Текст книги "«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 1"

Я пошёл в этот Дом пионеров, а там выставка. И действительно висит моя работа. Но подписана она именем этого мальчика, который раньше учился у нас в школе. Я заведующей говорю: так и так, это моя работа. – А она меня спрашивает: а чем вы докажете, что это ваша работа? Он нам дал эту работу, она получила первую премию, и мы очень рады этому. – Я отвечаю: я вообще из Сибири, из Омска, и я там целое лето рисовал этюды, потом по этим этюдам здесь, в Москве, сделал эту акварель. – Она говорит: ой, как это всё нехорошо. Ну, принесите этюды, я посмотрю. Если это действительно ваша работа, мы вам её отдадим. (Это хорошо ещё, что у меня этюды сохранились). Я собрал этюды, принёс. Она убедилась, что это действительно моя работа, такие же фигурки были на этюдах.

Она сняла эту работу, отдаёт мне и говорит: знаете, я прошу, вы только не поднимайте шум из-за этого его поступка. Это очень несчастная семья – мать у него больная, сестра какая-то больная, сам он ходит с палочкой, нам жалко его. И если ещё мы будем его стыдить за такой поступок, мы его совсем добьём. Так что не говорите никому ничего. (Кулагин была фамилия этого мальчика.) Я взял работу, принёс и отдал обратно в фонд. Не знаю, где она теперь, наверно, пропала, потому что в школе (после того как я её окончил)произошли такие непредвиденные события, что и фондов почти не осталось.

На протяжении всей моей учёбы в школе, все эти пять лет, мои акварели висели и в учительской, и в кабинете директора школы, и в коридорах на выставках. Вот, например, свою акварель греческой гипсовой головы мальчика на фоне медного щита (и тут ещё тряпки какие-то синие бархатные на первом плане) я всегда видел, когда заходил в учительскую. Её всем показывали как лицо школы (такие, мол, работы у нас, пожалуйста, смотрите), и меня часто просили что-нибудь нарисовать.

У нас был преподаватель литературы, старейший педагог, его квартира находилась в одном крыле школы, он там жил. Он получил орден Ленина за свои заслуги, тридцать лет проработал педагогом. Ученики его звали «папа Карло» за длинный и острый нос, а сам он был высокого роста. И однажды этот папа Карло вызвал меня и говорит: вот юбилей у меня скоро будет, круглая дата. Ты можешь меня нарисовать за этим письменным столом? Сядь вон туда и рисуй, никто тебе мешать не будет, сделай мой портрет акварелью.

Стены его кабинета имели тёмно-синий цвет. Я посмотрел… стол был освещён лампой, синие стены, сам он сидел такой приятный. И я его нарисовал (долго делал). Потом он спрашивает: закончил? – Я отвечаю: закончил. И он у меня тут же забрал эту акварель, я даже ни подписи, ни даты не успел поставить. Куда-то к себе унёс, так я больше этот портрет и не видел.

В школу к нам приезжали делегации из других стран. Однажды приехал Оливетти. Это итальянский миллионер (или, может, миллиардер) по производству часов. Его известная фирма «Оливетти» гремела на всех выставках, везде он получал премии за свои часы, которые производились на заводе в Италии. И вот он приехал в Россию, его привели, видимо, в Третьяковку, а заодно и в нашу школу, потому что она находилась рядом. И когда он ходил по коридору и смотрел выставку работ, то остановился около моих акварелей (а с ним целая свита шла, там и журналисты, и переводчик, и директор школы, и учителя). Ему говорят: это нарисовал наш ученик. – Оливетти спрашивает: а где этот мальчик?

Меня тут же нашли, привели и говорят: так и так, это Оливетти, старейшина большого клана, владелец фирмы, его надо нарисовать. – Я отвечаю: ладно, я могу сделать быстрый набросок. И я его нарисовал карандашом. Потом подписал и подарил ему. Оливетти меня обнял, поцеловал, они пошли дальше, а потом он уехал.

А месяца через два меня вызывают в учительскую. Говорят: Оливетти прислал тебе подарок из Италии за то, что ты его нарисовал, ты должен пойти в Дом дружбы народов на Арбатской площади, там тебе вручат этот подарок.

