Текст книги "Через стекло от осколков"

«Когда к тебе заглядывает вечер…»

 
Когда к тебе заглядывает вечер,
а в далях неба серый полумрак,
то вход в аллеи тишиной отмечен,
и с темнотой уходит даже страх.
 
 
В полутонах перед уходом день,
когда светло и за окном белеет
пугливо облако, меняя свою тень
в ту сторону, откуда ночи берег
 
 
и, где тоскливей желтые поля
от листьев, исчезающих на вдохе
при легком ветре, и идет волна
кочующего света как в полете.
 
 
В его картине из него насквозь
все ощущения и ветер у обрыва,
тень облака отброшенная вкось,
или оно застывшим серафимом,
 
 
едва заметное волнение земли,
и листья к исчезающих намеком,
где час спустя пустующий зенит
темнеет, и тревожит ненароком
без тени облако о начатом пути
к заботам о некупленном билете,
о темноте из всех живых картин,
когда одно и то же, чем при свете
 
 
в конце аллеи продолжает быть,
и я один – как облако, беспечно
плыву, иду и продолжаю плыть
из темноты и в неизвестность
 
 
туда, где снова сумерки, игра
со светом. Вижу – то, что выше:
как догорает он в чужих руках
и вспыхивает от другого ближе.
 

Стынущий угол

Жене Блажеевскому

 
Время уходит – и нет интереса
к царству надежд. Одно утешение:
в редких мелодиях Венского леса
ритмы считать, ища вдохновение.
 
 
В тщетном занятии кто не осудит:
в мире телесном утерян свободы
дух противления срокам на убыль
и по прохладе идущим под своды
 
 
резких снопов уходящего света,
тающих вечером, время ускоря
звуков от эха уставших от лета,
бликов лучей, светомузыки моря
 
 
к тихим мозаикам, краскам заката,
желтые листья – по линиям ветра.
шорохи, звуки, отрывки <legato>,
в теплом адажио <vivo> и <vero>.
 
 
их еле слышишь, не ищешь занятья
в редком лесу. Перерыв на события.
Тени одни. Долго длятся отнятия
их от деревьев, до их же отплытия!
 
 
И оттого ни легко, ни тревожно,
не от прохлады листьев дрожанье:
от ожиданья, что быть невозможно
в трех измерениях сбоев дыханья,
 
 
от приближения света к развязке,
слуха не все сохраняющим звуки
и оттого, что не в желтой тетрадке,
а в перелесках протяжные фуги:
 
 
многоголосье к закату,
                                             в теснине
эхо от них реже в светлой округе
венского леса, в красной и синей,
к холоду тает – стынущий угол.
 

«Закат сходил. Через стекло…»

 
Закат сходил. Через стекло
был ярче, если верить свету.
В моих глазах было темно,
когда вникал я в тени, в эту
 
 
игру оттенков, в то кругом,
что быть в душе переставало,
и разговор с самим собой —
не вымыслом. Ему казалось
 
 
быть тем, что не перестает —
о вывихах чужой недели,
когда все страхи одолели,
а свет не правит их, а ждет,
 
 
когда сойдет все в темноту,
и с пустотой холодных улиц
ночь погрузится в теплоту,
чтобы события вернулись.
 
 
И кто-то третий мог сказать
о неиспользованных сроках,
что невозможно утро ждать,
и логику искать по строкам,
когда все зрелище – в окне:
след – от заката, от полета
души, пытающейся мне
дыхание, надежд на что-то
 
 
дать. После света – тишину.
Если закат уже подсвечен,
услышать – голос, почему
она из почеркушек речи
 
 
и через них быть для тебя
по форме катетом ответа,
все формы света потеряв
оттенками, когда нет лета.
 
 
Ей важен ты, а лучше свет!
И в нем – рождение иного,
или хрустящий утром снег,
и повод для строки и слова.
 
 
Она мне вечером – о том,
закат к тревожному отбою:
для поздней исповеди стол
и разговор строки со мною.
 
 
Для исповеди и без чернил
все небеса в момент заката:
не поздних бабочек ловил
и не вникал, куда не надо —
 
 
в игру оттенков, жил бы тем,
что рядом или мысли данной,
когда закат от темных стен
и пережелченный от лампы.
 

«Горло сдавит, сделаешь вывод…»

 
Горло сдавит, сделаешь вывод:
день на ветер и далей не стало:
не подходит дыханию климат.
Даже муза – была и пропала.
 
