Текст книги "Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник)"

Все наперебой объясняют ей, что будет дальше: как самолет будет разворачиваться, как он будет взлетать и что может случиться в дороге (о пакетике из плотной бумаги). Она внимательно слушает, кивает головой, вздыхает.

Наконец взлетаем. Женщина сидит неподвижно и напряженно смотрит в одну точку. Ей предлагают взглянуть в окно.

– Ой, боюсь я! – отказывается она. – Не буду глядеть! Страшно!

Набираем высоту, врезаемся в облака, пронизываем их и забираемся выше. Облака сверху – как холмистая белая пустыня. Кое-где над ней возвышаются округлые белые башни. Перед иллюминатором – крыло. Оно совершенно неподвижно, на нем ничто не дрожит. Трудно представить, что мы несемся со скоростью 900 километров в час. Лишь иногда конец крыла чуть-чуть покачивается.

Пожилая женщина уже смотрит в окно. В ее тусклых глазах нет ни страха, ни удивления. Ей не любопытно. Она сосет конфету и бережно прижимает к груди свою сумку.

20.10

Раннее утро. Ташкентский аэропорт. Горьковатый запах пыли и сожженной солнцем травы. Узбеки в чалмах и тюбетейках, киргизы в лисьих шапках. Пирамидальные тополя. Синие горы на горизонте. Я возвращаюсь в свое отрочество.

Едем в город.

Пыльная серая зелень. Одноэтажные белые дома. Арыки с мутной водой.

Оперный театр. Нас пускают внутрь и показывают интерьеры (для ленинградцев открыты все двери). Изумительная резьба по ганчу. Архитектура середины прошлого века. (Строительство театра закончено после войны.)

Три часа дня. Аэропорт Навои (маленький белый домик на краю большого рыжего поля). Блеклое выгоревшее небо. Первозданная тишина Азии.

21.10

Показываем эскизы высокому начальству.

Директор комбината Зарапетян – восточный мужчина царственного облика. Он здесь самый главный – вроде эмира бухарского. Он здесь владыка. Органов советской власти в Навои еще нет (новый город-то).

Выслушиваем августейшую критику. Но в общем эскизы принимаются.

22.10

Утром к гостинице подъезжает маленький грузовичок. Залезаем в кузов и едем. Ехать холодно. Ветер свистит в ушах.

Останавливаемся в старом городе у продовольственной лавочки. Покупаем вермут и пьем его тут же, расположившись на пыльных ящиках. Перед нами неподвижно стоит подросток-узбек в халате и в тюбетейке. Он молча внимательно нас разглядывает.

Едем дальше.

Пустыня. Вдалеке – горы. Среди пустыни стоит портал со стрельчатой аркой. Рядом большой купол, до половины засыпанный песком. Это все, что осталось от знаменитого караван-сарая Рабат-аль-Малик, построенного в двенадцатом веке. Еще до войны здесь стояли высокие стены. Их уже нет.

Оазис. Тутовые деревья. Хлопковые поля. Задумчивые ишаки под деревьями. Останавливаемся и спрашиваем у старика-узбека о дороге на Хазару. Узбек со всеми здоровается за руку и говорит: «Салам!» Мы по очереди отвечаем: «Салам!»

Хазара. Мавзолей. XIII век. Несколько куполов. Никаких украшений. Внутри – только узорчатая кирпичная кладка. Кирпичи плоские, желтые. Неподалеку от Мавзолея – могила местного святого. Небольшой купол и стрельчатая ниша. На длинном шесте болтается белая тряпица – знак святого места. Тут же колодец. Я наклоняюсь над ним, и ремешок фотоаппарата соскальзывает с моего плеча. Гулкий всплеск глубоко внизу.

Раздеваюсь, обвязываюсь веревкой, и меня спускают в колодец. Ногами, спиной и локтями упираюсь в стенки. Достигаю воды, Она холодная. Опускаюсь в воду до пояса, потом до подбородка, но дна все нет. Погружаюсь с головой и ногой подцепляю ремешок аппарата. Меня вытаскивают. Отжимаю трусы и бегаю, чтобы согреться. Шофер нашего грузовичка говорит, что я герой. Если бы увидели местные жители, они убили бы меня за осквернение святыни.

Едем дальше.

Пересаживаемся на маршрутный автобус.

