Текст книги "Через стекло от осколков"

Метель

 
Простор утерян и размыт!
Не исчезающий под кистью
метели свет стоймя стоит
между деревьями и высью.
 
 
Под крышами и на санях
гуляет ветер. Вдоль сараев
сугробы выросли, в сенях —
мороз и холод управляет
 
 
тобой и, как предугадать,
на завтра это воскресенье,
когда не вижу я тетрадь
из мною новых обретений.
 
 
Какие запись, день, число!
И – наперед не зная нети
по холоду плыть босиком,
неделями гасить метели,
 
 
менять сугробы на снега,
дверь на защелку закрывая,
прислушиваясь к их шагам,
проглядывая в окна краем.
Я пробую и дверь толкнуть,
но вызываю ветра ярость
и он мне преграждает путь,
обрушивая тяжесть арок
 
 
и жжет глаза с пяти сторон:
и белое мне красным поле.
Не крутится мой патефон
и не по той бумаге notes.
 

Куда же

 
Скажешь прощай и окончено лето.
Голос узнаешь, идущий на убыль.
Стирание теней от яркого света
в позднее время и в серые будни.
 
 
Выстрелит память и дальнее эхо
слова прощай разнесется от ветра,
голос вернется холодный от снега
и под гнедыми возникнет карета.
 
 
И предстоит выезд в поле до края
неба, а дальше ногами до бездны,
к точке, откуда видней, как слетают
с тусклых небес бесноватые бесы.
 
 
Пляшут, кричат и чем-то похожи
на одноцветные тени сквозь знаки
неба, когда синий цвет уничтожен,
краски размыты, пятнами накипь.
 
 
Даже стекло с подоконною грязью
будет меняться по тем же лекалам.
После прощай эхо путаешь с явью,
чтобы от окон с ней небо дышало.
От заглянувшей под окна сороки
поздно избавиться, свет отключить.
Будет часами выстукивать строки,
белые в красных подтеках кусты,
 
 
или предсказывать желтые ночи,
разные днем и – от каждой луны.
И узнаешь все предметы не точны:
тени их больше, в ветрах не равны.
 
 
Если они и – по умершим душам,
то – тем протяжней ночные ветра
эхом, порывами в свете потухшем,
но по касательной разных с утра.
 
 
И по известным приметам не лето!
Ничего, что могло быть из двух:
веточки, выпавшей с серого неба
или листка, посылавшим искру.
 

«Осень. Не к месту теней игра…»

 
Осень. Не к месту теней игра.
Счет на потери: дни отлетают.
Не каждая утром будит заря.
Бабочки, вспыхнув, не улетают.
 
 
Тусклое утро – к ранним свечам,
к тайной вечере или же вечером
к свету за окнами в мир по ночам,
не открытому, не просвеченному.
 
 
И – продолженье ночей наугад.
День не всегда начинает недели.
После каждого ждешь листопад
с переходами темного в белые.
 
 
Целям одним оправданье зима,
перед иной похвастаться нечем:
поздно с утра набираться ума,
если в четыре не день и не вечер.
 
 
Даже ветра по бегущей волне
к далям холодным без интереса.
И – узнаешь по падучей звезде
о траектории света над лесом,
трав озарение в водах Нерли
перед закатами в зрелище алое.
Как понимание! Все: нет зари,
даже тревоги какие-то старые.
 
 
К осени новой – старой метла
через снега, листопада потери:
красные бабочки дома к ветрам
белые, не залетевшими в двери.
 
 
Если морозы не встроены в дни
и не надежным любое убежище,
на ночном – разноцветней огни
и – от белой, и лампы бежевой.
 
 
Всех оттенков пойдут миражи
и – легко потерять равновесие
в точке опоры на краешке ржи,
под осенними плыть навесами.
 

Не дождь

 
Предчувствие – по дождю
в мозаике ранящих далей.
Он резко сменил всю игру
мрачнеющих в нем окраин,
 
 
и – весь переделал мираж,
и – сон воплотить в руки,
с воды перейти на форсаж,
с резких порывов на звуки,
 
 
или – растаскивать грязь,
скользкими делать дороги
И резким – другой азарт
выстреливающий потоки —
 
 
азарт монотонной воды,
меня отвлекавший от неба
быть на поводу у ладьи
выслушивать окрики лета,
 
 
когда даже ветер замер
на огненных стыках волн
и мне предстоял экзамен
сквозь их голубой вопль
или – расслышав погоню,
бежать через белый песок
от пены горячей под ноги
через прибрежный смог,
 
 
или под парусом ветхим
не принадлежать никому.
Он был со мной резким —
дождем наводил пелену.
 
