Текст книги "Сибирские рассказы"

Но только появятся ли они?.. Лично я не уверен. В любом случае, полноценную тайгу уже в былом величии восстановить невозможно.

А за Аргунью, в Китае, тайга осталась нетронутой, и стоит такая же, какой была сто и тысячу лет назад. Там ещё со времён Конфуция за самовольную рубку леса виновным отрубали правую руку И генетический страх живёт в людях и поныне. Да и традиции дают о себе знать. Об этом замечаю мимоходом, для примера рачительного использования отечественных природных ресурсов и для необходимости принятия строгих законов о сбережении природы. А с нею – и всего нашего удивительно терпеливого и стойкого народа.

На этой тревожной ноте заканчиваю свой рассказ.

Будьте здоровы и благоразумны!

Январь 2020 г.

Поезд № 738 «Москва – Воронеж»

Дёмич

Жил в Усть-Ононе уже вполне пожилой охотник Волокитин по прозвищу Дёмич. Пришлось мне с ним однажды во время белковья заночевать в таёжном зимовье. За долгий вечер переговорили о многом. Обратив внимание на мои лёгкие сошки из осины, он занялся их критикой:

– Чо это, паря, у тебя сажанки-то[10]10
  Сажанки (сошки) – охотничье приспособление для удобства стрельбы; используются также вместо посоха при ходьбе.


[Закрыть] таки хлипки?.. Могут сломаться и подвести при стрельбе. Да и при ходьбе в косогоре на них опираться тож надёжи-то мало.

– Зато лёгкие, и для моей мелкашки опора в самый раз. Пока не подводили. Это для карабина надо крепкие, из листвянки. Так у меня есть такие, храню их пока в кладовой до охоты на зверя. Час придёт – воспользуюсь.

– Из листвени, паря, самые сподручные. Мою судьбу они на фронте круто развернули. Если бы тогда оставили в пехоте, то так и до сих пор гнил бы в болотах под Тверью.

– А что, на фронте и сажанки были на вооружении?.. Впервые слышу.

– Было… не было… Многие из сибиряков-охотников их делали по возможности. И это не запрещалось. Хоть и не по уставу было, но зато на пользу.

…Значит, дело было так. Прибыл я с пополнением на Калининский фронт весной сорок второго в самые болота с перелесками. Перед нами в шестистах метрах лесистый островок, и на нём – немецкая пулемётная точка. И к этому островку наискосок из леса, что на той стороне болота, вела настеленная гать. А по ней по утрам немцы из леса свободно переходили на островок, и весь световой день пуляли по нам, не давая поднять головы. А на ночь уже, по потёмкам, уходили назад, в блиндажи. А когда нас поднимали в атаку, то они с пулемёта секли, как капусту. Народу там положили немерено. Много и моих земляков загинуло… Загинуть, конечно, не штука, да что толку в том, ежлив пользы от этого нет никому?.. Разве что врагу. А трупы так и лежали посередь болота. Над ними весь день кружило вороньё. А как оттуль подует ветер, то и дышать невозможно – одна вонь!

Воевали наши командиры, по моим меркам, бестолково, чо тут греха таить. Гнали в лобовую атаку, когда можно было и обойти. Или сперва перепахать снарядами, а опосля и пехоту посылать. В общем, подумал я, что еще день-два таких атак – и мне придёт карачун. А помирать понапрасну (да ишшо из-за бестолковости командиров) ой как не хочется, хотя и не страшно по молодости-то.

Уже взатемень отлучился я из окопа до ветру в лесочек. Срезал две молоденьких листвяночки и сделал сажанки. Гвоздя не было, так я связал их крепким шпагатом. Спрашиваю лейтенантика-комвзвода: дескать, сколь будет метров до гати?.. Он мне и отвечает, что ровно шестьсот. Ну, я и поставил прицел на шестёрку еще с вечера. Тот и спрашиват: «Что вы задумали, боец Волокитин?» А я отвечаю: мол, начну охотиться на пулемётчиков, если разрешите стрелять без команды. Отважу их ходить в полный рост. Хватит их бояться. Пущай теперя они нас боятся на нашенской земле. А для меткой стрельбы винтовке нужна хорошая опора. Вот я и сделал сошки. А по нашему охотничьему понятию – сажанки. Так мы их называли у себя в Сибири во время охоты в тайге. Прошу разрешения иметь их при себе. В бою шибко пригодятся…

