истину, что несколько оправданий всегда звучат менее убедительно чем одно, Бронштейн находил в невыигрыше матча немало козлов отпущения: излучающего ненависть соперника, атмосферу того времени, боязнь за отца, секундантов, манкировавших своими обязанностями, прогулками с девушкой, безразличной к его судьбе, тяжелыми условиями жизни.

«В том, что я плохо доигрывал отложенные позиции, большая доля вины лежит на моих секундантах, выбор которых был очень неудачен, – говорил Бронштейн. – Но подбирал их не я, а общество “Динамо”. Они оказались очень разными людьми. Я им всем еще говорил: “Неужели так трудно проанализировать позицию до ясного конца?” Они не давали мне играть дебюты, которые я хотел играть, староиндийскую защиту, например.

Говорили – так нельзя играть с Ботвинником. А с ним так только и нужно было играть. Да и 1.е4 надо было ходить, в открытую игру его затягивать, где я был сильнее его. А Болеславский часто уезжал домой в Минск, он далеко не всегда был в Москве. Да и девушка была, с которой я встречался тогда, которой очень симпатизировал. Мы гуляли с ней часто до партии, ходили в театры, в кино. Но когда я спросил, хочет ли она, чтобы я выиграл матч, она ответила: “Мне всё равно…”».

«Как я зевнул в 6-й партии чудовищно, в один ход. Всё было очень просто. Перед доигрыванием, выйдя на утреннюю прогулку, я неожиданно столкнулся со своей женой Ольгой Игнатьевой, с которой уже фактически был в разводе. Слово за слово, мы начали “цапаться” и так продолжалось едва ли не час. А тут еще секунданты требуют играть на выигрыш. Так в растрепанных чувствах я и начал доигрывать эту злополучную партию», – объяснял Бронштейн.

Или в другой раз: «Могут спросить: если я не стремился к званию чемпиона мира, зачем принимал участие в отборочных турнирах ФИДЕ? Ответ очень прост. В те годы было мало международных турниров, и для того, чтобы вас уважала собственная федерация, и, соответственно, посылала на эти турниры, вы обязаны были играть в отборочных соревнованиях, тем самым доказывая, что входите в мировую шахматную элиту».

Потом он стал прибегать к более радикальному объяснению: «У меня были основания не становиться чемпионом мира, ибо в те времена это звание означало вхождение в официальный мир шахматной бюрократии с массой формальных обязанностей, что было несовместимо с моим характером».

Этот матч остался в его душе как след от иероглифа на яблоке. Так делали в старом Китае: из тончайшей бумаги вырезали иероглиф и прилепляли к начинающему созревать яблоку. Когда плод поспевал, бумажку отрывали, и на красной кожуре оставался знак.

Но если иероглиф на китайских яблоках был символом благоденствия и счастья, на бронштейновских он означал горечь и разочарование.

Необходимого человеку качества – забывать, стирать, освобождаться от воспоминаний, – он так и не приобрел и всё пережевывал и пережевывал прошлое, не в силах ни выплюнуть его, ни проглотить. Но каким искусством надо обладать, как упражнять память, чтобы научиться забывать? Да и забывать скорее благодать, чем искусство. На него не снизошла эта благодать.

Он был одержим видениями терроризующего его прошлого, так никогда и не ставшее для него окончательно прошедшим, и в его памяти всё пережитое существовало только в одном времени: Past continuous.

В старинной индийской притче говорится о двух монахах, принявших строгие обеты и аскетические запреты и годами пребывавших в молчании. Однажды они услышали крик о помощи – тонула женщина. Один монах ринулся в поток и спас ее. Год спустя он спросил своего товарища: «Ты думаешь, я согрешил, когда нес женщину на спине?» «Ты что, всё продолжаешь нести ее на своей спине?» – отвечал ему другой монах.

Сохранять антипатию – всё равно, что позволить кому-то, кого вы не любите, бесплатно проживать в вашей голове. Михаил Моисеевич Ботвинник обладал в голове Бронштейна постоянной пропиской. Тема Ботвинника стала занозой, вошедшей ему глубоко под кожу, место воспалилось, болезнь стала запущенной, потом хронической, но он постоянно сам вскрывал застарелую рану.

Ахматова любила рассказывать, по какой схеме происходили у нее разговоры с Зощенко в последний период его жизни.