 
Я был миражами связан,
не видел воды глубину,
курсы менял по галсам
вытравливая кривизну…
 
 
И вспыхивал, и загорался,
искал под ногами твердь,
в синие, красные, к алым
морскую вводил акварель.
 
 
Предпочитал всем тратам
ворох архивных бумаг,
выстраивал дни по датам
вне високосных утрат.
 
 
И я пересматривал дали
сквозь серые нити дождя
с другой стороны медали
по сонным лекалам огня.
 
 
В сюжетах алой картины
правил маршруты вчерне,
плел из дождей паутины
в наклон к берегам в окне.
 
 
В удушливостях от астмы
винил не себя, а дожди.
Они вытравляли краски
от ветра бегущей воды.
 
 
Но, если вода с глоткой
и ветер давил на мозги,
я часто гасил их водкой,
жаль, редко менял мазки.
 

Палата

 
Ветра порывами, звуками капель
день затихает, и вечер к разлуке.
Напоминанием: хрипы и кашель,
температура под утро. От ставен
резкие звуки. От ветра на звуки
 
 
«охи», «ахи». Шорохи в сонной
белой палате. И – от несвободы
туман прислонившийся к соснам.
Простор, пошатнувшийся снова
в темном окне, на осень в итоге.
 
 
И возвращение к звукам усталым
через круги, водопады, в огне ли
к искрам белым и черным танцам,
пятнам выскочившим на пальцах,
поздравлявших всех с юбилеем
 
 
в високосный год, на прощанье,
если знать, чем печальны танцы,
как не всем пережить отчаянье
и – глотать ее ложками чайными,
посеревшим на ложе глянцевом.
В темноте было душно от этого,
как глазам от прочтенного тома
посреди грязной пустоши, ветра,
направленьем от Зюйда и Веста
тоном ниже от приступов грома,
 
 
от нездешнего чувства простора
окнам в среду в дыхание ночи,
если свет был от ветра оторван
в темноте как в палате напротив,
кровоточившей и просроченной.
 
 
И подтверждением темное небо.
Не выдавало как сходит прохлада.
В перелесках вокруг все темнело,
черным красное красилось мелом,
ранним вечером листья из сада.
 
 
Поздним вечером к акупунктуре
и дыханью навзрыд с пузырями,
к красной клавишной партитуре,
проигравшим в последнем туре
в снежной одури со снегирями.
 

Туман

 
С утра и до ухода суток
через туман повсюду копоть.
И на развилках перепутий
давно знакомый перешопот.
 
 
И осени поленьев жарких
плывет повсюду в перегар,
переходя от них под арки
и, подбивая на сто грамм.
 
 
Поздней он размывает дали,
свет перевернутый в глазах,
и с возвращения проталин —
на красных, тлеющих углях
 
 
заката перед тем, как село,
над горизонтом солнце, где
душа в пустых полях хотела
меня приблизить к тишине,
 
 
чтобы невидимое слышал,
как явь вмещает вещий сон:
от облака по серым крышам
свет пятнами, да босиком.
И – вспыхивают рано окна!
И – день соломенный живет
сам по себе и без пророка,
водичку пьет и хлеб жует.
 
 
Прохлада между берегами!
Но все же, все же не светло,
пастух на дудочке играет,
но красным не горит стекло.
 
 
На перепутьях, старых вежах
давно стоит ненастный дым.
Закат в темнеющих одеждах
не стал под занавес другим.
 
 
И дожидайся новых суток
перед чертой. Что на краю,
узнать нельзя и даже глупо
в дымах искать в реке ладью,
 
 
или – стоит перед глазами,
когда вдруг тихо и темно,
когда не видно, что за нами
а впереди, что за крыльцо.
 
