Текст книги "«Ночные летописи» Геннадия Доброва. Книга 1"

Однажды она мне говорит: Ген, сходи за водой на колодец. Я взял вёдра, пошёл, а сам думаю: как они тут ходят? Спуск крутой, глинистый, скользкий, а во время дождя как ходить? Я принёс воды и бабушке говорю: дайте мне лопату, я пойду там ступеньки сделаю.

Я пошёл, начал там копать землю, сделал одну ступеньку, вторую… Идёт какая-то женщина, спрашивает: мальчик, ты что делаешь? – Я отвечаю: да я ступеньки делаю, чтобы можно было подойти к колодцу. – Она говорит: ой, как же ты один-то, такой маленький? Сейчас я своего мужика позову. И вскоре смотрю… подходит мужик с топором уже, с досками. Говорит: давай помогу.

Потом идёт другой мужик: Иван, ты чего делаешь? – Как чего? Ступеньки делаю. – Ой, подожди, сейчас я тоже приду.

И вдруг, через короткое время, собралась уже целая бригада мужиков. Принесли доски, строят ступеньки, делают перила, подвели откосы, чтобы можно было подойти прямо к срубу. Потом смотрят – из сруба вода вытекает, он уже сгнил, того гляди завалится. Один говорит: а что, ребята, давайте сруб тогда заодно сделаем. – Все согласились: надо сделать.

И я смотрю… уже брёвна пилят, кладут вместо сгнивших. Всё сделали – и колодец обновили, и ворот приделали, и цепь укрепили, и повесили ведро. Потом над колодцем ещё навес соорудили двускатный, как на воротах иногда делают. И мне говорят: всё теперь хорошо. Если бы не ты, мы никогда бы не собрались и не сделали, потому что это общественное место. У себя-то дома мы делаем, конечно, а тут… Ты, говорят, пример нам всем подал.

У дедушки на чердаке был склад медицинской литературы, там лежали какие-то старинные книги. Мне попалась толстая книга Крафта Эбинга (австрийский психиатр был такой в начале века). Он руководил психиатрической больницей в Вене и все свои наблюдения записывал. Тогда психиатрия была молодая наука, и каждое новое открытие обсуждалось на всемирных конгрессах врачей, становилось достоянием всего мира. Этот Крафт Эбинг был, конечно, удивительный врач. Он очень любил больных, внимательно их обследовал, всё записывал, сделал много всяких открытий, дал названия. Крепелин ещё был знаменитый врач, тоже немец или австриец, и Крафт Эбинг, вот их двое…

Потом в других странах психиатрию тоже исследовали, углубляли. Эту науку, можно сказать, за один век создали с нуля. В России знаменитым врачом считается Корсаков. У него было несколько учеников, которые, в свою очередь, тоже увлечённо работали, и они боготворили Корсакова. Каждый по-своему любил больных, отстаивал их права, так что после смерти больницы, где они работали, стали называться их именами – институт Корсакова, больница Ганнушкина, больница Кащенко, институт Сербского. Всё это я узнал, сидя на чердаке у дедушки и разглядывая большие кипы хорошо иллюстрированных книг.

В общем, я хочу сказать, что моя тяга к душевнобольным людям, к психиатрии – это был какой-то перст судьбы, чтобы так меня сформировать. Я или сталкивался с душевнобольными и с психиатрическими больницами, или видел и запоминал эти страдания, или мне попадались книги по психиатрии. И всё это для того, чтобы в конце концов я ввёл эту тему душевнобольных в своё творчество. И если я забывался и думал, что жизнь прекрасна, то вдруг судьба меня опять с кем-то сталкивала (как, например, с Володей Кутновским).

