Текст книги "Сибирские рассказы"

Геннадий Гончаров
Сибирские рассказы

© Г. Гончаров, 2021

© Интернациональный Союз писателей, 2021

Ужурские события

Эти рассказы я написал по услышанным ещё в молодые годы воспоминаниям матери о её детстве и девичьей поре, проведённых в сибирском селении Ужур и совпавших с кошмаром революции, гражданской войны и последующими потрясениями вплоть до тридцатых годов.

Родилась мама в Ужуре зимой 1912 года в белорусско-польской семье, высланной из Бобруйска в начале ХХ века. В ней росли семь сыновей и восемь дочерей. Одна из них – подкидыш, обнаруженная ранним зимним утром на крыльце, спасённая и воспитанная наравне с родными детьми. Святыми людьми были мамины родители. Аборты считали великим грехом и позволили появиться на свет всем жизням, зачатым на ложе любви.

Итак, воспоминания Марии Васильевны Окулич.

Амбар

В конце прилегающего к нашему дому огорода был забор из пихтовых жердей, за которым раскинулась лужайка, где в летние дни мы играли и развлекались. А за лужайкой стоял амбар, сложенный из толстых кедровых брёвен. Стены его были настолько крепки, что мои братишки не могли в них забить гвозди. Говорили, что амбар принадлежал какому-то купцу. Если мне не изменяет память, то Зимину. Двери амбара были с противоположной стороны. Глядя на него, мы не думали и не гадали, что здесь увидим страшную изнанку революции и гражданской войны.

Рядом с нами стоял пятистенный дом большой семьи Петрониных. Они держали в степи на заимке скот и лошадей – как рабочих, так и запряжных. Кроме того, занимались хлебопашеством. Сам Петронин в молодости служил в кавалерии, поэтому он любил лошадей, холил их и берёг. Кроме крепких рабочих коней во дворе было несколько выездных, а также верховых красавцев скакунов. Глава семьи и его взрослые сыновья и дочери трудились как про́клятые, не зная ни выходных, ни проходных дней. Отдыхали только по религиозным праздникам, да и то поочерёдно. Зато семья жила в полном достатке и пользовалась уважением среди соседей и со стороны местной власти. На сезонные работы приглашали всех желающих на помочá[1]1
  Помочá – народный обычай взаимопомощи в Сибири, в основном при уборке урожая.


[Закрыть], а также нанимали подёнщиков из числа бедноты и даже местных бездельников, достойно оплачивая их труд. Но, как и в любом российском поселении, у них, несомненно, были завистники, что и сыграло впоследствии роковую роль в их судьбе.

Мои родители иногда пользовались их помощью, да и сами взаимно в чем-то помогали им. Особенно в присмотре за двором и малыми детьми, когда старшие находились в степи и на пашне. Отец отзывался о соседе как о грамотном, умелом земледельце и рачительном хозяине. В семье Петрониных, как и в нашей, было семь ребят и восемь девчат. Половина их были взрослыми и готовились создать свои семьи.

Но тут произошла революция, и весь прежний уклад жизни был порушен.

Весной 1918 года красногвардейцы арестовали одного из сыновей Петрониных как противника Советской власти. Через несколько дней ранним утром, ещё до восхода солнца, готовясь к посадке картофеля, мы услышали шум и выкрики со стороны амбара. Взобравшись на забор, увидели, что какие-то люди с винтовками ставят лицом к стене амбара мужиков со связанными сзади руками. Среди них был и наш сосед, старший сын Петрониных. Другие же, одетые в кожаные куртки, подходили и стреляли им в затылок из больших пистолетов.

Когда убили первого человека, то я от страха свалилась с забора и закрыла уши, чтобы не слышать выстрелы. Но они все равно были слышны, и я при каждом из них вскрикивала. Моя сестра Тося быстро унесла меня домой. Идти сама я не могла: ноги мне не повиновались от увиденного ужаса. Ещё долго, почти до середины лета я по ночам просыпалась и кричала. Мне снился один и тот же сон: как человек в чёрной куртке стреляет в меня из пистолета.

А Петрониным в тот день разрешили забрать тело сына и похоронить по христианскому обычаю. В их семье, да и в нашей тоже, веселье и радость уступили место горю и печали.

Советская власть продержалась недолго. Её свергли, как говорили родители, представители Директории с помощью Чехословацкого корпуса.

Большевиков сменили эсеры. Крестьяне по окрестностям отлавливали представителей «Совдепии» и передавали их властям. И у стен амбара снова зазвучали выстрелы. Теперь настал черёд красных и им сочувствующих. Но среди них почему-то оказался второй сын Петрониных. И его похоронили рядом со старшим братом. Двор соседей всю неделю оглашался рыданиями. Горе снова распростёрло чёрные крылья над этой трудолюбивой и благопристойной крестьянской семьёй.