Я пошёл. Там высокопоставленный сотрудник зачитал мне письмо от Оливетти, что он благодарит меня за рисунок и хочет, в свою очередь, сделать мне подарок. И дают мне складные часы в красной коробочке. Это дорожные часы, они стоят на столе, потом укладываются в этот же корпус и закрываются сверху крышкой, их можно ставить в поезде где-нибудь в дороге. Но они, по-моему, были позолоченные, сверкали своими стрелками и обрамлением. А сама коробочка была покрыта кожей красного цвета. Конечно, мне они очень понравились. Потом я эти часы отвёз домой в Омск, они там долго стояли, но сёстры мои вертели их, крутили и что-то в них скрутили. Последнее время они уже не ходили, а стояли на полочке просто как украшение.

А в другой раз вдруг мне говорят: мы тебя хотим повезти к писателю Корнею Чуковскому в Переделкино. У него юбилей, и там собираются журналисты, надо будет его нарисовать. – Я отвечаю: ладно, нарисую.

Не помню уже, как мы ехали. Приезжаем в Переделкино на его дачу. И вот я вижу этого Корнея Ивановича посреди своего кабинета, а со всех сторон тут журналисты и операторы с аппаратурой. Его снимают и берут у него интервью. Я стал рисовать, нарисовал его голову. (А он посмотрел и как захохочет: ха-ха-ха, ха-ха-ха…) И вдруг прыгнул на диван (а он уже был седым стариком), задрал ноги к потолку у всех на виду и всё хохочет-хохочет, глядя на мой рисунок. Я думаю: боже мой, как он себя ведёт? Старик, а смеётся, как ребёнок. (Он как бы радовался моему рисунку.) Тут, конечно, эту сценку сняли для документального фильма – и как я рисую, и как он показывает всем мой рисунок.

В гостях у Чуковского

Но у этой встречи было неожиданное продолжение. В это же лето я поехал на каникулы в Омск. И когда я приехал домой на 2-ую линию, мать мне говорит: Геночка, мы купили телевизор, но ещё не включали, ждали твоего приезда. (А перед экраном телевизора тогда ставили линзу с водой, чтобы увеличить изображение, потому что экран был очень маленький.)

Вот мы все сели (я, мать, отец, две сестры) и включили этот телевизор. И вдруг там Корней Иванович, я ему даю рисунок, он его берёт, смотрит и радостно смеётся (и этот мой рисунок показали по телевизору). И мне дома говорят: Гена, это же надо! Как это могло совпасть? Вот ты приехал, впервые включили телевизор, и тут ты с Корней Ивановичем Чуковским. – Я отвечаю: это специально не подставишь, это судьба вмешалась, чтобы вам показать, как я там живу и с кем общаюсь.

Пока я писал акварели, всё шло прекрасно, все работы были на выставках. Но ко времени окончания школы ученики стали писать уже масляными красками. И тут вдруг я почувствовал разницу между рисованием маслом и акварелью, у меня как бы перестало получаться. Потом я уже стал анализировать, в чём дело, и понял, что я сбивал рисунок.

При работе акварелью сначала я делал не очень сильным карандашом рисунок на белой бумаге. И когда я акварелью рисовал, то всё время этот карандаш просвечивал, краска-то прозрачная, даже если её густо кладёшь. И у меня был ориентир, схема рисунка, как бы твёрдая основа, которую я мог потом как угодно раскрашивать. И, таким образом, всегда рисунки были очень чёткие, сохраняли этот контур.

А когда я маслом начал рисовать, то я стал сразу же зарисовывать этот контур. Потом я его восстанавливаю, и он опять пропадает. В общем, с каждым новым мазком этот контур всё больше и больше пропадал. Кроме того, у меня стали жухнуть краски. Как-то сначала я не мог понять технологию этой масляной живописи, у меня краски тускнели, проваливались куда-то в холст, и мне нужно было снова их восстанавливать. Я смотрю, уже все ребята вовсю пишут этими масляными красками, а я всё никак не могу, у меня ничего не получается. Потом отец приехал, смотрит, спрашивает: Гена, что с тобой? – Я говорю: да не знаю. Я вот акварелью легко рисовал – и здесь, и в Омске на Иртыше, и где угодно. А этим маслом не могу что-то. Во-первых, краски – то они не сохнут, и всё чернеет, когда следующий слой кладёшь, или густой слой получается, и всё жухнет, в общем, что-то я не могу…