Опять бесконечные хлопковые поля с тутовыми деревьями.

Длинная очередь машин с хлопком у приемного пункта.

Наконец – Бухара.

Узкие улочки с глинобитными домами без окон. Женщины в ослепительно ярких разноцветных платьях. Бородатые узбеки в синих и белых (вернее, серых) чалмах на маленьких, покорно семенящих ишачках. Перекресток нескольких улиц, перекрытый большим куполом. Под куполом множество мелких лавчонок. Продают всё – от пряников до мотоциклов.

Мечеть Калям. Минарет тринадцатого века. Зеленый глазурованный купол. На куполе гнездо аиста. Великолепный двор с аркадами. Он приспособлен для торгового склада: ящики, автомобили, мотоциклы. Маленькая рыжая кошка без задней ноги. Подошла и, мурлыкая, стала тереться о мою щиколотку. Снаружи у стен мечети – базар. Горы дынь и арбузов. Ишаки на привязи. Арбы с гигантскими колесами.

Старинный бассейн в тени деревьев.

Ночное шоссе. Ослепляющий свет фар встречных машин. Вырываемые из мрака деревья.

Черная пустыня под звездным небом. Далекие огни на горизонте. Они медленно приближаются.

23.10

Нас провожают человек десять. В буфете сдвигаем три столика вместе. Появляются зеленые бутылки с «московской». Водка теплая, противная. Закуска – знаменитый жареный усач – необычайно вкусная рыба.

Пьяные крики и тосты. Наши вещи тащат к самолету. Последние объятия и рукопожатия.

Взлетаем. Внизу узор дорог и арыков.

Милая стюардесса Тамара. Мы влюблены в Тамару все эти полтора часа.

В Ташкенте пересаживаемся на Ил-18.

Снова в воздухе. Высота – 7 километров. Самолет трясется мелкой дрожью. В окне крупные звезды.

Просыпаюсь от голоса стюардессы: «Внимание! Самолет идет на посадку. Просим не курить и пристегнуть ремни. Посадка будет произведена в аэропорту Домодедово».

Полночь. Ждем автобус. Перед зданием аэропорта шоферы такси от скуки бьют двух пьяных. Бьют не очень зло, вполсилы, с хохотом.

Приходит милиционер, хватает пьяных за руки и ведет их куда-то по пустынной площади. Милиционер тщедушный, низкорослый, а пьяные – дюжие парни, но они не сопротивляются власти.

25.10

Читал у А. Возник спор. Вторглись в философию, дошли до высот. То и дело хватали мою книжку и читали куски для иллюстраций. Я не спорил, наблюдал.

Познакомился с Юрой Д. Он очень симпатичен. И умница.

«Русское кафе» на Мясницкой. Пусто. Играет музыка. Окна запотели – улицы не видно. Выпил стакан вина – стало тепло и весело. Стало ясно, что все не напрасно, что все именно так и должно быть. У швейцара роскошная черная борода. Его зовут Сергей Иванович. Подавая мне пальто, он сказал: «Сегодня вы первый! Счастливым будете!»

Кафе «Марс» на улице Горького. У входа – милиционер и две дружинницы с красными повязками на рукавах. Заведующая в белом халате прохаживается между столиками и внимательно следит за посетителями. Идет борьба с распитием приносимого с собой спиртного.

И вдруг – бунт. Посетители возмутились. Толпа окружила милиционера, дружинниц и заведующую: безобразие! Оскорбление человеческого достоинства! Мы не арестанты!

Одна из дружинниц, деликатная на вид девица, сказала басом: «Жрали бы водку дома и дрыхли с женами! А здесь общественное место!»

Спор с П. о сущности счастья.

– Я – счастливый человек! – заявляет П. и объясняет, почему он счастливый.

– А у меня жизнь не удалась! – заявляю я и объясняю, почему не удалась.

В конце спора мы пришли к выводу, что оба счастливы: П. – своим счастьем, а я – своим несчастьем.

27.10

У С. Сегодня ровно 15 лет, как он был арестован. Он помнит тот день до мельчайших подробностей. Он смотрит на часы и говорит, что с ним было в этот час 27 октября 1949 года.

О моих стихах С. сказал: «Это настоящее, хотя лет восемь тому назад я бы так не думал».