Осенью Верховный правитель Сибири адмирал Колчак разогнал либерально-демократическое правительство Омской Директории и Комуч (Комитет членов Учредительного собрания), совершив военный переворот и установив диктатуру. Начатые в Омске чистки и расстрелы докатились и до глухой провинции. К стене амбара ставили не только основных врагов режима Колчака – большевиков и их временных попутчиков анархистов и левых эсеров, – но и сторонников Директории и Комуча: чтобы те своей либеральной демагогией не вносили смятение в умы и разброд в ряды сторонников диктатуры.

Среди таковых арестованных в Ужуре оказался ещё один из сыновей Петрониных – третий по счёту. За что его взяли и в чём состояла его опасность для новой власти, никто не ведал. На этот раз, по словам очевидицы (моей сестры Тоси), жертвы стояли лицом к палачам. Наш сосед получил две пули в грудь и упокоился в третьей семейной могиле.

А крестьяне, отлавливающие как представителей бывшей Совдепии, так и сменившей её Директории, всё никак не могли взять в толк: почему эти враждующие между собой деятели называли себя одним и тем же словом – социалисты?..

Весной 1919 года в Ужур вошли красные партизаны под командованием Перевалова, которых вскоре выбили прибывшие из Ачинска белые каратели. У амбара вновь зазвучали выстрелы, и в его крепкие брёвна впились очередные пули, прошедшие сквозь человеческую плоть.

Среди расстрелянных оказался ещё один Петронин… Кто-то невидимый (из зависти или мелкой мести) слал на эту семью доносы каждой новой власти. Оставшиеся в живых продолжали трудиться на земле, превозмогая горе и несчастья, сохраняя дух личной свободы и независимости. А впереди, с приходом партизан Щетинкина, их ожидала ужасная трагедия, о которой будет поведано в следующем рассказе.

В последний раз амбар принял в свои стены пули в 1921 году, когда чоновцы из отряда Аркадия Голикова (того самого Гайдара) без следствия и суда расстреляли нескольких мужиков, якобы участников банды Соловьёва.

Гражданская война в обстановке взаимной вражды и ненависти собирала кровавую жатву. Белые, красные, зелёные и прочие участники смуты отвергли библейскую заповедь «Не убий» и, превратившись в жестоких зверей, предпочитали выяснять отношения с противником только с помощью оружия.

Из числа сдавшихся на милость победителя в живых оставляли только тех пленных, кто переходил на их сторону, а остальных расстреливали. Не щадили и раненых с больными, добивая их на поле боя и в лазаретах, зачастую вместе с врачами, медсёстрами и санитарами. Ни одна из сторон не брала на себя каких-либо моральных обязательств. Когда на кону стояло само существование режима, никто не хотел уступать. Адресованное саратовским чекистам указание Владимира Ульянова-Ленина «Расстреливать всех, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» неожиданно стало единым руководством к действию для всех противоборствующих сторон. Посеявшие ветер пожинали бурю.

По тылам противоборствующих сторон бродили банды бывших уголовников, выпущенных из тюрем Февральской революцией, оставшихся без средств к существованию и не имеющих даже элементарного понятия о моральных принципах. Осознание ими полной безнаказанности вело к бесчисленным грабежам и убийствам мирного населения. В свою очередь, население вынуждено было вооружаться для самозащиты и мстить своим обидчикам.

Таким образом, шла война всех против всех, и ей не было видно конца.

Партизанский террор

Русский народ – это дрова в топке Мировой революции.

Лев Троцкий

Зимой 1919-1920 учебного года я училась в первом классе начальной школы, расположенной далеко от дома. Водили меня туда поочерёдно старшие сёстры, а иногда и братья.

В субботу 3 января 1920-го шёл обильный снег и дул ветер. С раннего утра с окраины посёлка сквозь завывание ветра доносились звуки стрельбы и взрывов. В семье стали обсуждать: идти в школу или не идти.

Отец вернулся со двора и сказал, что за посёлком партизаны Щетинкина ведут бой с отступающими колчаковцами. Те наконец-то уходят. Но народу и от новой власти не следует ожидать ничего хорошего. Так же, как и беляки, будут забирать на нужды своей оравы лошадей, шубы и пимы, сено, фураж, мясо, хлеб и картофель. Жрать-то и потеплее одеваться всем хочется – будь ты белый или красный, или какой-нибудь там ещё серо-бурый-малиновый с проседью. Заодно заберут сбрую и кожевенное сырьё, а то и сани. А потому принудительного отъёма крестьянам, как и прочему люду, не миновать.