Ботинки

Отец говорит: Гена, успокойся, успокойся. Это, говорит, пройдёт. Нужно только понять, полюбить эту краску. Техника масляной живописи очень простая, она даже легче, чем акварель, потому что в акварели нужно строгий рисунок всё время сохранять. А здесь ты можешь закрасить, а потом снова нарисовать. Масляная техника, говорит, это техника больших возможностей, кроме того, можно делать большие размеры. (Отец видел, что я мучаюсь, но ничем не мог помочь.)

Я в седьмом классе с этим столкнулся, потому что мы там уже писали фигуры. Я вдруг начинал писать какими-то яркими цветами в надежде, что я потом всё исправлю. А когда начинал исправлять, то всё получалось очень грубо, и я просто не знал, что делать. И когда в институт поступил, всё это продолжалось. В общем, какой-то у меня перелом был, этот переход от акварельной живописи к масляной дался мне нелегко. Позже я привык, почувствовал уверенность, но это потом, когда несколько лет прошло. А вначале я чувствовал, что не справляюсь с этой масляной живописью, и я стал просто рисовать, превратился в графика.

Что касается художественной школы… я тоже хотел получить медаль, как и все. Но я не учёл того, что родители, желая обеспечить своим детям медаль, приглашали учителей на дом и платили им. И поэтому их дети загодя исправляли все свои четвёрки на пятёрки. А у меня всегда были пятёрки (и даже с плюсом) только по специальным предметам, по рисунку и по живописи. Сочинения я писал хорошо, но всё равно какая-нибудь запятая или описка попадалась. А в таких предметах, как математика, физика или химия, я совершенно ничего не понимал.

Но математику у нас преподавала хорошая учительница Наталья Михайловна Серебрякова, она меня жалела. Всегда, когда я выходил к доске и начинал чего-нибудь там беспомощно делать, она говорила: ну ладно, Гена, садись, я тебя потом спрошу. (Она не ставила мне ни двойку, ни тройку, просто долгое время меня не спрашивала, потому что класс был большой, 30 человек.) Но однажды, когда мы остались вдвоём, она мне говорит: Гена, ты приходи ко мне домой, я живу на Садовом кольце около «Смоленского» метро. И я с тобой позанимаюсь, потому что как-то нехорошо получается. Тебя все любят, ты отличник по специальным предметам, а здесь не можешь ничего даже сообразить. – Я говорю: хорошо, Наталья Михайловна. И так мы с ней договорились.

Я пошёл к ней домой. Недалеко от метро «Смоленская» стоял её двух этажный домик довольно-таки потрёпанного вида, обветшавший, старый, но там проживало много народу. (Сейчас его снесли.) Наталья Михайловна жила на втором этаже в отдельной квартире, но бывает, что в коммуналке жить свободнее, чем в отдельной квартире. Квартира была однокомнатная, очень маленькая, кухонька совсем крошечная, а в коридорчике, в проходе, даже стояла кровать. С ней жила ещё взрослая дочь с двумя детьми и мужем, художником-иллюстратором (Бунин его фамилия).

Когда я пришёл, этот художник в такой тесноте делал книгу, рисунки его были развешаны на стене, тут же дети толкали его, дёргали стул, а он всё рисовал. И он меня спрашивает: Гена, а что ты скажешь о моих рисунках? (А они очень уверенно были сделаны чёрной тушью пером или кистью.) – Я отвечаю: мне нравятся. – Он говорит: Ген, ты не обманываешь? – Я опять: да нет, мне действительно нравятся. – Он снова переспрашивает: точно, ты не обманываешь? Потому что мне твоё мнение очень важно. – Я говорю: да точно, мне очень нравятся, хорошие уверенные рисунки, в них чувствуется эпоха. (Там он Французскую революцию изображал, делал иллюстрации к Гюго.) – Он так обрадовался: ой, Гена, спасибо, что ты это сказал. А я вот работаю и не знаю, хорошо я делаю или плохо. А дочка Натальи Михайловны, Наташа, такая красивая, радушная, говорит: мы поедем на дачу, а вы тут оставайтесь одни. Они собрались и уехали.