Я уехал из Омска, где у нас недалеко от дома находились две психиатрические больницы, и думал, что уже забыл о них, потому что в Москве не было на улицах инвалидов, а психиатрических больниц я не встречал. Я жил как бы в вакууме в художественной школе, под каким-то искусственным колпаком. Но тем не менее откуда-то вдруг прорывалась такая жизнь, такое откровение, такие страдания и искренность, что они заглушали всё то нарочито помпезное, нарочито праздничное, чем тогда отличалась наша жизнь. И вот столкновением с психиатрической жизнью опять явились книги, которые я увидел на чердаке у дедушки.

Этюд с натуры

Я в Москве жил один, родители были в Сибири. И я привык бывать у Фатиных. Часто виделся с бабушкой, смотрел на её лицо, как бы крупное, полное, но по-своему красивое, приятное и родное. Она, видимо, тоже испытывала такие же чувства ко мне. И однажды, когда мы на даче гуляли в лесу и зашли куда-то далеко, она устала и села на пенёчек. Я прилёг рядом, а голову положил ей на колени. Она стала гладить рукой мои волосы и вдруг говорит: Гена, давай я тебя усыновлю. (Я так вздрогнул.) Соглашайся, будешь жить у нас, прописку мы тебе сделаем, комнату дадим. Ты избежишь многих проблем, которые подстерегают в Москве приезжего человека. У тебя никого нет, ни друзей, ни подруг. Москва многомиллионный город, тут устроиться трудно, а мы для тебя всё сделаем.

Я говорю: бабушка, это всё хорошо, но как же мама? Ведь у меня есть мама, она же ещё не умерла. Как я могу? Что она подумает там, в Сибири? Что я от родной матери отказался? – Бабушка говорит: но у неё ещё дочки есть. Может быть, ты ей уже не нужен, потому что ты далеко от неё. – Я говорю: нет, бабушка, наверно, я не соглашусь, потому что это будет предательство по отношению к матери. – Она говорит: ну ладно, пусть тогда будет так, как есть.

Глава 13
11 января 2006 г.

В Ярославле у тёти Нины. Без вины виноватый. Футбол в школе. Подстава в Большом театре.

Я бывал в деревне на даче у Фатиных не раз. В другие годы бабушка меня отправляла в Ярославль на Волгу к тёте Нине, своей сестре. История там такая. Бабушка (Ольга Павловна), тётя Нина, тётя Агнюша и ещё одна сестра – это были четыре дочери священника из села Зимино на Алтае. И дедушка (Афанасий Фёдорович) со своим братом Георгием взяли замуж двух сестёр (бабушку Ольгу Павловну и тётю Нину). А другие их сёстры уехали в Среднюю Азию и там вышли замуж.

И вот бабушка меня однажды спрашивает: Гена, хочешь поехать в Ярославль на Волгу? – Я говорю: а как? – Ну вот поезжай к тёте Нине, они там живут на дебаркадере.

Когда я приехал, то действительно увидел дебаркадер. Это большая баржа с домиками, в которых жили те, кто обслуживали эту баржу, и некоторые работники Волжского пароходства. Дядя Геря работал в пароходстве, но после войны никакого строительства в Ярославле не велось, и люди жили кто по съёмным квартирам, кто где… в общем, устраивались кто как мог. И вот дядя Геря с тётей Ниной жили на этом дебаркадере уже несколько лет, там у них была комнатка. Этот дебаркадер покачивался на волнах, он стоял не на Волге, а на речке Которосль, которая впадает в Волгу в районе города. Она гораздо тише, чем Волга, там нет больших волн. Но всё равно, когда на Волге бывают волны, то и сюда доходят, в эту Которосль.

Я помню, какой я был тогда отчаянный. Стояла жара, по-моему, там ещё какие-то маленькие девочки жили, и я решил нырнуть в воду у них на глазах. Я совершенно не знал, какое дно. Но тем не менее я залез на крышу этого маленького домика на дебаркадере, разбежался и прыгнул в воду. И сейчас я думаю – это же надо быть совсем глупым, чтобы ничего не предвидеть. А если бы в воде какой-нибудь якорь или балка торчали, или затонувшие баржи стояли на дне – я бы сразу разбился.

