Текст книги "Через стекло от осколков"

Я не знаю

 
Листья повсюду, а тучи,
в белых проемах зимы,
но – простор не озвучен,
и, значит, вверху не они,
 
 
а то, что без них. Утро!
Но странно,
               кругом ни души
и – неожиданно пусто,
и – никуда не спешит
 
 
время.
            Как не было ветра!
Может начать не спеша
с прикосновения к свету
ранней прохладой дыша…
 
 
но опыт и утром
                             печальный
– некому мне передать…
За поворотом недальним
некого в поле искать.
 
 
Не вдохновляет познанье,
дней не оправдан итог.
Если они не в изгнании,
то почему – всему срок?
 
 
Может такая вот осень.
Мой ответ на ее рефлекс:
утро, которое в восемь
резко толкает в шесть…
 
 
и до восьми от бессилья
круги кругами. Друг мой,
я не способен осилить
ночью расклад ветряной.
 
 
Ни листву под ногами,
ни ту, что одна. Ко мне
взгляд удален от далей.
От – темноты в синеве
 
 
я
      удален. Все теряю!
И – никакой не игрок,
если все карты не знаю…
даже – к игре предлог,
 
 
свет, в какой полусфере…
И – я закрываю глаза.
То – с чем утро и ветер
знать и при свете нельзя.
 
 
Так перемешаны краски,
что не понять, где я сам:
через – воздушные арки
я с шести в сквозняках.
 
 
Редкая птица «оттуда»
если и высмотрит свет,
то поглядеть как посуда
вдребезги – и улететь.
 
 
Вот и ответ! Не с кем
даже вести разговор…
Осколки и свет на ветер.
И откровений – повтор.
 
 
Осенью то же, что летом.
Видишь, какой же воде
отданы игры со светом,
свет если сам по себе
 
 
и не по стрелкам время…
Но, если судить по ним
то, прошивает мгновенно:
ветер стал всем чужим.
 
 
даже к пейзажам мокрым
в серых разводах стекла,
легким на белый воздух
раньше – за час до утра
 
 
на шорохи, почерки света.
Так тихо, что не знобит:
в прошлое кинуться лето
или сознательно плыть
 
 
без ветра, в иной карусели,
той, что не видно в окне,
к листьям, когда улетели
и те, что лежат на дворе.
 

Каприччио

 
И на прощание каприччио:
венецианской мостовой
сопровождает пенье птичье
в моё подводное жилище
не оркестрованным рукой.
 
 
И по зубцам и теням улиц,
чтобы идти лучей в обход,
я исчезал от местных фурий,
жары назойливой как улей
и наблюдать, кто как живёт,
 
 
и в броуновском движеньи,
как ранний мечется фогот,
а ноты, фуги, превращенья
всегда в одном воображеньи
рисуют па через фокстрот,
 
 
чтобы до пристани вперые
узнать по каменной тропе,
куда ведут шаги кривые,
в не размашистые крылья
от кромки моря в дали те,
когда знакомые латыни
слова не вяжутся с жарой
и выстрелами холостыми
вода бъёт в берег на четыре,
чтобы обжечь меня водой
 
 
и ощутил: в подводном мире
спасенье от немой жары,
и ангелы в пять струн на лире
поют как пьяные в трактире,
пуская в воздух пузыри.
 
 
И все из солнечной огранки:
каштаны жёлтыми с утра
и темные краснеют маки,
траттории, повсюду знаки
к кому, откуда, плыть куда
 
 
и – кто, какою вереницей
и каждая – с какой тропой.
И удивленья как от Ниццы,
от красок, но в её отличье,
на тени даже взгляд другой.
 
 
Вода везде и в новом стиле
любая мысль другой живёт.
Всё здесь рисует изобилье:
и облака на синих крыльях,
и к морю каждый поворот.
 
 
И кажется вот-вот сан Марко
сквозь арки схватит облака,
и вспыхнут розовым фиалки,
из белого возникнув Фалька,
подводным стать особняка.
 
 
И аква-альта лезет в стену,
а, хлынув, отлегает вспять
уже всем трезвым на потеху,
меняя время, правя стрелку
на час вперёд, скрывая как
 
 
через каприччио и пенье
и точность слова вне строки,
и притчи Леонарда Винчи
о вечном, о законах чисел,
без вычислений от руки.
 