И Наталья Михайловна мне говорит: давай посмотрим вот это уравнение А плюс Б квадрат чему равняется? – Я отвечаю: не знаю, Наталья Михайловна. – Она объясняет: смотри А квадрат потом плюс два АБ, потом плюс Б квадрат, вот и всё уравнение. – Я соглашаюсь: ну, может быть. – Она меня просит: вот запомни это, а я тебя завтра вызову к доске. (Потом она мне ещё что-то объясняла, ещё что-то показывала.) А на другой день она меня действительно спросила, я вышел к доске и всё ответил. И она мне поставила четвёрку (или пятёрку, я уже не помню).

Через какое-то время она мне опять говорит: приходи, Гена, ещё, позанимаемся. Только завтра не приходи, потому что возвращается из лагеря мой муж. Он, говорит, почти двадцать лет на севере провёл в ссылке, и вот наконец его отпустили, мы столько лет не виделись с ним. Ты послезавтра приходи.

И вот я пришёл. Захожу, смотрю – на этой кровати в коридоре лежит её муж, укрытый одеялом, подушка у него под головой, он читает книжку. Сам в очках, у него бородка клинышком, усики, можно подумать, что какой-то университетский профессор. Я с ним поздоровался, и Наталья Михайловна говорит: ладно, пусть он читает, пойдём позанимаемся.

Больше я уже не был у неё дома, но всё равно сохранил добрую память о ней. Наталья Михайловна вела себя очень ласково с учениками. И когда кто-то чего-то не знал, она, вместо того чтоб его ругать, обычно говорила: непрочно усвоено, но прочно забыто, ладно, садись. Она ходила в длинном пёстро-коричневом платье с маленькими цветочками, на голове у неё была скромная причёска, очень приятная женщина.

Физика для меня тоже была областью за семью печатями. Разные законы я не мог не то что запомнить, но никак не мог даже вникнуть в них. А уроки физики проходили у нас часто. Преподаватель физики Сокотун Семён Ефимович вёл себя грубовато, но своеобразно, у него были свои шуточки. Вот выходил парень какой-нибудь, начинал отвечать урок. А он слушал, слушал, а потом говорил: дубина ты, дубина, взять бы дубину, да дубиной бы тебя по харе. Садись на место. (В общем, ничего ученик не знал, мямлил, и вот он ему так говорил.)

Однажды Семён Ефимович говорит: вот сейчас время тревожное, испытывают атомную бомбу, и нужно сделать доклад по этому важному вопросу. Кто из вас возьмётся? (Смотрит на класс.) И вдруг я ни с того ни с сего, ничего ровным счётом не зная ни о какой атомной бомбе, поднял руку: я сделаю доклад. – Он говорит: хорошо, когда ты сделаешь? – Я отвечаю: через неделю сделаю. (А до этого он меня никогда не вызывал, может быть, думал, что я такая же дубина в этих вопросах.) А я пошёл в публичную библиотеку в Лаврушинском переулке недалеко от нашей школы и спрашиваю: об атомной бомбе есть у вас материалы? – Они говорят: да, очень много.

Я набрал этих материалов, читаю, выписываю. Составил конспект про эту бомбу – из чего она состоит, из каких деталей построена. Это надо взять килограмм урана, разделённый на две части, будет по полкилограмма. Их надо держать отдельно, чтобы они не соединялись, прокладкой какой-нибудь проложить. Пока урана полкилограмма, он не взорвётся. Но если его уже килограмм, то получается критическая масса, и от удара он взрывается, начинается цепная реакция, взрыв огромной мощности. (Ну, это грубо.) А так… я всё там прочитал, как устроено, чертежи посмотрел, перерисовал – как корпус выглядит, где у него что, всё срисовал. И потом прихожу к Семёну Ефимовичу и говорю: я готов. – Он: ну давай, если готов, иди к доске.