 
Бесполезны любые лекарства.
Облегчения ждешь от пощады
дня холодного, зная коварство
темноты, резкой смены досады
 
 
от погоды, от приступов боли
в точке сердца и ниже лопатки,
и живешь как она против воли
ветра, часто играющим в прятки
 
 
с облаками и желтых на белом,
через желчные приступы ночи
или кашли недавней простуды,
если ночь так темна и морочит!
 
 
В этих болях повинна погода!
И на кадрах одни сновиденья:
в них меняется часть небосвода
до седьмого и после рожденья.
Я от них, и от ветра зависим.
Это после подсказывал вечер,
что нет ветра и в магии чисел
тот же вымысел утренней речи.
 
 
И игра как и в нем со словами
множит смыслы и откровенья.
Сговор слов изменяем мы сами,
ищем поводы стихотворений,
 
 
а в простуде пеняем на ветер,
нелегки перед выбором слова.
Даже ветру похвастаться нечем —
после легкой строкою тяжелой,
 
 
неудачно слетевшей с ладони
или той, что на ней о прохладе…
Их различия в смыслах и тоне
по рассеяным бликам в тумане
 
 
на воде и от красных течений,
когда белое кажется красным,
через воды и берег ничейный,
и на сговор на то несогласных.
 
 
и – в любом состоянии мимо
ожиданий на приступ свободы,
через тот же заутренний вывод
о болезни похожей на отдых,
 
 
чтобы к вечеру, перед картиной
Левитана, дойти до прозрений,
когда все на холодной холстине —
из мозаики, болей, мгновений,
 
 
и – метели по мнимому кругу
слов и ветра, оттенков нелепых
той простуды и в этом недуге,
и неважно в каких, или в этих.
 

«Приход весны не облегчает боль…»

 
Приход весны не облегчает боль:
я оказался в шапке скомороха
похожим на распухшую фасоль,
скорченную под горячим потом.
 
 
Видом всем напоминал болезнь
от приступа, хватающего за бок,
но не пытался на подушку лечь,
переворачиваясь как ее подранок.
 
 
Всем докторам показывал язык,
доказывая красным звероловам,
что я от криков, и от них охрип
и не болезнью, болью избалован,
 
 
не выпив полстакана ерунды,
размешанной на одиозной гуще
лекарств от суеты или вражды
с самим собою не казаться лучше,
 
 
кричавший, заглушая свою боль,
мне указавшим время их приема.
Я от лекарств пил свой аэрозоль,
выплевывая те, что для наркоза.
Когда перед глазами прыгал бес
в украденных с умершего облатках,
я был на празднике и среди небес
перебеленный болью многократно.
 
 
После нее молчал с самим собой,
рассматривал задверное жилище
слепым, но чувствовал – живой,
который по облаткам место ищет.
 

Будущее рядом

 
Лицо от ветра не горит
и повсеместная усталость.
Не все, что небо веселит
из будущего вычислялось.
 
 
Весна хотела быть теперь,
не возникающей в апреле:
холодной ранняя капель
под утро сковывала берег,
 
 
когда и – ветер неживой,
и смена красок затянулась,
души нет рядом ни одной,
другая же не улыбнулась.
 
 
И ненадежность берегов,
и лужами идти нет смысла,
и рано прыгать босиком
по согревающимся высям,
 
 
где ветер, разгоняя синь
простора, устает от света —
от промокающих холстин,
от дней и перелесков лета,
от осени, когда глаза
уже не видят то, что было,
когда увидеть мне нельзя
возникшее. Оно – уплыло,
 
 
а дни перетекли – туда,
где будущее ближе, рядом
в окне, а с ветром холода
за продуваемым фасадом,
 
 
и все, что извращает ум
скорее к осени, чем к лету:
и посторонний ветру шум,
и ворохи его по тексту.
 

Дней потери

 
Гнетет не осень, дней потери
в щемящий холод, в листопад,
где нас не ждут, к нам охладели,
закрыв простор, плотнее двери,
и тем, встревожив полумрак
 
 
души и, обострив – тревогу
за будущее и, закрыв приход
небес, высот, а в грязь дорогу
на теплый Юг. Так, понемногу
не узнавать, в чем тайна вод?
 
 
И от воды не больше смысла,
чем в ветре вынесенным ввысь
сознания, чем в смене чисел,
когда ты знаешь: время вышло,
а смысл дождей от окон скрыт.
 