Красные пузыри

Поиски освещения

 
День неяркий, к закату остыв, изнутри
посветлел, чистым небом меня озадачил.
Не темнел. Даже ветер, не ищущий дым,
исчезая, за красной чертой обозначил
 
 
темноту. Он, дыша этим небом, светлел:
и – рассеивал дым, и – являлась обитель…
Не входя в темноту, он на листьях горел,
и она отзывалась. И чувствовал зритель
 
 
поздний свет, трепетавший на сквозняке,
– то, как ветер стирал звуковые повторы,
множил тени, был им на чужом языке
и контекст оставлял: темнота без опоры.
 
 
В ней не он. Отраженьем от теней всего
сам источник ее. И – жалеешь в приходе
этой тайной вечери. Он к ней – не зовет…
Это – красное небо от лампы напротив.
 
 
И – ее ты зажег. Так пытался отвлечь
– от себя темноту. И – она откровенней:
свет еще обреченней, чем строки и речь,
чем окно, за границами неба. Не зренье
изнутри, а предчувствие: небо видней
– из окна. Повтореньем – вновь круги:
тени помнящих лето – не души людей,
темнота – не пугающей комнаты угол…
 
 
Для нее нет причин. И окно не о ней:
и источник внутри, и она перед нами…
Это воды – темнели: вода – к тишине
уплывала от нас. Темнота с облаками…
 
 
Ветер был в перекосах окна и – игрой…
Не оно искажало предчувствия звуков.
Ты боялся: в погоне за новой строкой
даже точки. Строка если памяти учит,
 
 
ни к чему…
                  В сквозняках одинокого дня
если – вспыхнет, всего – на мгновенье.
После точки душа в темноте допоздна
ищет ту, что внутри – на освещенье…
 

«Перед закатом взгляд погас…»

 
Перед закатом взгляд погас
небес. Даль искажает темень.
В ней свет, не озаривший нас,
приглушенный, самоуверен.
 
 
Саней, не видя, помнит скрип
в снегу полозьев – от мороза.
Он чувствует протяжный крик
вдогонку ветра, эхо множа.
 
 
Так, ветер – обостряет слух,
когда никто мотив не слышит.
Лишь тонкой флейтою пастух
напоминает: осень – ближе,
 
 
и – в тон заката, в полстены
Джоконда прячет тень улыбки.
Мне ближе флейта – из среды
парящих звуков, теней зыбких.
 
 
В прохладе, там, где их игра
с прохладою и тем, что блещет,
где бабочек неровный ряд
в ней неожиданно, трепещет.
Над смятой тянется ботвой,
то вверх, то вниз. Через ограду,
и – вслед лучу, по – бичевой
через нее влететь в прохладу
 
 
и – выпорхнуть, и снова стать
прошедшим, белой тишиною.
Мне – с тишиной не уставать,
когда есть вечер – за спиною
 
 
в холодном сумраке равнин,
где свет, погашенный внезапно,
их возвратит в среду картин
утерянных, когда на завтра,
 
 
в реке блеснет и – с тишиной
погаснет, чтобы яркой стала
картина неба, быть – дневной:
не удаленной, но – не рядом.
 

«Короткие дни. К исходу – под гору…»

 
Короткие дни. К исходу – под гору…
Смотреть с высоты, все давно не течет.
По руслу реки листья сходят под воду,
а те, что – всплывают, их свет выдает.
 
 
И сводит туда же, и прячет улики…
Вода замерла, что к чему – из примет.
Теченье реки выдают – только блики.
Они достоверней, чем к тени. На нет —
 
 
улики простора, скрепленные ветром.
По ряби не знать, куда мне не грести!
Река замерла, нет в ней красного света
закатов песчаных у кромки воды…
 
 
Бессилье воды – и к деталям пейзажа.
В нем – в ослаблении тусклых мазков.
Вода размывает картину. Так – разум
стремится сам выйти за грань облаков.
 
 
Понять, что зависит от ветра, исхода
осенних примет, от слагаемых дней,
когда сам закат часто – ярче восхода,
а – листья со дна с белизною темней,
когда ты пытаешься снова и снова
мозаику дней разложить по частям:
морось и изморозь, не – через сводки
узнать о погоде по темным штрихам,
 
 
по этим уликам внутри мирозданья
вести с подсознанием свой диалог,
когда его поводом – стекол дыханье,
заката – с мозаикой темных ворот;
 
 
а даль как обман в это утро утраты,
по ком на прощание плач журавлей,
к кому неба синие пятна, от капель
чьи окна в дожде,
                              ждать чего от гостей.
 