В пустом автобусе едем с Женькой в Шереметьево. Пустой ночной аэропорт. В самолете тоже пусто (неудобный поздний рейс).

Элегантная, надменная стюардесса произносит стереотипные фразы. Взвывают моторы. Сигнальные огни за окном мелькают все быстрее и быстрее. Опять внизу ночная Москва. Через минуту она превращается в россыпь далеких тусклых звезд. Через пять минут она исчезает. Под крылом появляется серп луны. Включаю лампу и читаю воспоминания Эренбурга о Нюрнбергском процессе.

Крыло за окном иногда немного опускается, и луна подскакивает вверх. Стюардесса разносит бокалы с минеральной водой.

«Прежде были в ходу слова “совесть”, “добро”, “человеколюбие”. Потом они всюду вышли из обихода».

Я смотрю на рыжие, тщательно уложенные волосы стюардессы, и мне хочется, чтобы самолет не приземлялся, чтобы он улетел куда-нибудь подальше, чтобы произошла ошибка и нас унесло бы ко всем чертям – к звездам, к туманностям, в пустоту и холод, унесло бы вместе с этой девкой в голубом костюме, в голубых чулках и голубых туфлях – леший с ней! Лишь бы не приземляться!

Самолет делает круг над Ленинградом. В отличие от Москвы, огни располагаются здесь по прямым линиям. Эти лучи перекрещиваются, соединяются в пучки и длинными стрелами уходят в темноту.

Снова красные сигнальные огни. Толчок. Торможение. Голос стюардессы: «Наш самолет приземлился в ленинградском аэропорту! Температура воздуха плюс восемь градусов. Прошу не вставать до полной остановки!»

29.10

Художники рисуют портреты вождей по специально утвержденным фотографиям. Никаких отступлений от эталона не допускается. За портрет маслом размером один метр на полтора платят 200 рублей.

Все портреты Хрущева исчезли. Имя его в печати и по радио не упоминается. Нет и не было никакого Хрущева. Был сон, мираж, галлюцинация. Хрущев развеялся, как дым.

Профессор Пилявский ездил в Ташкент на защиту диссертации. Защиту отложили, потому что в диссертации были выдержки из речей Хрущева.

И нет в народе никакого недоумения, никакого ропота. С равнодушием и покорностью подчинился он новым властителям.

Говорят, однако, что в ночь переворота на улицах столицы появились танки.

4.11

Солнце и ветер. Вода на заливе почти черная с частыми белыми барашками волн. Чистый четкий горизонт.

Обеденный перерыв – час. На час я погружаюсь в фантасмагорию Петербурга. Мойка, Фонтанка, Крюков канал. Чугунные решетки, мосты, брандмауэры, крыши, заваленные дровами дворы, пронзительные сквозняки в подворотнях.

Стою на Измайловском и разглядываю проезжающие мимо такси. Солнце низкое, и внутренность каждой машины хорошо освещена.

Парочка на заднем сиденье. Она красивая, лет тридцати, с ярким ртом. Он хлыщеватый, с черными усиками и бачками. Она положила голову ему на плечо.

Трое мужчин, видимо, выпивши. Двое помоложе – сзади, а пожилой с бородой – рядом с шофером. У всех красные лица. Хохочут. Бородатый сидит боком, положив руку на спинку сиденья.

Один сзади. Спит, уронив голову на грудь.

Три девицы с волосами разного цвета. Курят. Шофер преклонных лет. Хмурится. Девицы ему явно не нравятся.

5.11

Извечное убожество русской провинции. Провинцию видно за версту, провинцией несет за три версты.

Издали поэмы Мартынова в Новосибирске. Паршивая газетная бумага, слепой мелкий шрифт, неровная бедная печать.

А Новосибирск – столица Сибири.

6.11

Город украшают к празднику.

Л. В. сказала: «Не знают, кого вешать! Вешают одних космонавтов! Везде: голубок – космонавт, голубок – космонавт. Никакого правительства я не разглядела».

Женя М., Галя Н., я, Вася Ходорка и немецкий дог. Дог не пес, а псица. Зовут его (ее) – Манон.

Вася читает Есенина. Читает с чувством. Есенин ему очень нравится.

– Вася, скажи нам что-нибудь о жизни, – просит Женя.