Он куды-то давай звонить. Пришел комбат, осмотрел мои сажанки, винтовку, а заодно расспросил меня: дескать, кто такой и откуда, много ли охотился в тайге. Выслушал и говорит взводному, чтоб готовился к очередной атаке. А мне пожелал удачи. И напоследок спрашиват: «Правда ли, что у вас там, в Сибири, медведи по улицам ходят?» Отвечаю, что бывало и такое, когда в тайге ягода не уродилась. Мол, шастают по деревне и собак из конуры таскают вместе с цепью. Телят и свиней уносят в охапке. Он только головой покачал и ушел на командный пункт. Видать, не поверил.

К рассвету вся рота изготовилась к атаке. Я встал за дерево во весь рост и пристроил винтовку на сажанки. Держу гать под прицелом. Гляжу: два немца вышли из кустов на гать, как по расписанию, и идут во весь рост. Гуськом, один за другим. Ну, навроде как у нас козы на увале. У каждого в руках по две коробки с пулемётными лентами. Я ещё и подумал: «А сколь же наших смертей спрятано в этих коробках?.. Можеть, и моя там поджидат!»

И такая злость меня взяла! Выцелил я переднего, вынес упреждение и торнул. Тут он и уткнулся. А второй сразу пригнулся и побежал вперёд. А коробки-то ему бежать мешают, он с имя и раскачивается. Я беру упреждение, стреляю – мимо. Промазал!.. Ах ты, ёхары бабай! Передёрнул затвор, а сам себе говорю: «Спокойно, паря, спокойно. Этот кашерик – мой. Никуда не денется…»

Торнул. Упал, гад, ажно ноги задрал кверху!.. Лежит и дрыгается. Пытается подняться. Нет, вражина! Теперя ты никуда не денешься. Спокойно выцеливаю, хлесь – готов! Четыре патрона – два фрица. Неплохой расклад. Смотрю: на гать выбегают ещё двое с коробками. И согнулись в три погибели. Я ажно повеселел, а сам себе думаю: «Ну, что, колбасники, в гроб вашу мать, заставил я вас согнумши бегать! Здеся вам не хухры-мухры! Устрою теперя для вас тирольские танцы-лянцы с приплясом!»

Сунул в магазинную коробку новую обойму и тремя выстрелами прибрал обоих. Тут наша рота и пошла по болоту. Немцы из кустов стреляют из винтовок да автоматов. А пулемёта у них, видать больше и не было. Давай палить с миномётов. А с наших позиций на них тоже полетели мины. А я всё стою, готовый к стрельбе, и наблюдаю за гатью. Смотрю: выползают двое. Но уже без коробок. Но этих-то уже доле того прибрать. И без всякого там упреждения припечатал обоих.

В итоге заняли мы этот островок. Вскоре прибыл комполка. Меня ему представили. Он обнял меня, приказал комбату представить к награждению орденом Красной Звезды и долго разглядывал мои сажанки. И приказал: делать такие же бойцам всего полка. Меня же после этого перевели в снайперы, выдали винтовку с оптикой и снайперскую книжку. И орден опосля вручили. А погибших наших, как уже прокисших, так и свежих, похоронила спецкоманда. Да и «моих» фрицев там же прикопали.

А летом немцы в самую жару, после мощного обстрела и бомбёжки, окружили и потеснили нас, загнав нашу роту в очередное болото. Мы брели в камышах по пояс в воде, а они шли по берегу с овчарками да с засученными рукавами и строчили с автоматов по камышам. А сами хохочут, сволочи!.. И время от времени играют на губных гармошках про свою Розу-мунду Высокие и белобрысые, как на подбор. И почти все – видать, для храбрости, – в лом пьяные. По всем видам, какой-то отряд специального назначения. В плен никого, паря, не брали. Даже тех, кто выходил к ним с белой тряпкой и без оружия, подняв руки. Строчили, гады, напропалую – и всех делов.