Тут мама ему сказала:

– Эх, помолчал бы ты, Васенька! Смотри, на людях это не ляпни. Нас уж и так в эту холодную Сибирь за твой язык сослали. Вот и маемся уж второй десяток лет. Но то были царские паны: они хоть какой-то закон ради приличия соблюдали. А эти партизаны Щетинкина и Кравченко – непонятное сборище битых да грабленых. Шиша да Епиша, да Колупай с братом. Без царя в голове и без Бога в душе. У них другие порядки. Чуть что не так – отведут к амбару и шлёпнут без суда и молитвы. Да ещё одежонку сдёрнут и поделят промеж собой. Одно слово: орда.

Отец не стал возражать и сел против топящейся печи, вороша в ней угли и подбрасывая поленья. Затем закурил трубку и стал отдавать распоряжения по хозяйству.

К полудню стрельба стихла, и в школу меня повела семнадцатилетняя сестра Тося, укрывая от ветра полой своей шубы. Навстречу нам по улице двигалась колонна одетых кто во что горазд и вооружённых чем попало всадников, усатых и бородатых. Вслед за ними тянулся санный обоз, в конце которого была подвода с убитыми, накрытыми попоной. Из-под неё торчало шесть пар ног.

– Отвоевались ещё одни Аники-воины… – сказала Тося. – Скорей бы уж, что ли, всё это закончилось!

Пока колонна двигалась, мы стояли, прижавшись к забору. От храма доносился звук колокола – то сильнее, то глуше. Из-под ворот на проезжих лаяли собаки. Одна из них, наиболее злая, бросалась на подводы и хваталась зубами за боковые отводы саней. Раздался выстрел, и она с воем закружилась на снегу, окрасив его кровью. За обозом двигалось несколько всадников на низкорослых хакасских лошадях. Один из них направил лошадь к собаке и, изогнувшись, как в цирке, с выкриком: «Ий-е-ех!» – одним взмахом сабли отсек ей голову под одобрительные возгласы соратников.

Для меня это было ужасное зрелище. Шла и думала: «А что, если они точно так же убьют и нашу собаку Дымку?» И так мне захотелось вернуться домой и спрятать нашу Дымку!..

В воскресенье на площади перед храмом раздались взрывы. Это партизаны рвали землю под могилу для своих шести соратников.

Отзвучали траурные речи и клятвы мести. Под винтовочные залпы борцов за дело революции опустили в мёрзлую землю. К вечеру площадь опустела.

За ужином отец сообщил, что другие отряды партизан вошли в Балахту, а колчаковцы в бои не вступают и отходят к железной дороге. Слухи о зверствах партизан идут впереди их отрядов. Пленных офицеров они живьём варят в котлах. Так они по приказу Щетинкина сварили командира 13-й Казанской стрелковой дивизии генерала Ивана Ремедова.

К концу разговора он предупредил, чтобы никто без острой необходимости не появлялся на улице. Да и от школы надо воздержаться, пока всё не упорядочится.

– Партизаны – это вам не регулярная армия с порядком и дисциплиной, а сборище бандитов; от них можно ожидать чего угодно, в том числе убийств, изнасилований и погромов, – наставлял отец. – Тем более они на похоронах поклялись отомстить за своих товарищей. А кому мстить, если колчаковцы уже далеко, а вот мы – рядом?.. Вот и сорвут всю злобу на мало-мальски подозрительных мужиках. Так что со двора – ни ногой!

Особенно он предостерёг старших сестёр и братьев.

На другой день случилось то, о чём предупреждал отец. Партизаны врывались во дворы тех, у кого отступающие колчаковцы останавливались на постой и меняли своих уставших лошадей на свежих хозяйских. Опьянённые боевым успехом и жаждой мести за погибших, они хватали не только отцов семейств, но и их детей-подростков.

У соседей Петрониных схватили самого старика и двух сыновей шестнадцати и восемнадцати лет. Связали, без верхней одежды бросили в сани и увезли в лес. Самый младший, 14-летний Павлик, был в это время на конюшне. Он осторожно, задами, вывел коня за огороды и ускакал в заснеженную степь. Поначалу домашние предполагали, что он укрылся на заимке, где был запас дров и продуктов. Но, когда туда съездили две старших сестры, то от соседних хакасов узнали, что Павлика они на заимке не видели. С той поры он из посёлка исчез навсегда. Словно в воду канул…

По опустевшим улицам носились всадники и волокли по снегу беспомощных людей. Я сама видела, как пьяные партизаны со свистом и гиканьем мчались на повозке по нашей улице, а позади саней волочился привязанный верёвкой за ноги человек. Он был ещё жив и поднимал голову. Руки его были связаны.