Потом как-то дядя Геря с тётей Ниной собрались ехать в воскресенье за город. Хотя и тут у них было очень хорошо – солнце светило в окошки, волны плескались, сама баржа покачивалась, свежий воздух, но им хотелось куда-нибудь подальше уехать, где никого нет. Они пригласили соседку, молоденькую девушку, набрали пива и поехали. Надо было плыть на пароходе в район Красная Горка. Я взял свой этюдник. И когда стали садиться на пароход, то образовалась большая толпа, потому что всех пропускали через единственную маленькую калиточку, всё остальное было загорожено.

Времени до отхода оставалось уже мало. Дядя Геря куда-то вперёд пробрался с этой девушкой. А я остался с тётей Ниной, тут ещё какие-то сумки и корзины у нас были. Я держусь за неё, а сзади напирает огромная толпа, и, в общем, люди стали даже падать. Я позади тёти Нины придерживаю толпу, чтобы она её не раздавила, и так вот мы как-то с большим трудом прошли критическое место. Потом расселись. Тётя Нина говорит: ой, я же совсем больная. Если бы я упала, то меня бы раздавили, я же еле хожу. А ты почему меня не заслонял от людей, когда они на меня давили? Я бы должен был сказать – наоборот, тётя Нина, это я вас спас, они на меня как раз напирали, а я их сдерживал. Но я не стал оправдываться и ничего не сказал. Она потом повторяла это ложное обвинение несколько раз. В общем, она была в полной уверенности, что я ей как бы не помог в трудную минуту.

Потом приехали в Москву, она и в Москве жалуется бабушке: вот Гена какой… толпа на меня навалилась сзади, а он даже не помог. – Бабушка на меня: как же так? Ты почему тёте Нине не помог? Но я и тут ничего не сказал, потому что думал, что нехорошо и оправдываться, и себя хвалить, убеждать, что без меня бы тётю Нину толпа раздавила.

Волжские просторы

Мне на Волге очень нравилось. Когда мы там отдыхали, я увидел наполовину затонувшую баржу и нарисовал её. Потом пошёл на крутой берег. А с этого крутого берега открываются такие необозримые пейзажи! Дорога шла вниз, петляла по полям, за Волгой тянулись луга, потом леса, потом начинались облака… в общем, такие просторы, что дух захватывало. Всё было наполнено жизнью – летали бабочки, стрекозы, в траве копошились разные насекомые. Пока я рисовал, подошли дети из соседней деревни, белобрысые какие-то, в рубашках розовеньких, а девочки в веснушках. Все смотрели, но не мешали, просто меня разглядывали. Так интересно мне было, так всё мне нравилось. Потом мы вернулись на дебаркадер.

И вскоре я уехал в Москву.

Надо сказать, что в художественной школе я как-то в стороне держался от ребят. Даже не знаю почему, может, отец меня так настроил, чтобы я всё время рисовал, каждую свободную минуту. И я, как только у меня выдавался свободный час или полчаса, я брал акварель, куда-нибудь садился недалеко от школы и рисовал. А в это время другие ребята играли в футбол во дворе, устраивали потасовки у ворот, боролись за этот мяч. Однажды я тоже попробовал играть. Но я так возбудился, что когда мяч попал мне под ноги, я побежал за ним, забил в ворота и громко закричал: гол! Голушко! Голушко! То есть я гол назвал «голушко». И меня стали называть «голушко». Я подумал, зачем мне это, и больше в футбол не играл.