 
Он после – через отраженья
небес, сквозь очертанья тьмы
и – через свет, через движенье
округи, в ней – на повторенье
ветров и выбросов листвы
с завесой туч, перед оградой
в границах жизни после сна,
когда обычный день не задан,
не освежает в нем прохлада,
в дождях простыли небеса.
 
 
И никого: молчит кто слышит.
Нет – ни души. С утра молчит
простор, и – кто-то еле дышит
за окнами. За ними – видишь,
что это дождь. Он так молчит.
 
 
А вспыхнет, то по лужам гуще
вода пойдет, пытаться смыть
грязь, перед днем грядущим
запоминать: как день идущий
в сплошной воде давно стоит,
 
 
когда смотреть в окно не надо,
дождь замечать и грусть небес.
Вода пройдет – до звездопада
в ответ на боль, взгляд из сада
в окно. Молчанье тоже весть.
 
 
Она важней, чем после иней
перед дождями и к дождям.
Ветра к зиме сезон открыли
и – дважды два, когда четыре
счет открывают по счетам…
 
 
Когда известно: холод вяжет
движенье губ не все сказать:
молчать о днях и о пропаже
простора. Он ветрам не важен,
а дождь от них не отвлекать
 
 
во оправданье этой тленной
среды, из ярких – в темноте
дней, или думать откровенней
к потере их, одновременной,
их смене, красок в той среде,
 
 
чтоб темнота в канун ненастья
была не продолженьем дней,
а новой, с приступами астмы,
с дыханием открытым настежь,
с листком березовым в окне,
 
 
спасеньем в будущем удушье,
дней без лекарств – на языке.
Все это не внутри – снаружи:
по темноте, когда мне хуже
в дверях на теплом сквозняке.
 

Телецкое озеро

Валентине Чепеленко

 
Тишина: в ней ангелы на взлете
тем светлей, чем холодней вода,
и простор, хватающий на вдохе
их восторг о тающем в потоке
шуме листьев, хлынувших сюда
 
 
по зеленым или темным кручам
и по тем, где вспыхнув, тает луч
по наклонной к озеру, где участь
их в воде, но перед тем текучесть
неба, листьев, плавающих туч.
 
 
Тем светлее бликами под нами
их движенье, медленней в огне,
в предзакатной, золоченой раме
осени, но к исчезавшим с «amen»
легкой зыбью в тающей воде.
 
 
И в песок, как через сито время,
и не знать, что в отраженьях дна:
и – дымок над холодком Борея,
и над ним небесный свет Орфея
спутав все, уносят вверх меня
 
 
над водою, приземленным после,
где нет ангелов и в холод никого,
кроме листьев, кроме ветра в поле,
неба, я, как привыкавший к воле,
вспомнил свет и больше ничего.
 

«Как ночью, утром и потом…»

Отцу и матери

 
Как ночью, утром и потом
свет, оказавшийся в опале,
открыл за сумраком окон
звезду в мерцании, а днем
он повторил ее на память.
 
 
Из ветхой книги – поутру
на открываемую вечность,
вознес звезду на высоту
для взгляда вниз на пустоту
и встроил в бесконечность.
 
 
Из темноты – он вычел сон,
соединил в картине странной
луну и снег. И свет был – он
сквозь облака и вестью, в тон
событию, его печальней!
 
 
Печальней в некогда немой
вновь открываемой картине
полей под медленной луной
для всех родившихся с сумой,
когда они стоят – в низине,
и смотрят вверх, когда звезда
сойдет с небес и будет рядом
как Млечный путь и высота,
как – ближе к осени листва
над – Гефсиманским садом.
 
 
Когда луна дрожит в снегах
и долгое к седьмому время.
Без снега – побелевший сад
во власти ночи, рядом страх
и ночь к утру на свет, немея,
 
 
в часы предутренние, в ночь
рождения звезды, не зная,
как ей, мерцающей, помочь
остаться днем, когда не прочь
свет исчезать, не сознавая,
 
 
что не в горах, глухом лесу
и над давно увядшим садом
в снегах, в пещере ту звезду
он разжигал как всем свечу
над просыпающимся стадом,
 
 
когда казалось бы не надо —
тем кто не жил до Рождества,
когда звезда гореть устала,
была растрёпанной как астра
на всех известных языках,
 
 
когда от ветра всюду копоть
и скрипы ясель, вдоль щелей
метельный раздаётся шопот,
спит Вифлеем и резко возглас
рожденья первых семи дней.
 