«Я буду Зощенко, – говорила она Лидии Чуковской, – а вы – вы. Спросите меня что-нибудь. Я – Михаил Михайлович.

«Вы собираетесь куда-нибудь за город?» – спросила Чуковская.

«Горький говорил, – медленно, торжественно, по складам отвечала Анна Андреевна, – что я – великий писатель».

Примерно по той же схеме проходили и разговоры с Бронштейном. Анафилаксия – явление, при котором определенные вещества, попав в организм, вызывают у человека, помимо краткосрочного заболевания, повышенную чувствительность к этим веществам. Порой организм хранит память о них всю жизнь. И если даже ничтожное, безопасное для других людей количество вещества попадает в организм, происходит бурная, совершенно неадекватная реакция – анафилитический шок.

Ботвинниковский шок у него мог быть вызван абсолютно всем: моим вопросом о Левенфише, которого Ботвинник отогнал «как молотобоец, стоящий в кругу и разгоняющий всех», о Флоре, помогавшем Ботвиннику во время того матча, орденской планкой на груди нищего в переходе московского метро – «вы знаете, Г., конечно, что Ботвинника до войны иначе как “гроссмейстер-орденоносец” не именовали», голландской защитой в партии, за течением которой мы наблюдали в Москве в 2004 году и которую Ботвинник и Бронштейн регулярно применяли в матче, и т. д. и т. п. Ассоциации возникали буквально на ровном месте и все тропинки разговоров вели в одном направлении: на сцену зала имени Чайковского майской Москвы 1951 года.

Даже в такой солнечной книге как «200 открытых партий» Бронштейн не мог удержаться, чтобы не пройтись здесь и там по Ботвиннику. Предваряя свою партию с Ульвестадом из матча СССР – США (1946), он пишет: «Мне было 22 года, и в команде я был самым младшим. Когда накануне матча намечали стратегический план баталии, первым взял слово старейшина – М. М. Ботвинник. Глядя на меня в упор, он четко и внушительно произнес: “Я надеюсь, что все понимают ответственный характер матча и никто не станет играть авантюрный королевский гамбит”». И Бронштейн – «слово старшего – закон» – избрал испанскую партию. Проиграв, сетовал: «Нет, не случайно говорят, что дебюты надо выбирать по настроению».

Его монологи напоминали оркестр, обладающий огромным репертуаром, на самом же деле в нем постоянно слышались вариации на устойчивое число тем, а лейтмотивом была одна непреходящая и так никогда и не кончившаяся. Блуждая по подземелью памяти, он всё время возвращался к ней, и, как стрелка компаса всегда возвращается к северу, его диалоги, преодолевая различные отклонения аномалий других тем, всегда выруливали к главной.

Он мог часами философствовать на тему, что тогда думал Ботвинник о нем, Бронштейне, и что думал он сам, Бронштейн, о том, что думал Ботвинник о Бронштейне, и как заблуждался Ботвинник, думая, что он, Бронштейн, думал о том, что думает Ботвинник о Бронштейне, и собеседник невольно спрашивал себя, кто это – маленький доморощенный философ, похожий на служку в синагоге с невнятной дикцией и с грустной рассеянной улыбкой шлемазла, испытующе вглядывающийся в тебя и зацикленный на событиях полувековой давности, фантомная боль от которых не отпускает его ни на мгновение?

За два месяца до смерти он обсуждал с Корчным поведение соперника в матче, игравшемся пятьдесят пять лет тому назад.

Сказал однажды: «Вот вы обо мне и Ботвиннике пишите так, как будто мы чай ходили пить друг к другу. Вы представляете, на каких разных полюсах мы находились?» – и начал свою очередную тираду.

Гоняя своего Ботвинника, как гоняют коня по кругу, он никогда не забывал сделать поправку на состав аудитории: для иностранцев – давался один образ, для профессиональных шахматистов – другой, для любителей – третий, для журналистов – четвертый. Хотя мог и импровизировать.

Однажды в Брюсселе журналист спросил его что-то о Ботвиннике. «Как вы сказали? – переспросил того Бронштейн, – Ботвинник? Бо-твин-ник? – и отрицательно покачал головой. – Никогда не слышал такого имени…»

Готовя летопись спортивного пути для книги, написанной вместе с Фюрстенбергом, Бронштейн поначалу не включил в список матч на мировое первенство.