В театре. Набросок

Ребята видели, что я постоянно участвую в выставках, и некоторые решили меня проверить, как бы подставить, подсмеяться. В нашем классе учился Волков, он был москвич. И этот Волков придумал хитрую вещь, он говорит другим: сейчас мы этого Гену, такого святого, выставим хитрецом и подлецом. (Я этого ничего не знал, мне потом рассказали.) Волков меня спрашивает: хочешь в Большой театр пойти бесплатно? – Я говорю: как это бесплатно? – А вот так, говорит, я куплю билет в Большой театр, а сам сяду на другое место или даже где-нибудь постою. Это место моё останется свободным. Как только начнётся увертюра оперы, ты подходи к билетёрше и говори: пропустите меня, я потерял свой билет. – Она спросит: а какой был ряд и место? – Ты говори: вот этот ряд и это место. Она пойдёт проверять, там никого нет, и она тебя пропустит. Таким образом, мы вместе посмотрим оперу по одному билету.

Я, ничего не подозревая, пришёл в Большой театр, всё сделал, как он говорил. А в это время, оказывается, его друзья из нашего класса стояли и наблюдали за мной. И когда на другой день начались уроки, они говорят: вон ты, значит, как в театр ходишь, ты обманываешь всю администрацию Большого театра, вот, оказывается, ты какой, ты не такой уж и честный. Мне было очень стыдно, потому что я думал, что никто об этом не знает.

Глава 14
11 января 2006 г.

Спортивные состязания в школе. Одиночество. Похороны Сталина. Перемены в МСХШ после окончания. Печальные последствия.

Я был физически слабее многих. На уроках физкультуры я не мог подтягиваться так ловко и по многу раз, как другие ребята. Не мог на брусьях делать отжимания и соскоки, ничего у меня не получалось. Однажды возле школы устроили соревнования. Перегородили Лаврушинский переулок, между Третьяковкой и художественной школой натянули транспарант и на нём написали «финиш». А нам надо было пробежать метров сто со стороны канала в сторону финиша. Я помню, были мы в трусиках и в маечках. Ребята сорвались и побежали вперёд. А я чувствую, что отстаю, и когда до финиша оставалось недалеко, я увидел, что впереди меня уже никого нет. Все прибежали, все радуются, а я всё бегу. И вдруг я почувствовал, что у меня сердце стало колоть, я вообще сошёл на тротуар.

Так я понял, что в школе ребята почти во всех отношениях сильнее меня – и здоровее, и крепче, и упитаннее. Они были и веселее, и общительнее. Они умели дружить, их дружба продолжается всю жизнь. Вот сейчас уже всем под 70 лет, и все эти ребята так же дружат, как тогда, когда они сидели на задних партах в классе художественной школы. А я… как был одинокий, так таким и остался.

Все ребята в выпускном классе как-то помогали друг другу, сдавали экзамены, пересдавали, чтобы получить медали. В результате многие получили. А я тоже хотел медаль, но у меня не было таких знаний ни по математике, ни по физике, ни по химии. Так что я не мог претендовать. Я только некоторые предметы пересдал – конституцию СССР, ещё какие-то предметы (чтобы было побольше пятёрок). Но всё равно этого не хватало, чтобы получить медаль.

Эльза, которая мне нравилась, уже почти в совершенстве знала французский язык, состояла в школе в комитете комсомола, принимала ребят в комсомол вместе с Галей Котельниковой. То есть многие жили и общественной жизнью, и дружили между собой. А я всё время был какой-то одинокий и чувствовал свою изолированность. И хотя я много рисовал, но всё равно это не спасало меня от одиночества. И это продолжалось все годы, пока я учился в школе.

Во время учёбы в художественной школе произошло событие глобального мирового масштаба. В 53 году в марте месяце умер Сталин. Когда это известие пришло в школу, то у всех было глубочайшее потрясение – что же теперь будет? Как же мы будем? За Сталиным, казалось, все жили как за каменной стеной. Никто не ожидал никаких неприятностей от мира, потому что он твёрдой рукой проводил курс на усиление Советского Союза, на создание буферных зон с разных сторон, на дружбу с Китаем, с Монголией, с европейскими странами, с африканскими… в общем, его и боялись в мире, и любили, и уважали, и всё вместе. Мир был такой стабильный и прочный, что люди в первый момент испугались.