 
С осколками стекол на выход дорога,
но утро не вышло и – свет не живет
на серых фасадах, деревьях и окнах,
что даже вода встав, назад не течет.
 
 
И устье забыто, по руслу нет света.
Листья притихли, нигде не сквозит.
Не ожидать снега будущим летом
и выставки звезд по наброскам Дали,
 
 
когда небо в лужах уже доживает
и пчелы затихли, и медленней воск
заката на стрелке, и – не проплывет
спасающий всех без трубы пароход.
 

Темнота: иволга

 
Плачет иволга и темнота не к добру
оттого, что без повода – вечер, закат
и тепло исчезает. Не ближе – вокруг
то, что светит в пустых облаках, —
 
 
ярче света, темнее глухой темноты —
и сознания через подстрочник и смог
в очертаниях снов, облаков, пустоты.
После точки и – через новый подлог
 
 
нереальность окна, явь. Все внутри
по законам обмана – спирали, витка
из того, что потом оказалось пустым
ощущением холода – от сквозняка…
 
 
И – уже неизвестно про теплые дни,
и о «завтра» не знать по ночному окну.
Только стекла смывая потоки воды,
чище грязи. Тогда темнота не к добру.
 
 
И вино избавляет менять в витраже
неожиданно красный от ветра закат
на звучащие пятна в картине Леже, —
те, что могут меняться, часами стоять
даже если от ветра их выветрен смысл
и подстрочник иной, и мазкам не дано
описать – за окном, как меняется высь
с облаками, как светлое темным окно…
 
 
Темнота изнутри – из глубокой реки;
и – ночная вода продолжает молчать,
и – молчит тишина, из нее огоньки…
и – вороны, уставшие небу кричать,
 
 
и – кричать тишина, предвещая число
неизвестное мне, если днем темнота…
И она погружает сознанье не – в сон,
а в картину. В картине той иволга, «я».
 
 
Остальное – стирает, оставив тепло
постояльцу в избе, потерявшему свет.
Он – в окне, если не исчезает стекло,
и – хранит его через дыханье к тебе.
 
 
И – навстречу ему, если шепота крон
ты не слышишь, но – видишь метель:
ветер – низом на крики глухие ворон…
Замело – и ни дома, ни окон, ни стен.
 

Звуки ли слово

 
Не все по сюжету и через слова;
часто внутри по какому-то звуку,
через него, – впечатленья суля,
после сговора ветра со слухом.
 
 
Через него гармонический строй.
От контрапункта к нему, свободе,
к выбору ритма перед красотой
звуков, но, если ветер способен
 
 
их передать, через тени лица —
их откровения, чувства в итоге…
Как же строку понять до конца,
остановиться на смысле и слоге,
 
 
если не знаешь, где точка. Ясна
даль не всегда и другие законы
графики строк, а манера письма
часто зависит от рамы оконной,
 
 
шорохов ветра; тогда как слова
при разговоре о Светлой вечере
их повторяют, как мне передать
ветер, похожий часто на шелест.
 

Необъяснимо

 
В метели жгучей есть чего терять,
когда снега в тоске необъяснимой!
Все вычеркнуто и провалы в днях,
через дороги плавают курсивом
 
 
ошметки осени и – беглые следы
всплывают там, где не было намека
на ветер резкий в спины от тщеты
искать ночлег и плавающий снова,
 
 
когда дороги к близким деревням
уходят вправо. И – снегами стелет!
С метелью и к домам, и к берегам
на огонек и – находя свой берег.
 
 
И с холода – в подслеповатый дом
за чаем теплым утопать в беседе,
и на закладке раскрывать всем том
и той же строчке радуясь при свете.
 
 
Она как воздух, взгляд через окно
и в темноте важней чем даже зренье
с подстрочником, эффектом домино
и падающих рядом – откровенней.
О ней на память красная тоска
календаря и – вспышками метели
слова. И – пропадают в сквозняках,
подстрочник ни минуты не жалея,
 
 
когда нас нет при медленной луне,
метель ушла, труднее нам дышалось,
запомнив паузы, дыханье в тишине,
когда оно внезапно обрывалось
 
 
и мнилось: через прошлое летим,
через метель перед ее возвратом,
вдыхаем воздух, терпим едкий дым
свое дыхание и темноту накатом.
 