Кокетство? Эпатаж? Оригинальничанье? Или, прибегая к терминам психологов, «вытеснение на уровне подсознательного неприятных и раздражающих фактов»?

Для обретения жизненной стойкости, а также для преодоления страдания и хандры в даосских школах практикуется особый метод. Он называется «выставить непрошенного гостя».

Человек, испытывающий зависть, обиду или гнев, посредством специальной техники отделяет страдательное состояние души от самой души, поворачивает незваного гостя к себе лицом, тем самым получая возможность выставить того за дверь. Увидеть воочию предмет своей муки именно как предмет, а не как пелену, сквозь которую мучительно смотреть на мир, значит уже одержать половину победы.

Красивый метод, но проблема заключается в другом: легко советовать «выставить непрошеного гостя», вот только где взять силы, чтобы это выполнить? Ведь будь эти силы в наличии, может, и совет не понадобился бы.

Психологи учат, что следует различать сегодня и сейчас от тогда и там. Советуют перестать сожалеть о том, что было и прошло и не обманывать самого себя. Бронштейн не хотел смириться, а никто из близких не решился сказать ему, что матч с Ботвинником – уже прошлое; что жизнь продолжается, и надо жить дальше. Никто не решился ударить его головой о стенку факта, возвратить в реальность сегодняшнего дня.

Не знаю, правда, к чему привела бы эта попытка, но никто даже не предпринял ее, и вина, что он до самого конца пребывал в таком состоянии, косвенно лежит на каждом, постоянно общавшимся с ним.

Но не только боязнь официальных обязанностей, связанных с чемпионским титулом, явилась тормозом в его игре. Мысль – как это он, Дэвик, еще десять лет назад гонявший бесконечные блиц-партии с приятелем Левой Моргулисом в киевском Доме пионеров, встанет в один ряд с великими, обжигала его. Имена чемпионов звучали для него неземной музыкой, обожествление переросло в нерешительность, породило раздвоенность, создало душевный дискомфорт.

«Нам и в голову не могло придти, что кто-то из нас может оспаривать у Капабланки, Алехина, Ласкера чемпионский титул, настолько велико было у нас уважение к их таланту, к их партиям. Кроме Ботвинника тогда ни у кого и в мыслях этого не было», – вспоминал Бронштейн на закате жизни.

Подобного рода мысли оставались с ним, когда он сел за шахматный столик в Концертном зале имени Чайковского. Титул оставался для него чем-то абстрактным, а когда оставалось только одно последнее усилие, Бронштейн не выдержал напряжения, и чемпионская корона, мерку с которой он уже снял, не досталась ему.

Конечно, он потерял что-то, не став чемпионом мира, но, может, кое-что и приобрел. Ведь самое захватывающее в чемпионском звании – сам путь к нему, а не обладание титулом, нагружающее ответственностью, приносящее только заботы, зависть и постоянные упреки, а то и нападки.

Но даже если бы Бронштейн стал чемпионом мира, мне кажется, это мало что изменило бы. Не зря ведь психологи утверждают, что люди, выигравшие крупную сумму в лотерею, первые восемь недель чувствуют себя счастливыми, после чего всё возвращается на круги своя, и мир воспринимается ими точно так же как до этого.

Трудно согласиться и с утверждением его жены, не единожды высказанным и самим Бронштейном: «Что касается сетований на то, что не став чемпионом, Давид не получил со временем приставку “экс”, оказавшуюся очень доходной, позволяющую всю жизнь получать проценты с капитала бывшего чемпионства, то Давида это мало задевает: у него другая шкала ценностей. У него не было охранительного титула экс-чемпиона, поэтому это облегчало возможность не считаться с ним. Ему практически не давали играть в крупных международных турнирах».

Персональные приглашения не имели значения в то время не только для него, но и для других советских гроссмейстеров, включая и бывших чемпионов мира. Приглашения на международные турниры, о которых он и не догадывался, шаткое материальное положение, наконец, просто запрещение выезда за границу – довелось испытать и экс-чемпиону мира Михаилу Талю.

* * *

Для того, чтобы быть не просто одним из лучших, а самым лучшим, чемпионом, нужно иметь гипертрофированное «я». Это «я» в сочетании с талантом было у Бронштейна в избытке. Что же, помимо колебаний и сомнений, помешало ему стать чемпионом мира?