 
Событием к утру, восьмого
фигура с плачущим в руках
и дух отца, и крик ночного
плывущими как свет от слова,
когда фитиль на сквозняках,
 
 
как хмель после его заварки
на день восьмой и торжество,
когда к столам несут подарки.
Всем детям волхвы и игралки
коротким: вам на Рождество.
 

Крипта

дочери Елене

 
Душа останется и больше ничего
над облаками, исчезая в дюнах,
к ним рядом, или быть недалеко
к рассветам, когда кажется легко
владеть собой не отдаляя сумрак.
 
 
И ранним утром, и под ветерком,
дружить со всеми, где не остывает
полнеба, где ночует белый гном
и лунный свет мой освещает дом,
когда темно и время позволяет!
 
 
И осень медленней и лучшая среда
для сумрака, и в полусферах веры,
и там где нет его и звезды иногда,
заглядывают: легче быть с утра,
вдыхая воздух, оставаясь белым
 
 
в аллее, в лужах, открывать глаза,
и темноту выбеливать и править
штрихами темными – на небесах
с поправкою на осень и мой страх
от сквозняка и теплоты прохлады.
Из облаков свет мягче темноты.
Он, плавающий, возвращает тени
деревьям, звездам, профилю реки
и тем же листьям через их черты,
лучам спасенным от зеленых елей
 
 
в любое утро, может быть давно:
сегодня, завтра или послезавтра.
Дни знающий, укажет на окно,
на облака, когда кругом темно,
и – там, не удаленные из кадра.
 

Душа

 
Не часто осуждая, судят
ее порывистые страсти,
не зная, как она поступит
распахнутая в холод настежь.
 
 
Захочет: разговор окончит.
Решит: и кончено, и квиты,
и – выберет из непорочных
ей не прощающих обиды.
 
 
Ее невидимой услышать
холодный голос цвета крыш,
испарину ночных одышек
распахнутых калиток скрип
 
 
и напряженье каждой ноты
не по минутам, по часам —
о чем молчат ее длинноты,
распутывая смыслы сам
 
 
на перепутиях, в событьях
по датам, високосным дням
забытый на плоту разбитом
и не привыкший к парусам.
А обозжет колючий иней,
откликнется в любую пору
и вынесет на белых крыльях
глухого к ангельскому хору,
 
 
Подумает – переиначит!
И ты уже сегментом круга.
И карусель. Почти задача
не выпасть из него. Оттуда
 
 
кружение перед глазами,
другая явь на фоне белом:
и темнота, метель кругами,
и снег, качающийся берег.
 
 
И – думающий торопливо
на тысячах из переправ,
как облака плывя курсивом
затеяли метель, всю рябь,
 
 
и почему, когда светало,
в отщелкиваниях тишины
не утро, зренье возникало
из неспокойной пелены
 
 
и длилась каждая минута,
отсчитывая день и час,
и – утро подставляло ухо,
подслушивая молча нас
 
 
по жестам, мимике ответа
и – понимаемым глухим
все шопоты, порывы ветра
и без огня – откуда дым
 
 
и – удаляющийся голос,
не видящий, плывет куда,
как замирает серый компас
и – размагнитилась среда.
 
 
И слышимое растворялось,
как текст печатаем в воде,
как по сосудам наполнялась
кровь и, тревожа в глубине,
 
 
а в перерыве после боли
слабеющая с сердцем связь
сбивая все к нему пароли,
меня пыталась обокрасть.
 
 
Среди оттаявших сугробов
поверить в искренность вина
в безмолвный шопот диалога
с самим собой и – без меня.
 

День с новостями

 
Он как всегда вестями
всех удивлял и, дразня,
мог быть со мной вами,
всадником без дождя,
 
 
и до-
          проявлять краски
оттенков мутной воды
или срывать все маски
всадника без головы,
 
 
в слякоти и в карусели,
бросая листву с моста,
быть в облаках метели
и в утренних новостях.
 
 
Заведомо или к покою
перенастраивать дождь:
лужами по бездорожью
под барабанную ложь.
 
 
После нашим и вашим,
в стороны на сто рядов
и – резонатором чаши
тысяч сомкнутых ртов,
чтобы после озвучить,
как из потоков реки
она по сюжету круче,
чем даже о ней стихи
 
 
сложные для простого,
как после светлых дней
рано – с полушестого
день от дождя темней.
 