 
В ней и – развеянной дотла,
находим свет по отпечаткам дыма,
и по строке от точки, как всегда
подстрочник,
                       исчезающий петитом.
 

Исчезновение звезды

 
Сорвалась: прогремело ведром,
цепью, и никогда не вернется
тишина. Так, вода со звездой
распрощалась внутри колодца,
 
 
а душа с гулким звуком воды
от отчаянья – в поисках света.
Вверх пустое ведро без звезды
из колодца – свидетельство это.
 
 
На искрящийся вал темноты
свет
        ещё продолжал подниматься.
Если вниз смотреть с высоты,
то он мог чем угодно казаться.
 
 
Пустотою, от всплесков воды —
частью неба, а при подъеме —
тенью поздно уснувшей ладьи
из глубин им уже не знакомых.
 
 
От ожогов все той же звезды
посветлевшее серое озеро
в тех же бликах серой воды
не от красного этот розовый,
от удара, да так, чтоб звенеть
темноте, чтоб в оттенках иная
пустота, чтобы рупором клеть
из колодца кричала у края
 
 
во все стороны темных небес,
чтобы, плавая, дергали звуки:
в темноте возникавшей окрест
перерыв на тревожные сутки
 
 
перед вечером, перед бедой,
когда время не знает чисел,
когда ночь разжимает ладонь,
а вернувшийся свет вышел,
 
 
а – в колодце, холодное дно,
стало белым, и быть справа
утекающим красным пятном
по узорчатым неба лекалам.
 

Закат

 
Закат смолкает и нелепо
рожок трубит. Пока видна
земля, еще светлеет небо
и – в облаках течет вода,
 
 
но и – она темнеет. Реже
библейской исповеди дни.
Река – иная, не как прежде,
с водою красные огни.
 
 
Над нею красной паутина
небес и «красной» тишина;
на стеклах розовеет иней,
но – после красного вина.
 
 
И долго думаешь об этом,
как не душа принадлежит
закату, не она – за светом,
а тень ее – за ним бежит…
 
 
Все эти звуки, эти прятки,
оттенки их, а что – с нее?
На это счет одни догадки
о будущем, каким числом?
И ожидает неизвестность
через воздушный перелет,
но исчезающая местность
подталкивает, в нее ведет;
 
 
и – оживает подсознанье.
необъяснимое – понять,
как – исчезают очертанья
знакомого и вечер в пять,
 
 
и эти красные знаменья
заката, светлой тишины
и – розовые ощущенья
стекла, вина, моей вины!
 
 
И вызревает постепенно
нелепость вечера и в нем
они меняется мгновенно
или стираются дождем
 
 
в окне; над желтой рощей
плывут в воде или глазах,
как тени красные, а после
холодные от сквозняка.
 

Болото

 
В серой яви и тине – остатки болота,
края света и запах отравленных пятен
облаков, зазеркалье без белого свода
и оттенков, вода без особых занятий…
 
 
зыбкий свет, тишина, опустелое место —
безымянная память, томимая светом.
Гладь воды неживая, без линии леса,
а под нею нет дна и вода неизвестна.
 
 
Время встало и вздрогнешь на шорох
– от движения ряби. От острой осоки —
дуновение прохлады. И холод за ворот
– и на вдохи воды, на небесные токи,
 
 
и на крики ворон, устающих взлетать
над «пугающей», с темным отливом
глубиной. Устают облака выплывать
и стоят. И проходят уставшие мимо…
 
 
Зыбь сама по себе. Изнутри и тайком
не они исчезают, уставшие в водах…
Возникая, стихают и под сквозняком
оживают их тени. Может на всполох
 
 
ветерка узнают о воде, через тьму
узнаешь о закате, как свет через опыт
сам себя узнает, чтобы знать почему
и они исчезают, о том – ряби шепот…
 

«Если до схода дороги…»

 
Если до схода дороги
закат и не дышит земля,
то осень подводит итоги,
перемены суля.
 
 
Она ищет признаки рая
до рождества, в феврале
смену снегов обещает,
фаз темноты на дворе
 
 
и – ретуширует снимки,
и то, что темнее, чем все…
Свет изменяет двуликий
на резкий – уже рождество.
 