Когда я спрашивал об этом Марка Тайманова, знавшего Бронштейна более семи десятков лет, вопрос поначалу поставил его в тупик: «Для выигрыша матча Бронштейну не хватило не столь половинки очка, сколь какой-то образованности. Нет, пожалуй, образованность – какое-то уж очень узкое слово, а интеллект очень широкое, тем более, что в наличии интеллекта ему нельзя было отказать. Не знаю, какое слово и подобрать…»

Но потом все-таки нашел объяснение: «…может быть, не хватило характера. Выдающегося дарования был шахматист, но чтобы стать чемпионом мира, не хватало ему жесткого целенаправленного характера».

Удивить всех, показать что он, Давид Бронштейн, явление исключительное, наложило отпечаток на его игру и как следствие – на результат матча, считал секундант Бронштейна на матче с Ботвинником. Александр Маркович Константинопольский рассказывал, что часто невозможно было угадать, какой ход придет в голову Дэвику: все планы и домашние заготовки шли прахом и начиналась чистейшей воды импровизация, результаты которой были непредсказуемы.

По мнению Каспарова, «Бронштейн всё время упирал на психологию, думая о том, как бы озадачить Ботвинника. Необычным сочетанием психологизма и красоты игры Бронштейн отличался от всех шахматистов своего времени. Спортивный же, состязательный элемент был у него слабее, и в решающие моменты ему чего-то не хватало».

Владимир Крамник, подробно анализировавший партии матча, «не согласен с расхожим мнением, что Бронштейн должен был выиграть, что ему просто не повезло и чуть-чуть не хватило на финише».

Он полагает, что в целом Ботвинник доминировал, играл сильнее, даже несмотря на то, что находился далеко не в идеальной форме: «Как и полагается великому шахматисту, в решающий момент он собрался и хорошо провел партию. Хотя Бронштейн в какой-то момент был ближе к ничьей, чем Ботвинник к выигрышу, я не назвал бы это поражение случайным. Думаю, что итог матча совершенно закономерен».

Конечно, ничья в 23-й партии была возможна, конечно, анализ отложенной позиции был поверхностным, но только ли в этом дело? «Порядок бьет класс» – говорил один из столпов российского футбола Николай Старостин. Если порядок бьет класс, то тем более порядок бьет неорганизованность, сомнения и недостаток техники.

Ахматова заметила как-то, что Брюсов в поэзии знал секреты, но не знал тайны. Давиду Бронштейну в шахматах была известна тайна, но не все секреты игры были ему знакомы. Одним из таких секретов был эндшпиль, и от этого недостатка Бронштейн так и не смог избавиться до конца карьеры.

Запись из дневника Ботвинника – «технические простые концы знает слабовато» – соответствовала действительности: Бронштейн проиграл в матче три совершенно ничейных окончания. Каждому проигрышу он дал какое-то свое объяснение, но факт был очевиден: в позициях, где с доски исчезали ферзи, его буйной фантазии было тесно, а искусство считать варианты не играло такой роли.

Но, может быть, самое главное было в другом. Через тридцать три года после матча Ботвинник – Бронштейн в Москве игрался другой матч на первенство мира. Оглядываясь на свою карьеру и вспоминая тот матч с Карповым, Каспаров писал: «Я тогда четко уяснил: реальность – она такая, какая есть, и если хочешь что-нибудь сделать – надо с ней считаться. О вещах, которые находятся вне моего контроля, я попросту не думаю».

Если бы Давид Бронштейн тоже понял бы эту простую истину, кто знает, результат его матча с Ботвинником мог бы стать иным, несмотря на все лакуны Бронштейна в окончаниях.

В многочисленных интервью, статьях и высказываниях замечательного шахматиста, объясняющих невыигрыш им матча, он ссылается на различные причины. Но настоящую он назвал едва ли не полвека спустя: «Множество раз болельщики и друзья приставали ко мне с вопросом насчет “принудительного характера” проигрыша 23-й партии матча, считая, что был заговор с целью помешать мне отобрать титул у Ботвинника. Сколько чепухи написано на эту тему! Могу сказать только одно: да, я подвергался сильному психологическому давлению с разных сторон, но только от меня целиком зависело, поддаться ему или нет».