Всех свозили в близлежащий лес и там шашками отрубали головы или вспарывали животы. Некоторых четвертовали. Патроны экономили…

Об этом мы узнали через день, когда оставшиеся в живых сёстры Петронины и их уже старая мать привезли из леса обезглавленных старика с двумя сыновьями. Их головы отдельно лежали в мешке. Я была в их доме, когда отец и его два сына уже лежали в гробах, а головы их были пришиты к шеям суровыми нитками, которые старик обычно заготавливал на подшив валенок. У обезумевших от горя женщин уже не было слёз. Они обнимали головы покойников и не плакали, а выли.

Так в результате революции закончился род простых тружеников Петрониных.

Как и многих других, благодаря которым плодоносила Земля Русская, и на которых опиралось Государство Российское…

Пьяный разгул и бесчинства партизан длились целую неделю. В переулках, на огородах и на околице лежали трупы мужчин, стариков, подростков и даже девушек. Их перед смертью подвергали групповому изнасилованию. У некоторых были отрезаны груди и распороты животы – от промежности до грудной клетки. Кое-кто говорил, что так с ними расправились за «кокетничанье» с колчаковцами.

Был также устроен самосуд и над бывшими колчаковскими милиционерами, не успевшими уйти с армией. Да и куда было бежать от семьи с детьми и двора?.. Некоторые из них считали, что они не причиняли зла населению, а только следили за порядком и общественной безопасностью. Эта самонадеянность обернулась для них потерей жизни. Партизаны порубили их шашками в том же лесу.

Вскоре в Ужур из Ачинска прибыли представители восстановленной Советской власти с отрядом красноармейцев, и открытый террор прекратился. Но люди продолжали исчезать, в том числе и при загадочных обстоятельствах…

Позже мы узнали, что отрядом партизан, устроившим бесчинства, командовал Павел Львович Лыткин, отставной фельдфебель царской армии. Родом из середняков, бывший торговец мясом и зерном в Минусинске. Осенью того же года он оставил кровавый след в Хакасии, расстреливая мирное население по малейшему подозрению в сочувствии белым. Раненых сбрасывал в колодцы, а также приказывал запирать их в сараях и сжигать живьём. Садист и патологический убийца. Да будет проклято его имя!..

Впоследствии, уже перед самой войной, я узнала, что он был расстрелян в 37-м году как «враг народа». Справедливость хоть и с запозданием, но восторжествовала.

В 1964 году я в Ленинграде встретилась со старшей сестрой Софьей, приехавшей из Англии в туристическую поездку.

Она с 1920 по 1934-й жила в Харбине. Работала на центральном телеграфе Управления КВЖД, а с 1929 года была актрисой русского драматического театра. Благодаря красивой внешности, таланту и обаянию имела много поклонников в эмигрантской среде. Пользовалась благосклонностью атамана Забайкальского казачьего войска Григория Семёнова, который после спектаклей дарил ей цветы. Вышла замуж за офицера Британской специальной миссии в Китае и уехала с ним сначала в Гонгконг и Сингапур, а затем в Англию, где муж стал министром. Он погиб в авиакатастрофе в 1946 году, и Соня осталась вдовой.

Но я хочу сказать о самом важном воспоминании сестры об Ужуре и Харбине.

Соня рассказала, как после одного спектакля к ней в гримёрку вошел статный красивый мужчина лет тридцати с букетов цветов. Производил он впечатление человека образованного и весьма культурного. Поблагодарив за спектакль и вручив цветы, сказал примерно следующее: «Софья Васильевна, я вас хорошо помню. А вы меня помните?.. В Ужуре мы жили по соседству. Я Паша Петронин. Расскажите мне, пожалуйста, о судьбе моих родителей, братьев и сестёр».

Соня безмерно обрадовалась такой встрече и поведала земляку о смерти отца и братьев, а он, в свою очередь, рассказал, как добрался до отступающих белых, вместе с ними совершил поход до Забайкалья и с отрядом Каппеля ушёл в Манчжурию. Так Павел оказался в Харбине. Окончил русскую среднюю школу и экономические курсы, имеет семью и приличную работу. Собирается уехать в Австралию.