– О, Джонни! – говорит Вася. – Зачем говорить о жизни? Ясное дело – жизнь хреновая!

Меня провожают Женя, Галя и Манон. Идет снег. Первый снег. Манон в восторге.

7.11

На душе тяжко, гадко. Весь я какой-то липкий, пакостный.

Снилось начало войны.

Я и еще кто-то на пыльном чердаке. Ждем, когда нам привезут оружие и противогазы. Началась газовая атака. Все зажимают руками рты и глаза. Из-под груды старого хлама я вытаскиваю какой-то допотопный противогаз, напяливаю маску на лицо и усиленно дышу. Вдруг замечаю – на конце гофрированной трубки ничего нет. Меня пронизывает страх, и я просыпаюсь.

Меня тянет к балалаечно-гармонной, истерично-веселой, пьяно-разухабистой Руси. Чтобы во весь дух скакали тройки, чтобы неистовствовали скоморохи, чтобы румяные девки орали частушки, визжали и трясли грудями в угарном плясе.

Довести веселье до абсурда, превратить его в кошмар. И чтобы где-то в сторонке тонко и жалостно играла жалейка, чтобы голос ее в самом конце, когда вдруг смолкнет весь этот гам и визг, еще звучал одиноко и отрешенно.

13.11

Еще сон.

Живу в общежитии. Портфель мой рыжий стоит между тумбочкой и кроватью. Пришли какие-то парни и потащили меня в соседнюю комнату. А там безобразие – там все голые. Девицы в соблазнительных позах – улыбаются, манят. Одна подошла близко. Мне и противно, и любопытно. И вижу я за плечом девицы в окне – двор, и во двор въезжает красная пожарная машина с пожарниками. Я отталкиваю девицу и бросаюсь к двери, но поздно – пожарники врываются в комнату, и начинается расправа. Кого-то в углу мучают, требуют, чтобы он все рассказал. Как мучают, не видно, но что-то там страшное на полу – то ли кровь, то ли мозги. Меня держат за руки, но я вырываюсь, бегу в свою комнату, раскрываю портфель, выхватываю оттуда пачку своих стихов и пытаюсь выбросить их в окно. Листочки рассыпаются по полу, и я понимаю, что все погибло…

Пиво приятно пить на улице у ларька. Чтобы на кружке была шапка пены, чтобы можно было ее сдуть на землю и пить маленькими глотками, наблюдая за прохожими, за машинами, поглядывая на облака и на клубы дыма, извергаемые трубами соседней фабрики.

Новая книжка Вознесенского. Умение ходить по лезвию ножа. Правда, лезвие не очень острое.

Но я и по такому не прошел бы. Порезался бы.

Нечаянно наступил на ногу студенту-негру. Он громко вскрикнул, и в глазах его мелькнул животный страх. Будто его собрались линчевать.

17.11

Еще сон. Вещий.

Выхожу на кухню. Майка сидит за столом – завтракает. Шторы раздвинуты, и видно, что небо кровавое – тяжелая багровая туча висит над домами.

– Видишь – кровь! – говорит Майка. – На улице ужасно холодно. В очередях стоят мертвецы, стоят, будто живые – к земле примерзли. Теперь нам конец. Допрыгались!

«Почему же туча не замерзла? – подумал я. – Или это такой красный снег? Интересно!»

А вечером отца увезли в больницу.

19.11

Документальный фильм «Суд народов». Сделан в 46-м, доделан в 63-м.

Эренбург прав. Эти люди не могли совершить столь грандиозные преступления. Они были слишком заурядны. Но незаурядные люди тоже не могли бы.

Что это? Проявление жестокого биологического закона? Искупление прошлых грехов? Плата за будущее благоденствие? Или просто хулиганский плевок истории в лицо человечеству?

Неоновая реклама колышется в черной глубине Мойки. Над ней круги от редких капель дождя.

23.11

Сонливость поздней осени сменилась резвостью молоденькой зимы. Морозец. На Неве уже лед. Машины мелодично звякнули в кармане.

Сел в трамвай, поехал, куда глаза глядят.

Вышел. Подошел к пивному ларьку. Продавщица откупоривала пивную бочку – попросила помочь. Помог. Выпил кружку теплого пива. В голову полезли теплые, уютные пивные мысли.