А в самом конце жизни признал: «В глубине души я, видимо, все-таки не верил, что могу победить Ботвинника».

* * *

Два года спустя пришло время для очередного турнира претендентов. За несколько дней до начала турнира выяснилось, что Бронштейну придется отправиться в Цюрих без секунданта. Это было для него тяжелым ударом: за последнее десятилетие Борис Самойлович Вайнштейн стал едва ли не самым близким для него человеком.

Спустя три десятка лет Бронштейн объяснял свою относительную неудачу в турнире (дележ второго-четвертого мест с Кересом и Решевским): «Я старался не откладывать партии, так как не имел помощника для анализа. Если же постоянно анализировать самому, то трудно выдержать тридцать туров. Но это одна сторона вопроса. Есть и другая, пожалуй, даже более важная. В таком турнире каждому участнику нужен не столько помощник при анализе отложенных партии и подготовке к дебюту, как друг, с которым можно откровенно поговорить поздним вечером, поделиться мыслями и впечатлениями, а в свободный день вместе пойти в театр. Такого друга не было со мной в Швейцарии, и, будучи в состоянии победить любого соперника, я психологически оказался слабее многих в начале турнира и далеко не всегда реализовывал свой творческий и спортивный потенциал».

В конце жизни Бронштейн рассказал о цюрихском турнире в статье с характерным названием: «Сплавка в Цюрихе». Он писал, что руководители советской делегации заставили его в партии со Смысловым, где у него были белые, согласиться на ничью до игры. Писал, что Керес не поддался на аналогичные уговоры и, выведенный из себя, начал лихую атаку против будущего победителя турнира, выигравшего блестящей контратакой.

«Проиграв в прошлом туре психологическую дуэль Геллеру, я стоял перед альтернативой – стремиться ли к победе любой ценой (по примеру Кереса!) или вести спокойную игру, – писал Броншейн о кульминационной точке турнира. – Будь то сегодня, я знал бы, как играть, но тогда по молодости лет и не имея с кем посоветоваться, согласился на ничью, по сути дела, уже при выборе дебюта», – писал сам Бронштейн о своей ничейной партии со Смысловым. Отметим, правда, что Смыслов в тот момент опережал Бронштейна на два очка.

Бронштейн жаловался, что перед тринадцатым туром руководители советской делегации внушали ему, что он должен победить Решевского. Что он и сделал, выиграв у американца одну из своих самых блестящих партий.

Перед встречей с Геллером функционеры сказали ему, что договорились с его соперником: тот проигрывает партию.

Бронштейн пишет, что сделал вид и согласился на это предложение, но, не зная какой тактики придерживаться, решил тупо играть на ничью и проиграл. Пишет и о том, что Геллеру на самом деле никто ничего не сказал.

Наверняка так всё и было. Но разве очко, полученное таким способом от Геллера, можно было бы отнести к «fair play»?

Повторюсь: разговоры о «сплавках», «компенсации очка другим способом», различные кланы, действительные и мнимые, заговоры, письма в высшие инстанции, обращения к «своим людям наверху», дружба не с кем-то, а против кого-то всегда присутствовали в советских шахматах.

«Я не знаю, что там было на самом деле. – говорит Виктор Корчной о цюрихском турнире претендентов. – Но если Бронштейн прав в своих поздних обвинениях, как же он мог тогда писать книгу-панегирик? Разве не стыдно было: тебя замарали, с тобой бог знает что сделали, а ты такую красивую книгу пишешь о турнире, где всё было заранее предопределено. Ведь когда ты книгу писал, ты ведь тоже знал всё это?»

Кто знает, может быть, об этом думал и сам Бронштейн, когда говорил, что «терпеть не может этой книги», а в самом конце сожалел, что вообще написал о «сплавке в Цюрихе».

* * *

Давид Бронштейн явился предтечей Михаила Таля. Быть предтечей – почетная, но не всегда благодарная доля: имя Христа известно всем, а Иоанна Крестителя только более или менее серьезно интересовавшимся вопросами христианской религии.

Бронштейну удалось перенести идеи выдающихся мастеров прошлого в шахматы сороковых годов XX века и, подняв их на новый уровень, создать почву для появления другого гения – Михаила Таля.

Гарри Каспаров справедливо полагает, что Бронштейн – связующее звено между Алехиным и Талем, резонно замечая, что оба они «безбоязненно покушались на “святое” в шахматах – материал, жертвуя им за атаку, инициативу».