Я смекнул, что дела наши аховые, гибель неизбежна, и решил использовать единственный шанс на спасение. Вспомнил баловство в детстве, как мы играли в утопленников и пугали на озере девчат. Срезал камышовую дудку, сунул в рот, зажал одной рукой нос, а другой держу винтовку за ремень и присел на дно. В башке аж звенело, когда пули ударяли по воде. Так и сидел, пока хватало сил и терпения. Время для меня остановилось, и казалось, что прошла вечность. Потом, когда лёгкие стало раздирать болью, и было совсем невмоготу, высунул голову и прислушался.

Стрельба удалилась и вскоре затихла совсем. В голове – шум и звон. Посидел до темноты и тажно[11]11
  Тажно – тогда.


[Закрыть] вылез на сушу. Кожа на руках отвисла от вымокания. Жрать сильно хотелось. Пошёл скрадком по перелеску, обходя открытые места. Встретил ещё несколько наших, спасшихся чудом. Из ста с лишним бойцов только восемь и выдюжили таким вот родом.

На другой день вышли к своим. Подержали меня неделю в подвале люди из Смерша и направили в мой же полк. Спасло то, что я сохранил орден и винтовку. Правда, документы размокли, но видно было, что они мои. Дознаватель ещё удивился и сказал, мол, сохранив оружие и документы с орденом, я спас свою жизнь. А у других не было ни оружия, ни документов. Так их куды-то ночью увели. Не иначе как кокнули по-тихому… А может, в штрафбат отправили. Поди теперича, узнай.

– Вот тебе, паря, и вся история про мои сажанки, – завершил рассказ Дёмич. – Да и про жизню нашу, которая на войне ничего не стоила. Сердце на ней зачерствело, да так, что не было в ём жалости не только к врагу, но и к себе. В каждый выстрел я вкладывал его кусочек. А человек без сердца намного страшней, чем с тем же сердцем хищный зверь. А война эта таперича до гробу жизни так и будет сидеть в голове. И ничем её оттудова не выбить: ни временем, ни вином, сколь ты его ни пей. Будь она неладна, да и не к ночи помянута!

Февраль 2020 г., Воронеж

Чай с сюрпризом, крыло орла и дедушка Андрей

Ноябрь 1967 года. Белковье в самом разгаре. В тот год из Китая валом шла проходная белка, продвигаясь на Север Забайкалья к Становому хребту.

Мы, три охотника-белковщика (я, Вена Веретенников и Илья Беспрозванный) обосновались в зимовье-землянке в вершине пади Захариха. Собак у нас не было. Обходились собственным чутьём и опытом.

С утра плотно поели. Попили чаю. Заварен был полный трёхлитровый бидончик. Отпили половину, а оставшийся выливать не стали, чтоб сэкономить заварку – больно уж душистая была. Илья так и сказал, вешая бидон на штырь под потолком:

– Взавечер придём, подогрем на костре и попьём для сугреву. Опосля и поужинам, когда землянку на ночь прогрем.

Мы возражать не стали. Илья для нас был непререкаемым авторитетом. Он старше нас на двадцать лет. Фронтовик. Прошёл огни и воды. Опытный охотник. Дошлый, как говорили в то время. Проверили ружья и разошлись по угодьям до вечера. У каждого за пазухой хлеб и сало. Да в рюкзаке по литровому котелку из бывшей консервной банки из-под персиков. У меня малокалиберная винтовка ТОЗ-8, а у мужиков затворные дробовики-одностволки. У Вены 28-го, а Ильи 32-го калибра.

Я сразу же пошел сивером, снимая выстрелами белок с лиственниц, и вышел на сосновую гриву, где обнаруживать белку стало труднее из-за густых игольчатых ветвей.

В полдень, когда белка перестала кормиться и попряталась, спустился к наледи, надолбил ножом льда, поднялся до середины увала и развёл костёр. Подкрепившись горячим чаем, пошел наискосок в вершину и наткнулся на странную ýтолоку[12]12
  Утолока – примятая трава, кустарник или утоптанный снег; обычно на месте драки животных либо на месте разделки охотниками добычи.