Новые ботинки на снегу выглядят ужасно черными, Всю жизнь стеснялся ходить в новом – казалось, что все на меня смотрят и усмехаются.

Снег идет хороший, лохматый.

29.11

Вдруг вспомнили обо мне в Доме писателей – прислали приглашение на поэтический вечер.

30.11

Завидую оптимизму Гали Н.

– Я бы им показала кузькину мать! Они бы у меня побегали!

Лежит веселая – болеет. Рассказала, как не поняли Горбовского в Горном институте.

– Разве это студенты? Кретины!

Эта осень – юбилейная. 10 лет моей «литературной деятельности». Все началось в октябре пятьдесят четвертого. В конце пятьдесят седьмого у меня уже что-то вытанцовывалось.

1.12

Церковь на Сенной площади погибла. Пытались спасти. Писали письма. Но напрасно.

В ночь, когда ее взрывали, пришла депеша из Москвы – не взрывать! Конверт вскрыли только утром.

Красивая была церковь. В ней венчался Достоевский.

4.12

Одиночество тоже требует таланта. Редко кому удается быть по-настоящему одиноким, утонченно, изысканно одиноким.

Романсы Чайковского, Римского-Корсакова и Рахманинова вызывают во мне видения золотого века. Все чисто, возвышенно, светло. Даже грусть в них не печалит.

7.12

Фашизм был движением низов. Его идеология питалась звериными инстинктами толпы. Культ силы – это религия ничтожеств.

«Таракан, догадавшись, что ему не найти другого корма, начал кусать человека». И началась «эпоха воинствующей глупости».

Есть мрачный пессимизм и веселый оптимизм. Но есть веселый пессимизм и мрачный оптимизм.

Хочется писать наивные восторженные стихи о природе и о любви.

Самое смешное, что по натуре я отнюдь не созерцатель, я лишь хочу убедить себя в этом.

Читаю мемуары Эренбурга. Он ничего не принимал всерьез. Он жил. Как в театре. Часто шли страшные пьесы. Теперь он вспоминает об игре актеров.

Г. сказал мне: «Твои стихи – твое личное дело, а Вознесенский даже поэмой “Лонжюмо” утверждает добро».

Маниакальное желание заглянуть в замочную скважину той комнаты, где история хранит свои тайны.

Великий парадокс демократии: в ее утробе всегда есть эмбрион тирании. И так было во все времена.

12.12

Сон.

В храме Василия Блаженного все росписи заклеены обоями. Священник служит обедню, а перед ним на паркетном полу танцуют разные «бывшие» люди – царские офицеры, чиновники, аристократы, купцы. У всех усталый, потрепанный вид – погоны потускнели, фраки помяты и засалены, манишки грязные. Танцуют они с удовольствием. Танец какой-то старинный, мне неизвестный. Кто-то говорит: «Отводят душу! Каждую неделю тут собираются и вспоминают прошлое. Жалко их. Тоже ведь люди!»

16.12

А. М. представил мне иракского студента, который, не закончив первого курса, уехал на родину и вернулся через два года. Холеное лицо, черные тонкие усики, белоснежная нейлоновая рубашка, модный вязаный жилет, золотые запонки, золотая булавка в галстуке, золотой перстень на пальце.

Придя домой, я посмотрел на себя в зеркало.

Несвежая рубашка с потертым воротничком и с бахромой по краю манжет, плохо выбритая шея, мятые брюки с пузырями на коленях, старые, обтоптанные в автобусе туфли.

Где-нибудь в Багдаде на улице тот студент сунул бы мне мелочь в ладошку.

Говорят, что он ездил в Ирак расстреливать коммунистов.

19.12

Внешняя гладкость моего существования умилительна.

<…>

21.12

В первые месяцы войны коменданты колымских лагерей по собственной инициативе расстреливали заключенных. Этим они хотели доказать себе и прочим, что участвуют в общей битве.

А по фронтам метался на самолете военный трибунал, приговаривавший к расстрелу генералов, дивизии которых крошились под гусеницами немецких танков. Генералов перестреляли немало.

25.12

Пантомимы Марселя Марсо похожи на мои стихи. Те же истоки, та же природа эстетики.

От подчеркнуто частного, курьезного, к безграничным обобщениям. И конечно, символика.