 
Ближе и за облаками
в раненном свете зари
записью инстаграмы:11
  *запрещенная в РФ экстремистская организация


[Закрыть]
до темноты в se la vie.
 
 
А за вуалью обманной
темь управлять маяком
по лужам, через канавы,
если дожди в наклон,
 
 
дни напролет от ветра
каждый бесить куст…
Шопотом будет месса,
если настраивать слух.
 
 
И неизвестно, что снова
после дождя невпопад.
В этой стране огромной
время в дождях наугад.
 
 
Свет ускоряющий время,
часто в сюжетах вранья.
Я тоже был им потерян,
и ложь, что он без меня.
 
 
После сюжет придумал:
по лужам из серых вод
круги были копией круга
всех новостных строк,
 
 
как не по числам, утром
день завершающий дни
тихой недели, в судный
час до всеобщей вины.
 
 
И свет его полупьяный
дрожал: он глотал ртом
ржавую астму полями,
воздух в удушье парном.
 
 
Разного цвета мигалки
ему и для членов жюри,
а он, задыхаясь от гари,
луж выпускал пузыри.
 

Не знать числа

 
Белым числам желтая накипь
на стекле и не время листать
календарь, все события пятен
и по графику дней вычислять
 
 
долготу, по закатам, по смене
дней судить о часах за чертой
горизонта, по ликам вселенной
помнить осень строкою одной.
 
 
Для нее от печальной отчизны
лишь следы миновавших времен,
а от них ветер часто капризный
без листвы под холодный забор
 
 
и – столбы, уходящие грустно
от домов, мимо темных полей.
От ветров холода, даже люстра,
если свет через зябкость аллей,
 
 
а – темно, переход за границы
бытия: вне больших деревень
если держится след колесницы,
впереди света всадника тень.
Не удержишь осенью в восемь.
В темноте долго тянется глушь.
Подзаборная, с памятью осень
забывает, и в помощь не слух,
 
 
ветер, всадника, белое черным,
даже тех, кто на красном коне.
Я свидетелем стал невольным
как заборы молчат в сентябре.
 
 
И никто не замечен, не пойман!
Я услышал: в просторе пустом
никого – ветер вылетел в поле
и вдвоем мы в тумане густом,
 
 
задыхаемся в медленной пыли.
Я молчал, он со мной говорил,
то – о яви небесной, о – были,
то – о всаднике, если – он был.
 
 
И навстречу закату пил воздух.
Так пронзительней стали лучи,
что, как глянешь на белую воду,
долго после часами молчишь,
 
 
и стоишь. В осторожное время
даже ей чем-то хочешь помочь,
но никто тебе в том не поверит,
а в воде след луны был и ночь.
 
 
После то же: кружение листьев,
их схождение в суженный круг
и они, как вода с белой высью
переносят всю с ветром игру
 
 
в темноту, в подворотние щели,
если глянуть глазами из льна,
где луна красит серые бреши
сквозняками холодного льда.
 

«Как вечера, одинокими…»

 
Как вечера, одинокими
дни, не по стрелке житье:
в некалендарные сроки
осень без розы ветров.
 
 
Из темноты все дороги.
Перед закатом – сюжет:
время подводит итоги,
в слабый уносится свет,
 
 
в нем оставляет картины.
Чаще – скрывает в окне
краски, в любой паутине
прячет углы, к тишине.
 
 
Или – в тусклой оправе
окон блеснет в облаках:
краски менять без правил
на голубых ветряках,
 
 
желтые признаки крови
оттенками роз ветров,
с парадными всех околиц,
вокзалов, аэропортов.
И мне – через надежды,
осень, дыханье лампад,
зимою теплом тешить,
вычеркивая листопад.
 
 
И я забывал о мнимом,
в новый вникая сюжет,
и находил в пластилине
как форма меняет свет.
 
 
И я начинал с полудня
что-то менять в конце
дня, торопился в будни,
быть в ветряном кольце,
 
 
и узнавал: только в яви
в разных оттенка окно,
если свет переставить
и подкрутив, где темно.
 
 
И – не подводить итоги,
не зная, где света исток.
Я все пропускал уроки,
но что-то учил со слов
 
 
и не разглядывал дали,
как ветер воет в углу.
Я слушал музыку ставен
протяжные звуки, трубу,
 
 
хриплой пластинки круги,
от той же руки патефон:
как ранят острые звуки,
мог разлететься плафон,
 
 
как те, от ветра снаружи
сюжет обостряли внутри
от предчувствия стужи
и белой без дымки реки,
 
 
когда от дымящей печки
тепла – не на все углы
и трескаться будут свечи
от холода, из-за воды.
 