[Закрыть].

На довольно открытом месте лежали останки козы. Странно, что вокруг не было ни волчьих, ни лисьих следов. Но зато на мелком снегу чётко отпечатались крестообразные следы большой птицы, и выделялись кучки крупного птичьего помёта. Стало ясно, что подранка раздербанили крупные хищные птицы. Таковыми могли быть только степные орлы, иногда залетающие из Монголии.

Я отправился дальше и к вечеру добыл ещё несколько белок. К землянке подошел уже по́темну, когда рядом с ней горел костёр, а напарники свежевали небольшого гурашка.

Быстро с ним управившись, нарезали мясо и повесили в котелке над костром. А пока оно варится, решили согреться чаем, оставшимся с утра. Я зашел в землянку, снял со штыря бидончик, вернулся и повесил над костром.

Как только чай забурлил, Вена снял бидон с огня и стал разливать по кружкам. Расселись на валежине. Забросили по кусочку сахара и выпили, слегка обжигаясь и покряхтывая. Разлили по второй. Сидим, размешивая сахар.

Тут Вена берёт бидончик и со словами:

– Чо-то в ём шары шибко много? – вытряхивает на снег.

А я в ответ:

– А что тебе шара?.. Видать, за день разбухла, вот её и много!

Глянули на шару, а там среди неё лежит крупная бурая мышь – величиной почти с бурундука.

Мама ро́дная! Вена отскочил в сторону и стал блевать. Я же от рвоты удержался, однако чай свой выплеснул. А Илюха как сидел, так и сидит, глядя на меня, улыбается во всю шанежку и спокойно размешивает сахар как ни в чём не бывало.

– Выплесни ты его на хрен! – говорю ему.

А он в ответ:

– Да ты чо, паря? Я в него два куска сахару закинул! Не пропадать же теперя добру!

Я рассмеялся и поддакнул, что добро действительно надо беречь. На то оно и добро.

Тут и Вена перестал блевать: вытер слёзы на глазах и тоже засмеялся. Одновременно отправляет в рот горсть снега, немного держит и выплёвывает. А Илья всё-таки чаю попил, но только полкружки, а остальное выплеснул.

Что тут делать? Я нагрёб в бидон снег, нагрел воду и прополоскал. И тут же говорю:

– Ну и учудили же мы с этой мышью! И всё из-за спешки.

– Чуднее уж и некуда. Эко чо случилось, и не познали даже как, – отозвался Илья.

– Лохмаче и не придумать, – добавил Вена. – И чо только, паря, ни быват навой раз на этой охоте!..

Все трое рассмеялись. Затем вскипятили новый чай и пили весь вечер после сытного ужина. К этому времени в землянке вовсю топилась железная печка, обложенная по бокам камнями. В раскалённой трубе аж гудело. И то сказать: огонь – это жизнь, еда, свет и, несомненно, тепло. Одним словом – благодать!

Сидим, обдираем бéлок, время от времени сметая на печь блох и пухоедов, переползающих на наши руки. Обмениваемся впечатлениями о прошедшем дне. Про мышь даже не заикаемся. Я рассказал о косуле, растерзанной птицами.

– Знакомая, паря, история, – сказал Илья. – Это не иначе как беркуты али мунгальские орлы – кираны – поработали. Киран такой здоровенный, что и барана поднимет, дай ему волю. Бывает, что в отдельных местах по весне соберутся, покричат на всю округу, будто раньше мужики на сельской сходке, и разлетаются кажный по своим угодьям. Любят они питаться козулятиной. Подранков доле того подчищают. Чутьё у них, как у стервятников. Удивительно, что быстро определяют животину, которой уже коснулось дыхание смерти.

Позалонись ранил я гурана в Поперечном Ключике на самом залавке[13]13
  Залавок – террасовидный уступ на склоне горы.