29.12

Покупка фотоаппарата. Комплекс всяческих ощущений. Нетерпение. Предвкушение удовольствия. Разочарование (при неудачных поисках в магазинах). Радость находки. Опасение (вдруг неисправен!). И, наконец, радость обладания.

Аппарат красивый, блестящий. Его приятно держать в руках и поглаживать.

30.12

Опять человек с мокрыми красными губами. Позвал меня в деканат и сделал выговор:

– Вы демонстративно не являетесь, когда вас вызывают на партком! (В голосе его звенел металл.) Демонстративно!

Предпраздничная суета на улицах. Тащат елки. Тащат бутылки в сетках.

Сегодня хоронили студента, который упал в пролет лестницы с седьмого этажа (выпил и стал валять дурака). В институте аврал. Ректора ругают в обкоме. Ректор ругает своих подчиненных. А никто, собственно, не виноват. Просто несчастный случай.

1965

2.1

Зимний лес. Графика зимних пейзажей. Тишина и шорохи. В пять уже стемнело. Гуляли по лесу с фонариком. Небо светится каким-то внутренним светом (луна за облаками).

Вчера, слушая Д., я снова думал о своей промежуточности. Мне повезло.

Спокойствие, презрение к мелочам, и никаких уступок. Покончить с желанием нравиться. Быть собой, и только. Научиться жить без надежды.

3.1

Ночью долго не могли заснуть. Я лежал на спине и держал на груди транзистор. В его маленьком теле возникали таинственные звуки. Планета говорила и пела на разных языках.

О Маяковском (обрывки ночных мыслей). Всю жизнь он старался удержаться на волне, охотился за популярностью. Вся жизнь его была саморекламой. Сколько безвкусицы в его эстрадном юморе, в этом острословии по пустякам! Сколько сил потратил он на создание нелепого гибрида поэта и балаганного зазывалы! Сколько хороших вещей он мог бы еще написать, если бы не эти бессмысленные издержки производства!

6.1

И. Н. Пунина вернулась из Италии. Она сопровождала Ахматову. В облике И. Н. появилось что-то новое, некая «печать заграницы». Анне Андреевне вручили премию «Этна Таормина».

8.1

Приехал к П. Спит, сжавшись калачиком. На столе пустая коньячная бутылка. В мастерской холодно, сумеречно.

Написал записку: «Приходил. Привет!» И ушел.

На площади долго смотрел, как убирают снег. Страшные машины глотают его, ритмично двигая чудовищными челюстями.

9.1

И все же Россию всегда спасали ее пространства, ее морозы и бездорожье.

Кутузов все понимал, но Наполеона победил не он.

Гитлер поздно начал. Если бы он начал в мае, неизвестно, чем бы это кончилось.

15.1

Р. спросил у Н. – не спивается ли Алексеев?

– Вроде бы еще нет, – ответила Н.

Я редко прихожу в редакцию к Р. Но каждый раз немного выпивши. В трезвом виде мне почему-то не хочется идти в редакцию.

19.1

Написаны горы книг, где авторы, побуждаемые добрыми намерениями, говорят полуправду. Романы, стихи, книги об искусстве, об истории и т. п. Выработалась своеобразная манера, некое подобие эзопова языка. Потрачена масса времени, сил, изобретательности на эту иносказательность и недосказанность. У Бурова, например, длиннейшие и эффектнейшие рассуждения о вреде академизма, о его мертвенности, нелепости и антихудожественности. И будто бы даже конструктивизм тут виновен – слишком-де был современен! А дело выеденного яйца не стоит. Правду можно было сказать в одной фразе. Для полуправды потребовалось написать книгу.

20.1

Мир Академии художеств. Академические коридоры. Академические лестницы. Академические уборные и изразцовые печи с вазами по углам. Бородатые парни в свитерах. Девушки в черных чулках – курят. Не просто современные, но индивидуально современные – у каждой есть во внешности нечто специально изобретенное: необычно подстриженная челка, яркий шарф на плечах, особый цвет губной помады…

В академии экзамены. Студенты томятся в коридорах у дверей аудиторий, судорожно листают книги. По углам плачут в промокшие платочки провалившиеся студентки.

Кафе в подвальчике напротив моста Шмидта. Окно на уровне земли. Видны животы проходящих машин. Интересно смотреть; как автобусы взбираются на горб моста и исчезают за ним, будто проваливаются в преисподнюю.