А тут сидит весь наш класс, все смотрят на меня и знают, что я совершенно ничего не понимаю. А я начинаю чертить эту бомбу, эти полушария, как они там расположены, где что… Рассказывал, рассказывал, долго так, складно говорил, и все они заслушались меня, и он тоже, этот преподаватель. И когда я наконец закончил, Семён Ефимович говорит: садись, пять. (Я так удивился, думаю – надо же, никогда ничего не знал, а тут вдруг пятёрку получил.) А ребята потом окружили: мы и не ожидали, что ты так можешь…

А когда у нас проходил урок химии, то я тоже совершенно ничего не знал ни в этих формулах, ни в реактивах, ни в их соединениях. И думаю: как же я буду отвечать? А преподавательница наша по химии была нежнейшим деликатным созданием, пожилая блокадница, и ребята вели себя очень свободно на её уроках. Хотя каждый мало что понимал в химии, но все так вальяжно сидели, развалившись, разговаривали, а её никто не слушал. И она почти со слезами подходила к кому-нибудь и говорила: как тебе не стыдно, больше ты никто. (Ой, я смотрел и думал: бедная женщина, она даже обругать не может по-настоящему.)

И вот она проводила очередной урок. Всем дали пробирки, колбочки, кислоту соляную, кислоту азотную, ещё что-то. И надо было опыты делать – по капельке соединять химикаты и в тетрадку записывать результат. А я сидел-сидел, потом беру, наливаю кислоту в одну пустую пробирку, потом туда выливаю какой-то реактив из другой пробирки. И вдруг всё как рвануло… такой грохот, такой взрыв, всё со стола полетело, пробирки эти вдребезги, всё потекло… (В общем, оказалось, что я соединил две кислоты.) Аучительница мне говорит: ой, какой же ты молодец. Пять тебе за то, что ты такой опыт сделал. Надо же! Все боятся, а он такой опыт провёл! (Я очень удивился, что у неё такая реакция, что таким образом она мне пятёрку по химии поставила.)

Сочинение по литературе давалось нам как домашнее задание. Вечером после ужина мы немного отдыхали. Этих москвичей уже не было, нам открывали классы, включали свет, и все садились делать домашнее задание. Нужно было написать сочинение. А я (когда делал доклад по атомной бомбе) понял, что можно и для сочинения использовать выражения великих людей, разные цитаты из книг и как бы украшать этим своё сочинение. И я в библиотеке кое-какие высказывания выписывал из книг и потом использовал в своих сочинениях.

Иногда я и другие ребята (вот Отари Кандауров) ходили в библиотеку имени Ленина в юношеский читальный зал. Мне очень нравилась там серьёзная обстановка, огромный зал, тишина, много зелёных ламп. Все сидели обложенные книгами и писали. Я тоже там читал и писал.

В школьной библиотеке

Была у нас библиотека и в самой школе. Когда я приехал из Омска, я пошёл в эту библиотеку записываться. А заведующая библиотекой Екатерина Михайловна Малиновская (её дочка училась в нашей школе) меня спрашивает: ты из Сибири приехал? – Я отвечаю: ага. – Из Омска? – Я говорю: ага. – И теперь ты будешь у нас тут читать в библиотеке? – Я опять: ага. – Она смеётся: сколько раз ещё ты скажешь «ага»? Сразу видно, что ты из Сибири приехал.

И она всем нам выдавала книги. Там пополам была разделена большая комната, в одной половине находился читальный зал, а на другой половине стояли стеллажи с книгами. Екатерина Михайловна говорила: иди выбирай на стеллажах себе книги, какие хочешь. (И вот я там Достоевского всего прочитал, Бальзака, Гоголя… в общем, много книг я прочитал именно в этой библиотеке.) Екатерина Михайловна всегда ко мне относилась очень хорошо, подшучивала иногда («ага?» – спрашивает) и объясняла, что это слова-паразиты.