 
Осуществляет приметы
ретушью и без прикрас,
вносит во все перемены,
и – против воли и нас:
 
 
в неотвратимый, упругий
ветер, в пустой окоем,
в свет, если он полукругом,
и – к небесам не при чем.
И устаешь – и устанешь:
в пейзаже все – без тебя.
И – ничего не исправить
в нем, – и мазки находя…
 
 
Неизбежность: до стужи
пустошь! И воды – назад!
Зябь. Потускневшие лужи.
И – по дороге нельзя…,
 
 
а обернешься – не ветер,
и – впереди не простор.
Поздно. И вечер не вечер
– с запада свет на восток,
 
 
и – к ночной переправе
по белым парить небесам…
Он с темнотою без правил:
осенью – весь в облаках,
 
 
когда кругозор ограничен
через – стекло, чья вина
в том, что окну безразличен
свет как предчувствие дня.
 

К чему

 
К чему так комната пуста?
Снаружи свет через деревья
в ней. Как на оттиске листа
в окне и – через удивленье
 
 
прозрачный образ темноты,
когда и разговор некстати.
Она – часть веток, пустоты
и – света копия в тетради.
 
 
Он тот, как будто, и не – тот,
но открывает – чувство дали…
Сквозь окна в темноту идет —
в оттенки ветра, дня детали.
 
 
Без них – иной, и даже стих
– другой, чем был – до лета.
Его контекст из слов возник.
Был белой рябью и от ветра,
 
 
и желтым оттиском к зиме…
Он изменял души порядок
и медленно сходил на «нет»,
за ветками и где-то рядом,
с иным мотивом, чем вчера.
И – часто не за новой далью,
а в той же, в тех же вечерах
он изменяет все – за гранью
 
 
порядка слов. Он ярче днем,
меняет то, к чему стремится,
когда к нему ты ни при чем,
приблизился и – удалился
 
 
за тень луны, от белых стен…
Но свет еще способен разум
так различать, что – ее тень
светлей ночами раз от разу.
 
 
Свет утро может пожалеть,
исправить вечер напоследок,
пейзаж осенний разогреть
за окнами, когда он редок,
 
 
к окну приблизить неба зыбь,
чтоб понимал себя рассудок…
Но то, что продолжает быть
печальнее – самих же суток
 
 
из комнаты пустой в тот день,
когда закат твердил: не надо
смотреть – как искажает тень
любого, с ней стоять не надо!
 
 
Молчать. И – без неё вокруг
знакомое – не откровенье…
Но ты немой: и слеп и глух.
На ощупь – через ощущенья,
 
 
не узнаешь: завеса сплошь
и – бесполезно перед смогом…
В дождь, ожидающий не ложь,
ждать, что еще и чище стекол.
 

«В пьющей стране отрезвляюще действует холод…»

 
В пьющей стране отрезвляюще действует холод,
осенью – снег, трижды за день, меняющий цвет,
или ветер – секущий, других окунающий в омут
тишины после бури, когда от похмелья не могут
дни избавить поля, не всегда отрезвляет рассвет;
 
 
а рассвет – от тоски. Его на ветру бесшабашном
отрезвляет душа, принимают – снега и простор.
Но и он устает. Утомляет строительство башни,
Вавилона в снегах. Даже холод не лечит от астмы,
а вино – настроенье. Снега поднимают восторг!
 
 
Ранним утром теплее. Днем от веселья – до пота
каждый новый глоток. Не так ощутимей – подлог
теплоты вместо холода. Печь разжигать неохота,
или ветром дышать. Нет дороги теперь за ворота.
Холода же такие, что дверь – не пускает порог.
 
 
Темнота за окном. Неизвестное в ней равнодушье
ко всему даже света. Под запретом – осенние дни.
Даже дождь – не спасет. С влагой – только удушье.
Утешают снега. О погоде – не знаешь! Не нужно
знать о завтрашнем дне, о днях до веселой воды.
 

Момент тишины

 
Продолжением тишины
жест руки, улыбка – в окно,
тень дождя – вдоль стены…
Перед ней теперь никого.
 
 
Темнота выплывает из сна.
Бьют часы через каждый час.
Вздрогнет стрелка и тишина,
– услышать: свет ли погас…
 
 
зимой, если наледь стекла!
Если тает, то стеклам тепло!
Дышат окна, и ночь светла
– не стекло. За ним далеко
 
 
– то, что ближе. Нет одного:
через толщу сетчатки на дне
нет – тебя. Отраженье твое
– темноте, облакам на воде!
 