22.1

Первый раз приснилась Сюзи. Она замужем за военным. Остепенилась. У нее мальчик лет четырех, кудрявый, светловолосый, голубоглазый.

Стихи должны быть такими же голыми, как нынешняя архитектура. Конструкция их должна четко читаться. И никаких украшений. Поэзия мысли плюс поэзия рациональной конструкции, и все.

25.1

Новые стихи Евтушенко в «Знамени». Ужасно длинные. Главная тема – самобичевание.

27.1

Искусство всегда страдало от персонификации. Прекрасная вещь, созданная неизвестным, ценится меньше, чем неудача, подписанная знаменитостью. Картины «неизвестных авторов» заполняют провинциальные музеи. Но среди них попадаются шедевры.

29.1

«Проблема дураков» становится актуальной. Сытый, но не слишком умный молодой человек бесится – в утонченно-интеллектуальном веке ему предоставлена роль статиста, это его раздражает, он рвется на передний план и бьет посуду.

Пропасть между интеллектуалами и массой будет все расширяться. Кто знает, чем это кончится?

Атеизм – признак старости человечества. Все крупнейшие деяния людей в той или иной степени связаны с религиозным чувством. Древнеегипетская живопись, готическая архитектура, крестовые походы, французская революция, русский раскол – великое искусство, блистательные войны, страстная самоотверженность.

Скепсис бесплоден.

Атеизм толпы ужасен. Но какого бога можно ей предложить? Мао Цзэдуна? Рядом с Христом и Магометом он как-то не смотрится.

Фанатизм толпы тоже ужасен. Китайцы дичают на глазах.

2.2

Временами я наполняюсь отвращением, как ведро – помоями, отвращением к своей комнате, к книгам на полке, к культуре, к истории, к будущему, к людям и к самому себе. Помои надо вынести, надо выплеснуть их в помойную яму, но мне противно браться за поганое ведро, и оно долго стоит и смердит.

Но временами же встречаешь на улице девушку лет восемнадцати в скромненьком пальтишке с дешевеньким мехом. Стоит она у витрины и разглядывает какой-нибудь лифчик с кружевами. В лице у нее такой интерес, такое увлечение, что становится завидно и удивительно, становится ясно, что все можно начать сначала, с лифчика – еще не поздно.

Эрмитаж.

Две девочки лет по пятнадцати в зале Ван Дейка.

– Смотри – что больше всего освещено на портрете?

– Лицо.

– Вот именно!

Группа иностранцев неизвестной национальности фотографируется на лестнице Кленце. Вспышка магния – и пошли дальше.

Плодовитость Рубенса удручает.

«Снятие с креста». У Магдалины роскошные золотые волосы, изумительное атласное платье. А на тухлого, синего спасителя и глядеть не хочется.

С равным успехом Рубенс мог писать одни натюрморты. С его полотен стекает жир, они пропитаны сытым самодовольством. Наверное, он любил поесть. Впрочем, он был человек светский и сдерживался на людях. Это было для него сущим мучением. Дома он выгонял слугу, запирался и жрал в свое удовольствие – свинину, курятину, куропаток, рыбу, омаров, зайцев – все то, что рисовал Снейдерс.

Якоб Дюк – «Веселое общество». Кукольные фигурки в нелепых позах, и в углу, на краю стола, изумительный крошечный натюрморт: бокал из толстого дымчатого хрусталя на белой смятой салфетке.

Снейдерс сделал натюрморт монументальным. «Малые голландцы» были скромнее и простодушнее. С каким наслаждением, высунув язык, время от времени прищуриваясь и откидываясь назад, художник выписывал тонюсенькой кисточкой муху, ползущую по румяному яблоку! Муха изображена в натуральную величину. На ее крылышках видны все прожилки, на лапках заметны ворсинки. Если взять лупу, можно, наверное, разглядеть и другие подробности. После египетских рельефов это кажется детским баловством или шизофренией – манией натурализма.

В пейзаже голландский натурализм оказывается несостоятельным. Живописцы вырисовывали на деревьях все листики, но деревья получались не живые – условные. Нам эта условность нравится, голландцев же она, наверное, не удовлетворяла, но они боялись обобщений и упорно рисовали листики. Живыми деревья стали только у Коро.