Когда наша учительница Рахиль Самойловна говорила о том, что умер Сталин, у неё ручьём текли слёзы. Она их вытирала и платком, и руками и никак не могла успокоиться. Тут же через несколько часов объявили, что гроб будет установлен в Колонном зале Дома Союзов и что желающие проститься со Сталиным могут пройти разными дальними проходами, окольными путями, потому что в центре всё перекрыто и перегорожено.

Конечно, никаких уроков уже не было, все побежали искать эти пути, но везде стояли солдаты, а дороги перегораживали машины. И тогда дети, как обычно, полезли через крыши. Там, где стояли эти машины, они залазили на крыши как-то со дворов. В общем, настолько сильно было желание попасть в Колонный зал, что преодолевались все преграды. И у нас как-то стихийно образовалась группа – я, Эльза, вот эти два её друга, которые ездили с ней зимой на лыжах (Балашов и Красулин), и ещё был Гапоненко из их класса.

Вот мы группой тоже искали проходы и подошли к Самотёчной улице, к Трубной площади. И когда мы пришли к этой Трубной площади, то там дальше прохода уже не было, потому что стояла большая масса народа со всей Москвы. Тверской сквер был весь забит. Люди стояли вдоль тротуара по нескольку рядов и были так зажаты, что там раздавались и вопли, и крики о помощи. А рядом на ветках деревьев над проезжей частью висели и шапки, и пальто, и перчатки, и шарфы. А под ногами собрались огромные кучи разных калош (тогда калоши все носили).

Мы тоже встали в эту толпу, которая то стояла, то её пропускали, и все, будто сорвавшись с цепи, бежали к небольшому проёму у следующих машин, перегораживавших дорогу. Вот такое желание было у всех попасть в Колонный зал.

Мы стояли, зажатые толпой со всех сторон, пока не поняли, что мы уже дошли до Пушкинской улицы и даже повернули уже на Пушкинскую улицу, на которой далеко впереди стоял Колонный зал. Но уже стало смеркаться, а толпа прочно застряла на одном месте. Ни шагу, ни сантиметра нельзя было пройти вперёд, а сзади на нас всё давили и давили. Наконец я чувствую, что мои кости не выдерживают, начинают уже трещать, и я потихонечку вылез из этого месива. Так вздохнул в сторонке на воздухе, размялся. Эльза, по-моему, и не залазила в эту кучу. Потом мы опять как-то соединились, постояли, постояли и пошли все по домам. Я вернулся в школу. И уже дальше слушали по радио и смотрели по газетам, как там проходили похороны.

Похороны Сталина

Можно сказать, что смерть Сталина прямым образом коснулась и художественной школы. Потому что сразу начались брожения, всякие сомнения в правильности курса, так ли всё надо было делать, как при Сталине. Сомнению был подвергнут и курс на реалистическое изображение в искусстве. В школе появился новый директор Сукеосян Ашот Петрович. Он какое-то время был просто преподавателем, и ему в коридоре было отгорожено место для работы. Там он рисовал снеговую гору Арарат, излюбленный мотив армянской живописи.

Я окончил школу в 56 году и не знал, что там потом творилось. Но лет через десять, когда я уже работал санитаром в институте Склифосовского, то вдруг как-то меня окликают на улице: Гена! Я оглянулся, это оказался преподаватель рисунка Барщ из параллельного класса в художественной школе. Он меня спрашивает: ты в школе давно был? – Я отвечаю: давно не был, а что там? – Он говорит: там этот новый директор, Сукеосян Ашот Петрович, изменил направление школы. – Я удивился: как? – А вот он сказал, что не надо больше никакого реализма, не надо никакого копания в деталях и оттенках, не надо никакой психологии, а надо делать декоративные работы, брать цвет неба в цвет земли или зелени, как у него в пейзажах. (То есть начал проповедовать свою теорию, которая начисто отрицала всякое трепетное прикосновение к действительности.)