 
Нет видимости! До мороза
расчет в задуманной игре:
листва в канаве придорожной
к огням на тлеющем костре,
 
 
когда в тумане, полукругом
красноязычней, чем пожар
кому-то ветер перед вьюгой,
кому-то память и сто грамм.
 
 
И не известно чувство страха,
когда ты знаешь – будет весть:
на подоконник сядет – птаха
в октавы две гулять оркестр.
 

«Я чист – перед бумагой…»

 
Я чист – перед бумагой,
дразнящей своей чистотой,
когда подсознание в шаге
от точки к игре с пустотой.
 
 
До точки подвохи и круги,
повторы – в ошибках пера
сквозь поиски слова и муки,
набеленный лист серебря.
 
 
Не образ, где новое слово
в строке, а в себе осознать,
где точка, дыхание снова
строфы, над ней помолчать.
 
 
После – вести разговоры,
начав их с протирки пера,
а после и – через повторы
с белых страниц дневника.
 
 
До сини, до разоблачений,
как мог это делать Серов,
не повторять заблуждений
строки и – по розе ветров.
Часто – после затмения,
сквозь искаженья зеркал
ищущий, не откровенней
дальних прозрачных лекал.
 
 
Не множит в копиях небо,
но – в повтореньях итог:
музыка часто без света,
тот же воздушный поток
 
 
опорами за постижимым
к тому, что открыто кричит.
То, что ты видишь: мнимо,
а – мимо сетчатки летит,
 
 
замыслом к белой бумаге
и – не вездесущей листвы.
Так, ветер рябью по глади
проходит, стирая внутри
 
 
воды глубину. Снова, снова
пытаюсь хоть что-то понять.
Я очень боюсь полшестого,
а в семь полумрак потерять.
 
 
Смотрю: мимо окон уходит
назойливый днем листопад,
как ветер меня не находит,
простор и листву, растеряв.
 
 
Неведомо мне: я не знаю,
зачем меня держит листва,
когда с нею ветер играет,
я в строчке правлю слова.
 
 
И жду: темноты и лазури,
чтоб снова пришла тишина
вспомнить об осени, шуме —
о чем лепет листьев, молва
 
 
в просторе и исповедь ветра,
и небо со звездами сплошь.
Все звезды зависят от неба.
Утро им – хуже, чем ночь.
 
 
Звуки наплывов случайных
ночи, от света – из тьмы.
То явное, что не из тайны,
поводом – для простоты;
 
 
и через импульс – бумаге.
Подробности выберет ночь.
Очень стараться не надо
строчку исправить, помочь
 
 
словом. Захочет – обманет
бумага, а ветер – с листвой
сам копию бледной оставит,
чтоб память была под рукой.
 

«Нет никого. Ни неба, ни пути…»

 
Нет никого. Ни неба, ни пути.
Лишь отголоски неохотной речи.
Кто объяснит значенье темноты,
когда горят не вспыхивая свечи
 
 
и в сумерках травмируют глаза.
Как оживить невидимое в давнем,
когда без слез смотреть уже нельзя
на свет и ветра – быть дыханьем,
 
 
узнав: по осени зима не с холодов —
с предчувствия и после с передела
от пятницы на красный выходной
простора, когда с ветром налетело
 
 
полсвета белого как перед чумой!
И в темноте с открытыми глазами
двуликим утро, если вдоль прямой
свет падает и вновь идет верхами
 
 
сквозь сумерки, когда они всерьез
в окне к прозрачности вчерашней
сознания, с поверхности – на Ost,
к мозаике, той неизвестной части,
где стекла выбиты и темнота ушла,
и зрение отчетливей, чем память:
по извилинам часть белого стекла
дыханье вечера передает губами.
 
 
И узнаешь: предвестницей зима
дохнула в дом и ветер через поле.
И тишина, когда сходить с ума
нельзя от осени или мотивов Гои,
 
 
но – обжигает поздний холодок:
за окнами – переизбыток света,
и между стекол бьется мотылек.
и крылья поднимает против ветра.
 
 
И в иней белый – красной пыль!
И розовей окно и красные белила
в биенье пульса желтой пятерни
на стеклах. От красноты чернила!
 
 
И холодок по пятничным углам,
и крест на дачном расписаньи,
и лодки все припали к берегам,
и листья прячутся под ставни.
 