[Закрыть] и не стал преследовать: сам себе думаю, что в утре подберу готовенького. Ан не тут-то было!.. Его в вершине Зыковой кираны раздербанили. Оставили голову, ноги да брюшину. Всю поляну утоловали своими следьями. Видать, дрались промеж собой, да так, что перья остались на снегу. И так мне стало жалко тово гурана! Лучче б я ево и не стрелял… и всех делов. А навой раз они пикируют на анжиганов, а то и на взрослых косуль. Вон Венкин дед Андрей в конце тридцатых годов по весне в Семашихе перед рассветом сел на увале со штуцером и ждал, покуль гуран пастись на ургуй[14]14
  Ургуй – подснежник.


[Закрыть] выйдет. Ружьё у него было такое старинное, штуцер-то. Поро́н его был таков, что у зверя на жизнь не было никакой надежды. Как даст выстрел, так кабан али медведь замертво падат. Весь свой век он только с ём по тайге ходил. А у самого дедушки хороший потраф[15]15
  Потраф – чутьё, интуиция.


[Закрыть] был. Как скажет, так и трафится[16]16
  Трафиться – случаться чему-либо, происходить.


[Закрыть]. Редко бывало, чтобы он без добычи приходил.

Так я чо баял-то? А-а! Сидит, значит, он и поглядыват в выход из сивера. И только малость рассвело, как невдалеке показался гуран с какой-то лохматиной на спине. Бегат по увалу, ургуйки хватат, а лохматина-то на ём так и колышется. Сначала дед подумал, что ему это похимастилось. Перекрестился, глаза протёр, а лохматина никуды не делась. Как висела, так и висит. Тады он перекрестился, торнул ево по лопатке и завалил. Подошел – и глазам не верит. На гуране была половина орла. Значит, полтуши с крылом и лапа, когтями намертво вцепившаяся в тело. Второй половины с крылом и головой не было. По всем видам, когда орёл вцепился в него, то он понёсся в чащу, чтобы сбить его. А орел, видать, одну-то лапу здорово завязил, а второй давай хватать за кусты. А где-то угадил то ли в развилину, то ли в дранощепину: там его и разодрало. Так и носил его гуран на себе, покуль на пулю не нарвался. А дедушка принёс домой не только козулятину, но и крыло орла, размахом более чем в полтора метра. Долго оно в их семье таскалось. Лет десять, а то и поболе.

– А я помню это крыло, – сказал Вена. – Мне уже было лет четырнадцать, когда я вставал на его нижний край и расправлял, поднимая кверху. Так край был вровень с ладонями. Дед наш по молодости могутный был. Бают, что по два куля зерна под мышками носил!

– Вот-вот. Так оно и было, – подтвердил Илья.

– А ещё я помню, как дедушка носил ергашные штаны.

– О-о, паря! Ергашная одежонка должна быть даже у самого захудалого охотника. Её ране всяк сибиряк имел. Это шибко удобная справа на охоте. Когда идёшь в ней по чаще, то шебуршания нету, как быват от простой одёжи. А зимой без неё далёко не уедешь. Теплей, чем в ватниках. Особливо из барловины[17]17
  Барловина – шкура косули, снятая с туши в сентябре, самая крепкая и прочная.


[Закрыть].

Так я чо хочу сказать-то… Где-то уже в послевоенные годы дед Андрей всё ходил в ергашных штанах из летней козлинки. Ревматизм лечил. Даже летом надевал их, когда на соль ходил. Известно дело, что по ночам там холодрыга, особливо на пади. Сидишь и качурешь[18]18
  Качурéть – мёрзнуть, замерзать.


[Закрыть]. Раз как-то высидел ночь на солонце в Верхней Глубокой, и всё без толку. Вутре пошёл домой, да на развилке решил малость покурить и отдохнуть в балагашке, поставленном сенокосчиками. Залез туда до половины в тень и уснул. Ичиги[19]19
  Ичиги – мягкие сапоги, пошитые по типу унтов.


[Закрыть] снял и под голову положил. А ноги и задница остались снаружи: для прогреву на солнышке от ревматизма.