Ребята подрастали и начинали влюбляться. Но учителя не знали, как рассказать про отношения между парнем и девушкой, как подготовить к этому. И тогда руководительница соседнего класса, Ванда Исаковна, привела свой класс в эту библиотеку, заперлись они там, и она им стала читать поэму Маяковского «Про это». Но наша учительница, Рахиль Самойловна Горелик, никогда ничего подобного не делала, у нас и предмета такого не было. Однажды перед окончанием школы Рахиль Самойловна как-то остановила меня в коридоре и спрашивает: что будешь дальше делать? – Я отвечаю: дальше буду поступать в институт. – Она опять: точно решил? – Я говорю: да. – Ну что ж, говорит, большому кораблю большое плаванье. И пошла.

Глава 12
11 января 2006 г.

Семья Фатиных. Их дача. Фатин – врач в Сталинграде. Убийство дятла. Книги на чердаке. Разговор с бабушкой Ольгой Павловной.

Ночь восьмая. Я рассказал о жизни и учёбе в художественной школе, о самых ярких моментах и запомнившихся случаях. А ведь были ещё и просто обычные будни, которые следовали один за другим в течение пяти лет. И за это время происходило тоже много разного, большого и маленького.

Было, например, частое общение с семьёй Фатиных, родственников моего отца, которые жили в Москве ещё с 30-х годов. Сначала они жили где-то в подвале, потом им дали одну комнату, а когда я приехал сюда, то у них было две комнаты в трёх комнатной квартире. В одной комнате жила ещё другая семья, мать и сын (потом этот сын женился).

Вся семья Фатиных была исключительно доброй и гостеприимной, у них всегда хорошо готовили. Ко мне они относились очень нежно. Бабушка (так я её называл) Ольга Павловна выглядела статной, как Екатерина Великая, хотя родом была из простой деревни с Алтайского края. Характером обладала лёгким и спокойным. Потом я узнал, что она тяжело больна, у неё инсулиновая форма диабета и она колется раз или два раза в день. Перед этим она в лоточке кипятила шприцы. Она работала учительницей в школе. Муж её, Афанасий Фёдорович (кровный брат родной моей бабушки), был директором медицинского училища. Их дочка Галя, постарше моих лет, уже внимания почти не обращала на меня. А я к ним так привязался, что, если у меня выдавалось свободное время, я обязательно ехал к ним на 55 автобусе от кинотеатра «Ударник» до 1-го Неопалимовского переулка недалеко от Садового кольца. Иногда они покупали мне ботинки на меху или ещё что-нибудь…

Дедушка (я его так звал) Афанасий Фёдорович в жене своей души не чаял, любил её с детства ещё там, в алтайской деревне. Когда он уезжал учиться в Москву, они уже очень симпатизировали друг другу и расставались как жених и невеста (это она рассказывала). И я, говорит, пошутила: Афоня, если меня любишь, бороду не стриги. (Сказала так в шутку и забыла.) А потом, говорит, он приезжает через год на каникулы с длинной бородой. Я спрашиваю: это что за борода у тебя? – А он отвечает: но ты же сказала «не стриги», вот я не стриг.

Вот с такой как бы мелочи, с такого чуткого любовного отношения друг к другу началась их жизнь. И так же она продолжалась дальше. Они никогда друг другу не то что не изменяли, а даже не смотрели в другую сторону никогда. Он всегда смотрел на неё влюблёнными глазами, а она на него. Она слегка подтрунивала над ним, иногда я слышал: Афоня, как ты говоришь, это же слово не так произносится. (И он спокойно всё это переносил и никогда не раздражался.) Она была учительница, а он врач-хирург.

Тропинка в лесу

У них была дача в Калужской области, на Угодском заводе (есть такая местность). Это нужно ехать сто километров до Обнинска, потом ещё семь километров в сторону на автобусе, или можно эти семь километров пройти лугами, перелесками, что мы часто и делали. Первый раз на дачу они меня взяли на первомайские праздники.

Мы с дедушкой пошли пешком эти семь километров. (Сначала мне казалось, что это невыносимая даль, а потом я привык.) Он меня по дороге спрашивал: ты же в Омске лесов не видел? – Я отвечаю: нет, не видел. – Вот это, говорит, подмосковные леса. Посмотри, какие тут породы деревьев, тут и дуб, и сосна, и берёза, и тенистая, разлапистая ель, и осины. Тут столько разнообразия, а это редко бывает – такое дыхание в лесу разных деревьев. И идти среди них одно удовольствие. Мы можем пройти полем, а можем лесочком. Пойдём лесочком.