И он начал делать ревизию фондов школы. А поскольку в этих фондах было очень много моих рисунков, то он повелел их просто-напросто выбросить на помойку. И в дальнейшем отбирать в фонды работы тех художников, которые проводили линию на такое же декоративное видение жизни.

Чем это кончилось? Александр Осипович Барщ мне говорит: многие преподаватели ушли сразу, не выдержали такого прессинга со стороны директора. Я тоже хотел уйти. А однажды вышел во двор школы покурить и вдруг вижу, как с заднего крыльца выносят охапки, папки, рулоны рисунков и бросают их на угольную кучу под дождь, как ненужный хлам. Я подошёл, смотрю, а это твои работы из фондов – акварели, которые ты привозил из Сибири, рисунки, наброски всякие, которые ты тут рисовал. Я, говорит, был настолько потрясён, что побежал и позвал преподавателей, своих друзей.

Пришли, говорит, преподаватели, стали рыться в этих рисунках, каждый взял что-то себе. Я сейчас не помню, кто что брал, но каждый взял себе на память рисунки, потому что любили и учеников, и их работы. И им всем было непонятно и обидно, что вот так обращаются с лучшими рисунками. Потому что в фонды как бы на вечное хранение забирали самые лучшие, самые удачные рисунки.

Я, говорит, тоже взял несколько твоих акварелей. Поскольку я сам рыбак, то взял ещё твой этюд маслом «Лодки на Иртыше», где стоят две лодки, тут вода, берег. Если хочешь, я могу тебе его отдать, я, говорит, тут недалеко живу. (Ой, я когда это всё услышал, то был настолько потрясён, что говорю ему: да ладно, не надо ничего, пускай, будут у вас.)

Рисунок с гипсового слепка. Из фондов школы

Этот рассказ о новом профилировании школы глубоко меня поразил. Я понял, что той школы, в которой я учился, больше уже не будет. Конечно, школа останется школой, но это будет уже другая школа, другие будут там ученики, и другие будут сделаны работы. А то, что делал я и ребята моего поколения, это уже навсегда ушло из школы, больше этого не будет.

В общем, так оно и вышло. Вскоре даже само здание нашей школы передали художественному институту, там стали заниматься студенты, взрослые люди. А для школы построили новое здание на Крымском Валу рядом с Центральным домом художника, и назвали его уже не школа, а лицей. Несколько лет назад состоялся юбилей школы, и меня пригласили, сказали, что повесят мои работы. Я пришёл и нашёл всего одну свою работу маслом, композицию «Похороны Баумана».

Омские крыши. Из фондов школы

Потом походил, походил и нашёл рисунок головы лошади, там рама, драпировка (такой был поставлен натюрморт, длительный рисунок мы делали). Этот рисунок был почему-то порван и заклеен, рваная полоса проходила через весь рисунок. Ещё какие-то наброски висели под моей прежней фамилией Гладунов, но мне показалось, что это вовсе и не мои рисунки, кто-то, возможно, подписал по ошибке эти грубые наброски. Я был там очень расстроен и понял, как хрупко искусство, как легко можно его уничтожить и как трудно порой бывает его создать. Как художники раньше сидели, рисовали, простужались, получали чахотку. Фёдор Васильев, пейзажист, умер от чахотки молодым. Хорошо, что тогда, в XIX веке, находились ещё люди, которые ценили работы.

Постановка с гипсовой головой лошади

Ну а когда работаешь, работаешь, а потом исчезают работы куда-то, вообще исчезают из природы, как будто их никто никогда и не делал… Будто я и не учился, и пятёрки не получал с плюсом, и никакой известности у меня не было среди учеников. До сих пор иногда художники, уже старые, меня встречают и говорят: ой, какие у тебя акварели были в школе, как ты рисовал, как мы завидовали тебе, где это всё? – Я говорю: да где это всё… это всё на помойке, ничего не осталось.