А тут гурьбой сельские чиронские девки по голубицу шли. Только вывернулись из-за поворота – и остолбенели от страху. Побросали вёдра с котелками и с рёвом помчались в деревню. Добежали до полевого стана. А там в самый раз были участковый милиционер и председатель колхоза. Девки заикаются и говорят, что в балагане какой-то лохматый мужик лежит: не то спит, не то мертвый. Председатель с участковым на коней и махом туды. Подъезжают, а им навстречу идёт дедушка Андрей и улыбается во всю шанежку. Разобрались, что к чему и посмеялись. Дед им и говорит: «Да я сквозь сон слышал, как, навроде бы, котелки сбрякали и визг раздался, опосля и топот. Выполз, гляжу – а никого вокруг уже нетути. Только одне котелки и лежат. Да ишшо свёрток с огурцами, варёными яйцами и калачом надъеденным. Ну я не побрезговал и подкрепился малость, чем Бог послал. Теперича и домой-то шагать веселее!»

Чо ещё хочу сказать-то… Женат дед Андрей был на тунгуске.

– Да, я знаю, что в нашей родовé были тунгусы, – ответил Вена.

– А мы все тут в Забайкалье перемешаны с местными народами. У меня бабка была бурятка, у тебя тунгуска. А вот мы всё-таки русские, а по прозвищу – гураны. Наша русская кровь перевесила. Зато здоровьем крепче стали, да и выносливей.

– Явление гетерозиса, – вставил я. – Когда отец с матерью принадлежат к разным расам и народам, то дети рождаются более здоровыми и крепкими, чем были родители. Это используют учёные селекционеры при выведении новых, более продуктивных и устойчивых к болезням пород животных. А в работе с растениями это называют гибридизацией, а новые и устойчивые их виды и сорта – гибридами.

– Всё-то ты знашь, паря! На всё у тебя есть ответ, – заметил Вена. – Не то, что у нас, нéучей. Да и когда учиться-то было?.. Война всё у нас отняла: детство, учёбу, родителей. Перебивались из куля в рогожку. А после войны-то приняли голодяшки: ничо не было! Хорошо ещё, что живы остались, чтобы продолжить свой род.

Повисла неловкая пауза.

И тут Илья спрашивает меня:

– А что? Ты, наверное, один тут среди нас чистокровный русский?

– А вот и не угадал Илья Дмитрич. У меня мать полячка. Выходит, я тоже гибридный. Может, оттого и острым разумом, кроме хорошего здоровья, природа одарила.

– Ни хрена себе! Пшек, значит?!

– Выходит, что так. Опять же, это с какой стороны посмотреть. По духу, образу жизни, культуре, языку и мышлению – русский. А по эмоциям – и тот, и другой. Да теперь это уже не имеет значения. Мамины предки были военными и служили матушке-России. Её дед, командир батареи, погиб на Балканах, освобождая болгар от турецкого ига. А братушки потом России изменили в Первую, да и во Вторую мировую войну. Выходит, что погиб-то напрасно.

– Изменят и ещё раз. Поверь моему слову. Есть присловье: «Единожды предавший, кто тебе поверит?» Чуть только ослабнет наша страна – все друзья побегут, как крысы с корабля. Туда где им выгодней. Сам увидишь!..

Наговорившись вдоволь, почаевáв ещё раз и оставив бидон с чаем на печке (накрыв его каменной плиткой), мы улеглись спать, подбросив в печь сырых поленьев для медленного горения. Под полатями шебуршали и пищали мыши. Пришел и их час для раздолья в ночных гастролях…

Илья, на сон грядущий, поведал о случаях встреч с медведем. Приводя здесь его рассказ, сохраняю типичные особенности его речи.

– Ишшо до войны то дело-то было. Подался я по осёнке в Захариху покозулятничать. Слышу, паря, – какой-то непонятный звук с сосновой гривы идёт. Пошел туды скрадком, бердану держу наизготовку. Чухаю – рядом где-то тарантит. Тута я и глянул из-за листвени. Мать честнáя!

Медведь у буреломного дерева с драношшепиной играт. Стоит себе на дыбах и играт, паря. Оттянет её на себя, отпустит, опосля морду задерёт кверху и слушат, как она тарантит, драношшепина-то. Забавлятся, быдто дитё малое. Сколь до того жил, впервые тако дивьё увидел. Стою, а сам кумекаю, чо же мне с ём, ну, с этой чёрной немочью[20]20
  Чёрная немочь – бранное прозвище медведя.