У Строцци («Исцеление Товита») ангел рыжий и краснощекий, а крылья у него белые, как положено. Было бы здорово, если бы Строцци сделал ангелу рябенькие крылья, веснушчатые.

Истинно религиозным было искусство Средневековья. В живописи зрелого Ренессанса более или менее натурально одетые актеры разыгрывают сцены из священного писания. Актеры очень красивы, они великолепно держатся, у них прекрасная мимика, но смысл спектакля часто ускользает от зрителя.

«Похищение Европы» Альбани. Бык на вид очень благовоспитанный, морда у него добрая и безобидная. Никого он, конечно, не похищал. Европа сама взобралась к нему на спину – захотелось ей прокатиться. Она удобно устроилась, выставив голые коленки ровно на столько, на сколько нужно.

У Кантарини мадонна совсем простушка. А младенец породистый и очень важный. Царственным отрепетированным жестом он благословляет святого Франциска.

Святая Екатерина и святая Цецилия Карло Долчи – пикантные томные красотки с темными кругами под глазами и волнительными завитками русых волос на висках. Пальчики у них точеные, выхоленные.

Гарофало – «Брак в Кане Галилейской». На переднем плане на полу сидит ангелочек и угощает грушей пса. Пес смотрит на него с презрением – на кой леший ему эта груша! Вся картина напоминает современные любительские фотографии: гости повернули головы в сторону фотографа и сидят смирно; никто не ест, все ждут, когда эта церемония окончится. Только ангелочек на полу делает вид, что ему наплевать, а на самом деле тоже кокетничает и позирует со своей собакой. Он ведь знает, что собаки не любят груш.

На офорте Рембрандта Адам и Ева жалкие, старые, обрюзгшие. А змей великолепен – когтист, чешуйчат и хорошо откормлен.

Рембрандтовский Христос выглядит совсем убогим. Он уродлив – у него короткие ноги, большая голова. Он смахивает на юродивого с церковной паперти.

«Крещение Христа» – резная кость XV века. Христос стоит по пояс в воде, которая изображена волнистыми линиями, из-под воды, снизу, высовываются ступни его ног. Наивная и вместе с тем гениальная условность.

6.2

Часто снится, что хожу по людным улицам нагишом. Мне очень стыдно, но одеться почему-то нельзя.

Хочется написать второй вариант «Стеньки». Совсем в ином духе. Нечто мифическое, насквозь выдуманное.

9.2

Заболел. С утра лежу в постели. Ломит поясницу и суставы. Кровь стучит в ушах. Температура – 39 градусов.

Болеть так же приятно, как ехать в поезде дальнего следования. Чувство полнейшей безответственности. Можно ничего не делать, даже не думать ни о чем. Блаженство.

12.2

Все мои литературные знакомства оказались тупиками. Ни одно не помогло мне выплыть на поверхность. Да и вряд ли они могли мне помочь.

Иногда очень трудно настроиться на творческий лад. Часами маешься. Слоняешься по комнате, хватаешься за книги, перечитываешь давно написанное, и вдруг какая-то строчка, какое-то слово чиркнет, как спичка, и загорается зеленый пламень вдохновенья – у меня он всегда зеленый.

15.2

Апостольство духа – вот смысл жизни.

16.2

Впервые прочел стихи Александра Чака. Он близок мне необычайно.

Длинная строка – завидная находка. До этого я не додумался. Крупные же вещи менее удачны. Я прав – свободный стих не терпит длиннот.

Вообще – ВСЕ ПРАВИЛЬНО! Качать Александра Чака!

Фильм «Председатель» по рассказу Ю. Нагибина. Жестокий соцреализм.

Колхозами должны руководить Трубниковы. Но где их столько найдешь?

17.2

Врач Ж. Сказала мне: Ни в коем случае не давайте свои стихи психиатрам! Они упекут вас в сумасшедший дом!

18.2

Д. сказал:

– Когда я впервые слушал тебя, я злился. Я не мог понять, как такой человек может писать такие стихи. Их должен был писать истерзанный жизнью юродивый с трясущейся головой и безумным взглядом.

В конце концов моя судьба спохватится и исправит свою ошибку: я и впрямь стану юродивым с трясущейся головой. Уже семь или восемь лет мой ужас «при дверях».