 
Лишь, когда вода по стеклу,
сквозь размытые в нем облака
можно видеть тебя – потому,
что я ближе к нему. И тогда —
различаешь черты… темь
ту, что долго скрывала себя,
то, каким я казался ей в семь,
часом позже – после дождя…
 
 
Тень была, а от тени – лицо,
над росою – трава в облаках,
а теперь – нет небес. Никого,
кто бы видел, куда же река?
 
 
Что сегодня и будет потом?
Кто бы знал – кто к тишине
прислонился с утра. Чей дом
– у дороги? Свет окон, где?
 
 
Где, куда? Откуда бы знать,
что проходит не через песок…
Дождь молчал – не возникал
в исчезающих смыслах слов.
 
 
Вот и все! На закат восход.
И осенним дождям привет!
В ощущение с ними вошло
– настоящее. Прошлого нет!
 
 
Даже повода видеть – нет,
как проходит – тихий родник…
сквозь песчинки. Это не свет
вымывает все лишнее в них.
 
 
То в глазах, а что под рукой…
Как – куда, по какой – оси
входит утро и, в час какой
будет свет, а не белый лист!
 

Одиночество

 
Без холодов – пронзительней метель
о темноте в нетопленной квартире,
из всех углов выветриваясь в ней
сквозь изморозь или просветы дней,
и вновь по кругу в снежной паутине
 
 
до белых пятен в черноте квадратов
оконных рам, но если вздрогнет жесть,
то резкой тишина как точка невозврата
спокойствия, или – как прошлой дата
начала осени, через снега как месть
 
 
метели, строк, плывущих через слово,
с потерей смысла их, того что за окном
вдали от призраков, где медленное поле
настойчиво: метель из-за углов о воле,
когда от холода кругом, везде темно.
 
 
И в этом смысл! Через метель и вести!
И неожиданней берущий скорость снег:
слова плывут, в строке меняют место.
Поздней метель сама находит бездну
чтобы начать их белоснежный след.
И – тем способной согревать жилище
вдоль стен, сквозь щели звуки находя,
или – когда они плывут над крышей,
и ветер не о них, тому, кто это слышит
и чувствует о чем, каким важней свеча.
 
 
Он, если – нужно, поправляет резко
весь строй строки, где звуки по ключу
мелодии. Все – за окном. В нем – эхо…
С него метель возобновляет «record»
строки, мелодии. Снег знает, почему.
 

«Чем день прозрачней, зримее разлом…»

Евгению Блажеевскому

 
Чем день прозрачней, зримее разлом
простора. В нем все порознь и вместе,
как дни в календаре и с небом водоем,
и облака с водой. Свет, возникая днем,
мерцая в глубине, поверх нее на месте.
 
 
Любая весть печальнее, чем свет
вокруг и в нас, зависимей от зренья,
от тех предметов видимых, чей – след
всегда вверху. Мы верим в этот бред
небес холодных – и за все мгновенья…
 
 
Тем неожиданней их алгебра простых.
Их восприятие есть форма узнаванья
себя самих. Мгновенья входят в стих,
когда невмоготу, но строчек бег косых
от «а» до точки – все же расстоянье,
 
 
а – не мгновения, в которых наугад
все вместе или порознь. Где – место,
чтобы взглянуть – за темноту оград,
где расстоянье – верхних звуков ряд,
джаз, саксофон и – траурная месса
от «а» до «я»? Тем медленней в лесу
холодный ветер. Ветру ближе север.
Все в тусклом свете. Звезды на весу
качаются в лесу. Кому или – к чему:
свет темноты за ними равномерен.
 
 
Отчаянье – в среде пустой, надежд
все меньше. Вся в опалине округа
от красного заката. В ней – окрест
холодный ветер – поправляет жест
руки на облако, и холодно откуда.
 
 
Там вольница. Свободней, чем везде.
Не ближе – к небу. Долгая дорога,
став медленней, идет уже быстрей.
Дыхание встает. Теперь оно острей,
как воздух после паузы и вдоха.
 
 
И – тишина: не легче чем судьбы
отчаянье. Трудней войти в дыханье.
Ни прошлого, ни будущей среды,
а настоящее осенним дням сродни.
Отчаянней, чем в холод привыканье
 
 
к себе. Все медленнее время и шаги,
но сверху вниз не падает завеса —
под голос ветра с текста «Nostalgy»,
как о печали, предпоследней лжи
холодной осени,
                               к зиме без интереса.