 
А, если кадки днями без воды
и краны перекрыты по привычке,
ждешь допоздна – до до, ре, ми
мелькающие числа электрички.
 
 
Выводишь те же числа на экран
и гонишь ветер через перелески
от резких терций и через вокал
и Ундервуд на скачущей каретке.
 

В конце недели

 
Что неизбежно, то произойдет.
События пойти не по спирали:
не вниз, по ней, а им наоборот,
когда порывы ветра у ворот,
дни набегать, стирая их детали,
 
 
и медленно во все это вникать,
как, поднимая тучи листопада,
стихает он, листва парит назад,
как без него их принимает сад
и удаляет, вычеркнув с экрана.
 
 
И в этом есть какая-то печаль:
и – ветра, и – отчаяния света,
когда вороны истошно кричат,
качается полнеба на ветвях,
и темнота не верная примета
 
 
огня узнать намеренье свечи,
ее оттенки узнавать по окнам,
когда труднее утро отличить
от вечера, когда огонь – печи
осел на угли, тишина оглохла.
И утро в продолжение ночей
и полная зависимость от ветра
и от привычки чай погорячей
пить в холод неизвестно чей
от почек на бруньках из веток.
 
 
Я избавлял от запахов жилье
и из вещей, которые остались,
выветривал подпольное вино,
вытряхивал все снежное пано,
на новые заботы отвлекаясь.
 
 
Из льгот внушаемых для всех,
я выбрал наблюдениями осень,
но, переведенным на физтех,
не расчитал как возникает снег
вдогонку SOS и азбукою Морзе,
 
 
и будущее, подо льдом реки
к событиям которые проходят,
как белые над красным языки
чаев не греют стекла изнутри
и редкие с гудками пароходы
 
 
вместо ночей уже с семи утра
и от ветров зависимей зимою,
а медленные с вьюгой острова
перед глазами как еще строка
на SOS, передаваемой рукою.
 
 
Я узнавал метафоры и тьму,
не по спирали вывихи недели.
И находил: был ветер потому,
что это я с ним эту кутерьму
затеял и открыл в дом двери
 
 
как облаку веселому в штанах
к секретам, открывал бумаги,
а он их сжег и пеплом наугад
по этажам и сверху впопыхах
рассеивая числа из тетради.
 
 
Он и дорогу торопил на март,
и гнал снега, запутывая время,
и все отсняв, откручивал назад,
не каждый перелистывая кадр
и узнавать, какой была неделя.
 

Была весна

 
Была весна. Со всех углов несло —
от окон, покосившихся сугробов.
Шли сумерки по волнам и рекой
задерживались выйти пароходы.
 
 
Припаянные к кромкам берегов,
они от льда уже освобождались.
И льды как пятна после синяков
внутри воды уставшие качались.
 
 
Весна по сослагательной назад
текла с водой, шуга реку качала.
И – таял снег через щиты оград,
через края и поднимал причалы.
 
 
И диск луны на волнах по углам
рябил и возникал с простором.
Он тающий блестел по берегам
и на воде в притоках до истоков.
 
 
И в этом же реальность и тщета
на всем что мне опорою, и зренье
задерживалось там, где темнота
весну скрывала, вырывая звенья
закатов и рассветов. За окном
менялась, возникая многократно
с узорами по кальке, за стеклом
подсветкою его к лучам заката.
 
 
И скользкий снег срезал ее углы,
разматывал рулетку за фасадом,
и в перекос река крошила льды
углами вверх проталкивая задом.
 
 
Менялось все! Из будущего пел
какой-нибудь – из шестикрылых.
На проводах оттаявших светлел,
отряхиваясь с темнотой от ила
 
 
он через щели находивший лаз,
пел о своем и радовался жизнью,
и осенью в различных париках,
и – всеми не летающими высью,
 
 
и всех томил, весна была давно,
И пароходы выплыли с экрана.
И был сюжет по кадром из кино
засвеченным и, быть переставая.
 
 
Как только я по контурам теней
искал луну в тенетах небосвода,
я был последним в этой же игре,
опаздывая к первым пароходам.
 
 
Если спешил, был ветра впереди:
по азимутам выходил на звезды,
проездом вдоль ночных витрин
и грохотом на розовой повозке.