Не склонный на комплименты Корчной, в ответ на вопрос, является ли Давид Бронштейн выдающимся игроком, разразился тирадой: «Выдающийся ли игрок Бронштейн? Он – Гений! Гений! Ведь гений – это человек, который идет впереди своего времени, а Бронштейн заметно опередил свое время. Если Ботвинник говорил, что Бронштейн очень хорош при переходе из дебюта в миттельшпиль, это очень слабо сформулировано. На самом деле, Бронштейн продемонстрировал в этой стадии множество идей, явившихся абсолютными откровениями. Это признак гения. В период 1945–1951 годов он превосходил всех по пониманию шахматной игры. Не появись тогда Бронштейна, не возникло бы в шахматном мире Таля».

И Бронштейн, и Таль исповедывали один и тот же подход к шахматам. Оба считали, что самой интересной составляющей игры является комбинация, оба совершенно сознательно включили в игровой процесс компоненты риска и блефа.

Они смотрели на партию в шахматы не как на требующую доказательства теорему, но как на своего рода перформанс, где человеческие эмоции играют не меньшую роль, чем происходящее на шахматной доске.

Однажды, когда после закончившейся партии Бронштейну указали на очень опасную для него жертву фигуры, он только улыбнулся: «Да что вы, мой соперник так не играет…»

Фраза, едва ли не слово в слово не раз повторенная Михаилом Талем. Да и постулат Таля – «в шахматах дважды два не всегда равно четырем» – первым сформулировал Давид Бронштейн.

В Сальтшёбадене (1948) Бронштейн в свободное время частенько играл блиц с Мигелем Найдорфом, почти всегда побеждая его.

В турнирной партии с аргентинским гроссмейстером, находясь в сильнейшем цейтноте, он в худшей позиции предложил ничью. Найдорф отказался. Бронштейн поднялся со стула и, расхаживая по сцене, стал невозмутимо рассматривать позиции на соседних досках, краешком глаза следя за соперником. Через минуту, потерявший душевное равновесие Найдорф, махнув рукой, остановил часы.

В претендентском турнире 1959 года Таль попал в критическую позицию в партии с Фишером. Американец записал на бланке выигрывающий ход и испытующе поглядывал на соперника. Как ни в чем не бывало, Таль, медленно поднявшись, начал свой обычный обход столиков, за которыми играли конкуренты. Фишер дрогнул, зачеркнул ход, сделал другой, ошибочный.

Утверждая, что матч с Ботвинником показал полное превосходство его стиля, Бронштейн нередко ссылался на слова Ларсена, сказавшего, что именно он, Бронштейн, снял с Ботвинника позолоту, продемонстрировав, как следует играть с ним.

Действительно, Бронштейн показал, какая манера игры наиболее неприятна для Ботвинника, но реального успеха добился Михаил Таль. Справедливости ради, следует отметить, что оба выдающихся гроссмейстера, внеся острую приправу в железную логику ботвинниковских шахмат, не смогли доказать, что специи могут заменить само блюдо. Да и возможно ли это: приправа может дать блюду новый вкус, сделать более утонченным, принести наслаждение, но заменить?

В свои лучшие годы оба играли с невероятным напором и концентрацией. Эту исходившую от них энергию соперники чувствовали едва ли не физически.

Давид Бронштейн имел обыкновение проигрывать в первом туре: ему требовалось какое-то время для разогрева. Но, набрав скорость, мог развить ураганный темп. В матче Москва – Прага в 1946 году Бронштейн, проиграв в первом туре, в последующих одиннадцати отпустил соперникам только одну ничью.

Таль тоже неоднократно проигрывал на старте. Один из многих примеров – турнир в Бледе (1961), когда, проиграв Фишеру в первом туре, Таль в конце концов догнал, а потом и опередил американца.

У обоих был период, когда они исступленно занимались шахматами. Страстному исследованию посвящались долгие дни, недели, месяцы.

Не всё было им одинаково интересно: заниматься эндшпилем казалось обоим скучным, да и количество партий, выигранных напором, атакой, инициативой было так велико, что сами собой сглаживались погрешности в технике. Но любому тренировочному процессу и Бронштейн, и Таль предпочитали саму игру.