«Не спуталось время, а небо меняясь, осело…»

 
Не спуталось время, а небо меняясь, осело.
Под ним темнота и аллея, вглядеться, пуста.
Ветра не стало. В одной половине стемнело,
в другой еще свет, луна уже выплыть успела,
от кромки деревьев углом и подобьем седла.
 
 
Волнение красок и многоголосье вокзала.
Я ночь упускал и не слышал как пел соловей.
Деревья молчали: подсвечники без карнавала,
но свет нарастал, ломался по темным лекалам
на холод аллеи, на скрипы стволов и ветвей.
 
 
И к музыке сосен на вышке ночная сорока.
И – слух озадачен искать озаренья смычка:
мелькания красок, как свет искажает дорога,
как лунные тени вне оптики неба и стекол
с сетчатки сползая уже не по воле зрачка.
 
 
И все же увидеть: по ним исчезает собака.
Внезапно возникнув, она у холодной руки
виляет хвостом, теплотой согревая собрата
по просекам окон, под пение струн и vibrato
мерцающих звезд у скамьи оставляя шаги.
и вновь возникает, ломая ночные сугробы,
листву волоча, удаляясь от снежной реки,
от палубы желтой и белых моих пароходов,
от всех и, плывущая в медленных водах
аллеи пустой, где давно не стоят маяки.
 
 
И – не оживая, стоять у заборов селений,
когда только свет изменяет утеряный слух
и ближе луна, озаренная в тысячах сепий
в накалах свечей и от ветра еще и нелепей,
звуки протяжней, а ей бы жевать бересту.
 
 
И каждой картине из реанимаций пейзажа
свет в полнакала и той же природы тоска
уже без людей, любого их них персонажа,
как я из аллеи свидетелем лунной пропажи
иду под зонтом, озираясь, где я и Москва.
 

Автопортрет

 
Не возвращается ко мне
дыхание. В осенней астме
день задыхается. В окне
не возникая рано гаснет,
 
 
а вспыхивая, ранит склон
и, возникающий внезапно,
он от сознанья отключен,
от – неожиданного завтра.
 
 
Через ходы глухих часов —
от темноты на сером поле,
и по строке на сговор слов
не договаривать по моде.
 
 
Портрет строки или листа
с подстрочников, лекала,
по ним еще живут слова
и графикою в полнакала.
 
 
Если листа утерян край,
то продолжением кривая
и стол исписан, и вникай,
куда строка и что от края,
или между краями строк
с пробелами от неудачи,
где точка, пауза, восторг,
хотя бы оттого что прячет
 
 
и без дыхания в среде,
и задыхаюшейся, мнимой,
и рябью, тем что на воде,
и уплывающим без грима,
 
 
и листья, падавшие вниз,
подсвечивая их без света,
и, гладь воды теряя высь,
волнуется без интереса.
 
 
В ней исчезает ветра след.
Вода качается с мороза.
Вдыхаю воздух. Через свет
и легкие. И баба с воза!
 

Конец грозы

 
Свет остывая за фасадом
в воде, в потоках сквозняка
сквозь шелест и ограду сада
и всполохами свысока.
 
 
И медленное тлело небо!
Растеренным текло стекло.
И непонятно, что за этим —
на високосное число.
 
 
И – ожидание, бессилье
на всем лежало: в темноте
на белом и внезапно синем
и с замиранием в воде.
 
 
И эхо множилось от ветра,
деревья в стороны волной!
И возникал почти на рейде
он ярко красным голубой.
 
 
И отсыревший таял воздух
без приливной к нему воды.
Он исчезал на талых водах,
не находя в них глубины.
Когда же набегали тучи,
то все как ехало, так шло!
Из них через другие кручи
огонь через стекло несло,
 
 
а после и – оно разбилось.
И в брызги красное окно!
Сердце учащенно билось
на белое внизу стекло,
 
 
а после на исходе ливня
по жолобам текла река
и по канавам аварийным,
калечившей их рукава.
 
 
и долго еще окна лгали,
что это вечер был неправ,
как этот воздух окаянный —
для задыхающихся трав.
 
 
И – новые пошли детали
как от рулетки в казино:
на развалившемся диване
под выпивку темней кино.