[Закрыть], таперича делать-то – стрелять, али нет. Рука так и не поднялась на энтово музыканта, да и палец на курке быдто занемел. Думаю: пушшай живёт себе, матушку-тайгу повеселит. Потихоньку задком да взапетки я оттудова убрался и ишшо долго слышал энто тарантенье.

Вот таки-то дела, паря. А позалонись мы с лесником Огнёвым уже по чернотропу ночевали в вершине Таловой. Утресь пошли посмотреть место под лесосеку. Прошли мы от зимовья всего-то ничего и в самый ополдень натрафились на медведя. Он за выворотнем пропастину жрал, а когды нас учухал, то доле того на дыбы всплыл. Да такой, паря, кашлатый попался, ажно на ево смотреть-то было страшно. Как взревел он, чёрная немочь, так у напарника ружжо в руках ходуном заходило, и поделать с имя он ничо не мог. Согнулся, копоршится, а стрелить не получатся. Пришлося мне через евонное плечо в энтова медведя стрелять. Торнул я ево посередь груди, а он всё ревёт, как ерихонска труба, да на нас дыбом так и прёт, так и прёт, паря, быдто заговорённый. Только с третьего выстрела ево завалил, когды жиганом промеж глаз засветил. Тута ему полный карачун и вышел. Правду старики баяли: коли беда на тебя, то на фарт не натрафишь. Да и стрелять медведя надо промеж глаз, в самое убойное место, да только не всегда сразу угадашь.

Где-то лет пять назад я во время рёва пришел в Городищенскую, сел на камень в переходе на вершине увала и давай в трубу изюбря выкрикивать. И только успел раз крикнуть и выдохнуть, как сухостой в осиннике сбоку шибко затрещал. Глянул – а оттуль на меня медведь вывалил, огромадный такой да кашлатый, быдто весь конскими гривами увешан. Как он, паря, всплыл на дыбы да взревел, так ажно земля ходуном заходила, и меня быдто холодом обдало. Я в ево стреляю, а он всё прёт и ревёт, покуль я ему, чёрной немочи-то, промеж глаз не засветил.

Тут он пастью-то в мох так и уткнулся, а лапищи всё ишшо тряслися, адали студень…

Под эту последнюю фразу я заснул, а под утро сквозь сон услышал, как кто-то скребёт железом по железу. Протёр глаза, сел и вижу: Илья сидит на чурке перед печкой, держит в руке бидон и шурудит в нём проволокой. Такое впечатление, что он пытается что-то там подцепить.

Спрашиваю:

– Ты чо, дядя Илюша, в нём ищешь?.. Аль уронил туда что?

– Да вот, паря, счас только приснилось, что в чаю опять мышь утопла. Надо проверить, может, так оно и есть.

– А ты там рукой пошарь. Зараза к заразе не пристанет. Утром перекипятим, если ничего нет. А есть, так выплесни.

Илья так и поступил и успокоился. Посмеялись и снова улеглись.

А утром, плотно позавтракав, пошли ходовой охотой по направлению к устью пади Захариха. Добыв еще по нескольку белок, вышли на Шилку и отправились по натоптанной в снегу тропе к Усть-Онону Возвращаться с охоты всегда немножко грустно, но ожидание встречи со своими родными и близкими брало верх над этим чувством.

После полудня уже были в избе дяди Илюши. Как всегда, в дверях нас встречал и обнюхивал старый кот Васька. Попутавшись в наших ногах и потёршись об ичиги хозяина, он удовлетворённо мяукнул и с характерным мурлыкающим звуком запрыгнул на выступ русской печи, где тщательно облизал лапы и разлёгся в позе Сфинкса, кося на нас оранжевым глазом.

P. S. Кот Василий Ильич прожил 23 года и был погребён рядом с сельским кладбищем, одной стороной упирающимся в лесной массив, который со времён ещё первых поселенцев назывался «Кыскин лес». Жена Ильи, тётя Маня, оплакивала его сорок дней и носила на могилку высушенные ромашки.

10 февраля 2020 г., Воронеж