И вот мы пошли по песчаной лесной дороге. А там оказались лужи, всё это блестит, лес в лужах отражается, солнышко светит – до того всё приятно. Потом вышли в поле. И там на горке дома и церковь. Он показывает: видишь, церковь там красная? Это село. А чем село отличается от деревни? В деревне, говорит, церкви нет, а в селе всегда церковь.

Правда, это село стояло как-то на горке, в стороне от дороги, так что я никогда туда даже не заходил, только смотрел издали на эту церквушку на горке. Вокруг неё росли деревья, видимо, кладбище было. Всё это… до того русское, до того какое-то открытое. Заходи в любой дом, в любую церковь, всё как бы специально сделано для путника – если он хочет, пусть заходит, пусть не чувствует, что тут закрываются, что-то прячут от него, что-то не хотят показать, нет, наоборот, всё открыто. Воздух пропитан зноем, травы высокие кругом, бабочки летают, жаворонок высоко в небе поёт, и вся природа как-то дышит в этом солнечном мареве. А избушки – одна так стоит, другая так, никакого нет порядка, кто как хотел, так и строил.

Так мы шли, шли, наконец пришли к большому оврагу, а на дне оврага течёт небольшой ручеёк. Домики стоят на этой стороне оврага. Мы проходили мимо одного домика, смотрю – крылечко, дверь, а на двери ни замка, ничего, просто палочкой заткнута щеколда (это значит, никого нет). Такая простота. И такая тишина, никакого радио, ничего… Мы спустились вниз оврага, а потом начали карабкаться вверх по другой стороне, держась за кусты, потому что ни лестницы там, ничего не было. На вершине стоял их домик. Я всё думал – как же они так живут?

Потом только, через много лет после смерти дедушки и бабушки Фатиных, Галя, их дочь, мне рассказала. В такую глушь дедушка забрался неспроста. Он был хирургом в войну и оперировал в Сталинграде во время самых тяжёлых боёв, их госпиталь располагался на берегу Волги в разрушенном доме. Операции шли без конца. Были тысячи раненых, одним отрезали ноги, руки, другим, наоборот, пришивали полуоторванные конечности, некоторые умирали прямо на столах. Но людей всё везли, несли, все кричали, плакали, просили о помощи… море страданий. И он говорил потом: у меня просто темнело в глазах от этой кровавой картины.

Запрещалось делать какие-то посторонние записи, нельзя было фотографировать. Но, понимая, что всё может мгновенно исчезнуть, если в госпиталь попадёт бомба, Афанасий Фёдорович стал записывать истории людей, потому что он боялся, что не останется памяти об этих солдатах, героях, участвовавших в Сталинградском сражении. Он не просто фиксировал, когда человек поступил, что ампутировали, что зашили, а он начал по возможности писать их маленькие биографии – кто это, откуда, где воевал, где жил раньше. Бумаги для записей не хватало, и он мелким почерком записывал эти истории там же, где делал записи о лекарствах. И эти записи про людей за всё время войны он никому не показывал.

А когда война закончилась, то у него эти рукописные книги с историями оперированных солдат, офицеров, генералов долго хранились дома. И когда прошло уже 30 лет после войны и стали отмечать эти круглые даты, то его как-то пригласили в Сталинград на встречу с учащимися. И он на эту встречу привёз одну свою толстую книгу, где были записаны истории его больных. И когда эту книгу увидели участники встречи, то они у него сразу же попросили её в музей, который в то время создали в Сталинграде. Сейчас она находится там в музее, лежит на витрине на видном месте. Там указано, что хирург Фатин во время боёв делал записи, благодаря которым о многих стало известно – кто, когда и в какое время был ранен, кто выжил, кто умер.