Так один мужчина из большой крестьянской семьи по Божьему промыслу остался жив, чтобы продолжить род Петрониных…

От автора. К судьбе Павла Петронина (да и моей тёти Сони) подходят строки из стихов поэтессы белой эмиграции, сибирячки Марианны Колосовой:

 
На чужбину шквалом отброшены,
Оглушённые гулким громом,
Раскатились мы, как горошины,
В поле чуждом и незнакомом.
 

Колокол

Шёл 1929 год. Местные комсомольцы во главе с Варей-пролетаркой (так прозвали эту девушку), исполняя богохульные призывы властей и прикрываемые чекистами, приступили к разграблению храма Петра и Павла.

Выносилось, грузилось на подводы и увозилось куда-то ценное имущество, чудом оставшееся после первых изъятий в 1922 году. Что невозможно было вывезти, сжигалось в полыхавшем костре. Ненасытное пламя пожирало церковное облачение, книги и деревянные иконы.

Стоявшая вокруг толпа тупо молчала с угрюмым видом и лишь тогда, когда с колокольни был сброшен колокол, люди отшатнулись, исторгнув вопль отчаяния и ужаса. По земле прошла мелкая дрожь, и колокол издал звук, похожий на стон. Варя прибаутками подбадривала изумлённых замешкавшихся соратников и, слегка пнув по колоколу, воскликнула:

– Товарищ Ленин сказал, что религия – это опиум для народа. Долой религию!.. Долой монахов и попов!.. Да здравствуют мировая революция и всеобщее счастье! Смерть врагам революции!

К ночи храм опустел, костёр прогорел, толпа разбрелась.

И только юродивая нищенка рылась в золе, выгребая оплавленные кусочки металла и стекла и прижимая их к груди. Время от времени она посылала кому-то проклятья, устремив в бездонное небо костлявую руку. Храм для неё был единственным пристанищем и возможностью кормиться. Теперь же всего этого она лишилась по воле одурманенных властью безбожников.

Колокол лежал на земле несколько недель, и по ночам около него собирались те, кто ещё не утратил Совесть и Веру, и припадали лбами и ладонями к холодному металлу. Многим казалось, что от колокола исходит таинственное сияние и слышатся странные звуки, словно кто-то невидимый шепчет молитвы, замаливая грехи сошедшего с ума общества.

Среди них была и мать рассказчицы, истинная христианка-католичка. Исправно по вечерам (а иногда и ранним утром) она, стоя на коленях перед колоколом, произносила молитвы на латыни и по-польски, вымаливая прощение и милость для своей семьи с пятнадцатью детьми.

А на Варю-пролетарку вскоре навалилась неизвестная болезнь, и в дополнение разбил паралич. Почерневшая и дурно пахнущая, со взором одержимой, корчась в муках, она лежала на кровати и умоляла судьбу послать ей смерть. Но Смерть не спешила накрыть её своим покрывалом, вынуждая в полной мере испытать адские муки.

Через месяц колокол стали грузить на машину, чтобы увезти на станцию и отправить на переплавку, поскольку начинающаяся индустриализация, помимо всего прочего, нуждалась в цветном металле.

По покатым брёвнам десяток подвыпивших мужиков с помощью верёвок и под крики: «А ну давай, поднавались! И-эх, пошёл, родимый! Пошё-о-ол!» – оторвали его от земли. Колокол, медленно поворачиваясь, постепенно подвигался к платформе, но неожиданно сорвался и под матерные крики грузчиков упал на землю со звуком, напоминающим стон раненого зверя.

Одновременно с крыши храма слетела стая ворон и с карканьем закружилась над колоколом, привлекая всё новых и новых птиц не только с посёлка, но и с окрестностей. Вскоре эта стая превратилась в тучу, которая то спиралью взвинчивалась в небо, то, как гигантское колесо, кружило над храмом. Крики вороньей стаи перекрывали лай собак, ржание лошадей, голоса людей и даже паровозные гудки на станции.

И в это же самое время Варя-пролетарка, потерявшая до того голос и лежавшая неподвижно, вдруг дико закричала, стала сучить ногами и руками, корчась в страшных муках. Глаза её вылезли из орбит, на губах показалась жёлтая пена, а из кишечника и мочевого пузыря поплыло содержимое. Её престарелая бабушка достала из тайника спрятанную там икону Божьей Матери и поднесла к губам Вари со словами: «Покайся и поцелуй!». Та промычала что-то нечленораздельное, коснулась губами иконы и, перестав корчиться, тут же испустила дух.

И странное дело… Вороны вмиг успокоились: одни мелкими стаями разлетелись по окрестностям, а другие расселись на храме и близлежащих домах.

А колокол со второй попытки удачно втащили на грузовик и отвезли на станцию.