Феномен Капабланки Бронштейн объяснял бесчисленными партиями блиц, которые молодой кубинец, отрабатывая технику, играл в Нью-Йорке в студенческие годы. Бронштейн знал, о чем говорил: годы, проведенные Дэвиком в киевском Доме пионеров за пятиминутками, да и последующие в Москве, выработали автоматизм, быстрое принятие решений и молниеносную ориентацию в самых запутанных положениях.

Лариса Вольперт вспоминает, как в 1947 году молодой Бронштейн дал ей полушутливый совет: «Хотите усиливаться в шахматах, играйте как можно больше блиц, причем играйте евгеники, а не платоники». (Выражение, часто употреблявшееся тогда блицорами: «платониками» называли обычные партии, а «евгениками» – на интерес).

Несмотря на быстрый и точный расчет, Бронштейн, стремясь вычислить позицию до конца, частенько испытывал недостаток времени. Конечно, у него не было таких жутких цейтнотов как у Решевского, но если американец, играя на флажке, подпрыгивал на стуле, заглядывал в бланк соперника и очень нервничал, Бронштейн сжимался в комок и как бы сливался с доской и фигурами, только время от времени бросая короткие блики на циферблат часов.

Недостаток времени только подстегивал его, и нередко соперник, как завороженный, смотрел на висящий флаг Бронштейна и ошибался первым. То же можно сказать и о выдающемся блицоре Тале, частенько повторявшем: «Спокойствие – моя подружка!»

И один, и другой не только тонко чувствовали состояние соперника, но и были неравнодушны к реакции зрительного зала, аплодисментам. Думаю, что и постоянное участие обоих в первенствах Москвы по молниеносной игре объясняется не только любовью к блицу, но и живым контактом с публикой, плотным кольцом окружавшей столики в парке Сокольники, громогласно объявляющимися после каждого тура результатами, ажиотажем, царящим на игровой площадке и за ее пределами.

Оба не особенно нуждались в тренере, скорее им был нужен преданный, близкий человек, который, постоянно находясь рядом, создавал бы настрой, вселял уверенность, отпускал комплименты, не забывая при этом напомнить, что пора пообедать, поужинать, сходить на прогулку – ведь гений зачастую оказывается менее приспособленным к жизни, чем простые смертные.

Таким человеком для Бронштейна был Борис Самойлович Вайнштейн, для Таля – Александр Нафтальевич Кобленц. Всех остальных, работавших с ними, можно назвать как угодно: спарринг-партнерами, секундантами, помощниками, консультантами. Вайнштейн и Кобленц были для них всем.

И Бронштейн, и Таль обладали очевидным литературным даром, но ни один, ни другой не любили писать, предпочитая надиктовывать свои статьи и книги. «Я не писатель, – обронил как-то Таль, – я говоритель. Не громко, но говоритель…» Бронштейн тоже предпочитал надиктовывать книги своим соавторам: Георгию Смоляну, Сергею Воронкову, Тому Фюрстенбергу.

Полвека назад молодой питерский литератор Андрей Арьев отдыхал вместе с приятелем в Ялте. Оба оказались на мели, да на такой, что и денег на обратную дорогу не оказалось. Вдруг видят: по дорожке парка идет Давид Ионович Бронштейн, друзья сразу узнали прославленного гроссмейстера. Набравшись смелости и вспомнив имя-отчество, подошли к нему и честно признались в плачевном положении.

«Вернете, когда на месте окажетесь», – сказал гроссмейстер и вручил нужную сумму совершенно незнакомым людям. Кто еще мог бы поступить таким образом? Разве что Таль, если бы нашел сотенную, случайно завалявшуюся за подкладкой кармана.

За границей перед каждой покупкой Бронштейн не освежал в уме соотношение мало что стоящих рублей и драгоценной валюты, беззаботно тратя ее на безумные, с точки зрения коллег, предметы. Понаторевшие в заграничных поездках, знающие реальное соотношение цен советские гроссмейстеры везли из заграницы товары частично для собственных нужд, частично для выгодной продажи, и смотрели на Бронштейна, как на человека не от мира сего.

Таль был из той же породы, хоть и несколько отличался от Бронштейна: Миша просто терпеть не мог хождения по магазинам. Однажды, закончив в голландском Тилбурге процедуру покупок по заранее составленному для него списку, Миша перешел к предметам экипировки собственной персоны.