В общем, он совершил подвиг врача. Но сам он после войны (как мне Галя, его дочь, рассказывала) не мог спать, у него всё время в ушах гремели разрывы снарядов, он вскакивал, озирался, ему казалось, что кругом бомбят, что всё рушится и падает. И он сказал: Лёля (так он звал свою жену Ольгу Павловну), мы живём в центре Москвы, тут ещё доносится шум с Садового кольца, я не могу, я не сплю ночью. Я хочу спрятаться, забиться в какую-нибудь дыру, погрузиться в тишину, в траву и листья, где бы я ничего не слышал и не видел. И вот тогда они нашли такое место в Калужской области, это было как раз то, о чём он мечтал.

Когда перелезешь через овраг, держась за ветки кустов, которые росли на обрывах, то попадаешь на просёлочную земляную дорожку, идущую прямо к калитке их домика. Домик стоял на окраине этой деревни, дальше уже не было никаких домов, а через небольшой лог начинались леса. И вот дедушка приезжал сюда, что-то делал по дому, а потом брал двустволку, корзину для грибов и уходил в эти леса. Он бродил по лесу целыми днями, сидел где-то на пнях, лежал на коврах из зелёного мха, в общем, отходил от войны, старался её забыть, окунуться в природу. Не знаю, для чего он ружьё с собой брал, он никогда не стрелял. Он просто смотрел, любовался на красивых дятлов, которые стучали по коре деревьев.

На краю деревни

Однажды я попросил у него ружьё. (Говорю: можно я пойду в лес, поохочусь?) Он дал мне ружьё и патроны. Я пошёл в лес, увидел большого дятла, который долбил сосну, прицелился и выстрелил. И вдруг этот дятел упал недалеко от моих ног. Я подошёл, посмотрел и думаю: боже мой, что я сделал? Такая красивая нарядная птица, столько на ней и красных, и белых, и чёрных перьев, каких-то полосочек, пятнышек. Я был просто обескуражен своим поступком: зачем я его убил? Ну зачем?

Потом я его принёс, показал дедушке. Он поморщился: зачем же ты его убил? – Я оправдываюсь: да я не знал, просто инстинкт какой-то охотничий, увидел его на дереве и выстрелил. – Он говорит: что с него сделаешь? Его и не сваришь, и не наешься, это просто так ты убил. Но пусть тебе это будет наукой на будущее, чтобы ты жалел птиц, жалел всяких животных и чтобы никогда больше рука у тебя на них не поднималась. Это другая форма жизни. Ты понимаешь, что люди на земле появились недавно? А до людей землю населяли и животные, и птицы, и рыбы, и это всё была жизнь. Вот ты убил дятла, а у него, может быть, там тоже птенцы есть, где-то там у него гнёздышко. Как вот теперь они будут жить? (Я этот свой случай с дятлом запомнил навсегда.)

Домик этот на Угодском заводе у них был маленький, всего одна комната. Но они сделали огородик рядом, бабушка там сажала землянику, малину, смородину. Яблоньки росли. Они там летом жили тихо и совершенно уединённо. Но в деревне узнали, что дедушка врач, что он заведует в Москве медицинским училищем, и к нему стали приходить местные жители и жители из других деревень. Каждый что-то приносил – кто грибы принесёт, кто ягоды, крыжовник, малину. А бабушка там в медных тазах варила на зиму варенье и разливала в большие банки. Потом осенью приезжала машина, забирали всё это и везли в Москву.

Бабушка в лесу

Иногда мы гуляли с бабушкой по лесу. И она тоже мне всё рассказывала про цветы, грибы и ягоды… какие можно собирать и есть, какие нельзя. Потом мы с ней как-то вышли на небольшой луг. Она показывает: пойдём к тем деревцам сходим. И мы с ней пошли, как влюблённые, я держался за её руку, она высокого роста, а я ещё был, конечно, маленький. И вот мы подходим к этим деревцам, она говорит: я тебе сейчас покажу, где я купаюсь. – Я удивился: тут же нет речки. – А вот, говорит, смотри. (Она раздвинула кусты, а там озерцо небольшое). Это, говорит, мне дед сделал. Он пришёл сюда с лопатой и углубил дно. А поскольку тут дно песчаное, то вода всегда чистая и прозрачная. А за кустами мой бассейн не видно. Я, говорит, ему очень благодарна, потому что на речку идти далеко. (Там протекала речка Протва, но до неё было несколько километров.)