Текст книги "История борьбы Московского государства с Польско-Литовским. 1462–1508"

После крестного целования новгородцы били челом боярам, чтобы они печаловались у великого князя о следующем: так как они уже целовали крест, а оставшиеся в городе там его поцелуют, то им хотелось бы услышать из уст великого князя жалованное слово по прежнему жалованью. Эта просьба, как и прежняя, подобная ей, была исполнена. 15 января поехали бояре в Новгород приводить жителей к крестному целованию и также сказать новгородцам жалованное слово. Последнее должен был сделать князь Иван Юрьевич Патрикеев, в палате, но не на вече, потому что с того дня веча в Новгороде уже не существовало. Присягу давали все новгородцы: и жены, и вдовы, и люди боярские; во время присяги бояре отобрали у новгородцев грамоту, которой они укрепили себя. После этого (18 января) явились бояре, дети боярские и житьи люди к великому князю, и били ему челом в службу.

С этого дня осада Новгорода кончилась. Владыка просил у великого князя приставов людям, которые сбежались в город и теперь хотят возвратиться в волости и села; эта просьба была исполнена. 20 января Иван Васильевич послал в Москву известие, что он привел в свою волю отчину, Великий Новгород, и учинился на нем государем точно так же, как и на Москве. Через день после этого были посланы наместники в Новгород и велено было им встать на дворище Ярославовом; таким образом, просьба новгородцев об этом дворе не была исполнена. Сам Иван Васильевич, по случаю мора в городе, не поехал туда, а был там только два раза у обедни в храме Святой Софии. Теперь дело с Новгородом было кончено, и Иван Васильевич поехал в Москву: это было 17 февраля. Перед его отъездом обобраны были у новгородцев все договоры, которые они заключали с великими князьями литовскими и с королем. Таким образом, не говоря о значении этих грамот, Ивану Васильевичу, первому государю в России, пришлось добыть первый настоящий военный трофей – Государственный архив. Так же до отъезда Ивана Васильевича из-под Новгорода были пойманы староста купеческий, Марко Панфильев, пятеро бояр и Марфа Борецкая с внуком, они были посланы в Москву, а именья их были отобраны на великого князя. Иван Васильевич воротился в Москву 5 марта, а после себя велел туда же привезти из Новгорода вечевой колокол; летописец многозначительными словами определяет судьбу этой святыни Новгородской свободы: его подняли на колокольницу на площади, чтобы звонить вместе с прочими колоколами.

IV

Почти каждая летопись, по окончании рассказа о победе Ивана III над Новгородом, кончает каким-нибудь нравственным рассуждением. Впрочем, к этим рассуждениям нужно относиться осторожно, так как не все же они современны событиям и притом переписывались несколько раз после, поэтому нужно обратиться к событиям. Мор, начавшийся во время осады Новгорода, продолжался и по окончании ее; мерли старые и молодые, и иногда в одну могилу клали от двух до десяти человек; страна была совершенно разорена. Новгород пал с борьбой, и при этом падении сумел сохранить себе некоторые выгоды, так что он все-таки находился в привилегированном положении в сравнении с тем, в каком находились остальные области Московского государства. Прославитель Новгородской свободы говорит, что Иван Васильевич не слишком ценил свои обещания, на которых недаром не хотел присягать⁶⁶, а велел схватить некоторых бояр и имения их взял себе. Но историк забывает только то, что подобный способ очищения Новгорода от беспокойных людей, как ни был страшен новгородцам, но они его допускали и прежде, при всех своих старинах, когда Иван Васильевич имал бояр только за то, что мыслили отдаться Великому Новгороду за короля.

Сумели ли новгородцы удержать за собой привилегии и были ли в состоянии примириться с теперешним своим положением? Не помешал ли кто-нибудь им и не обещал ли помочь восстановить старые порядки? Московское государство было в то время точно сухая губка, которая всасывает в себя всякую жидкость, к какой только прикасается: Новгородом оно не могло удовлетвориться, потому что после предъявило притязание на всю Русь; но и теперь такой большой прибыток Московского государя озадачил многих. Иван Васильевич превращал Новгород в часть своего государства вместе с своими братьями, но не поделился с ними из завоеванного, и они встали против него; с другой стороны, король Казимир должен был с ужасом смотреть на такие завоевания московского великого князя. Что же касается самого Новгорода, то там Иван Васильевич выбрал не всех, которые не сочувствовали московскому господству, и при том он не оставил в новоприобретенной области войска. Одна наша летопись рассказывает⁶⁷, что когда прошло семь месяцев после возвращения Ивана Васильевича в Москву из-под Новгорода, как он узнал, что из новгородцев многие, забывши крестное целование, начали колебаться и с королем Казимиром ссылаться, зовя его в Новгородскую землю с войском; король обещал им помочь, послал к хану Золотой Орды, Ахмату, звать его против великого князя; кроме того, он обратился также и к папе, прося у него денег на подмогу и выставляя при этом, что предстоящая борьба с московским государем есть борьба в пользу католичества. Папа назначил на такое святое дело сбор денег с литовских и польских церквей. Новгородцы посылали за помощью и к немцам, но те побоялись помогать им, опасаясь псковитян, хотя последние ничего об этом не знали.

Насколько незначительны были затеи новгородцев, показывает нам то, что подробности этого дела находятся только в одной, дошедшей до нас летописи, другия же упоминают лишь мимоходом о некоторых последствиях его. А та летопись, которая об этом деле говорит, прямо указывает, что Иван Васильевич накрыл новгородцев в самом начале их предприятия. Он, 26 октября 1479 года, пошел миром к Великому Новгороду и взял с собой только 1000 человек; однако он приказал сыну собрать войска и скорее посылать за ним, объявляя, что идет на немцев. В Новгород было послано известие, что поход именно предпринимается с этой целью; но чтобы там не узнали о большом сборе войск, то приказано было расставить заставы на дороге. Из Торжка Иван Васильевич послал к братьям, чтобы они спешили к нему с войсками. Может быть, новгородцы и не знали настоящей цели похода, однако же, когда Иван Васильевич пришел в Бронницы с войсками, то здесь узнал, что новгородцы затворились в городе. (Должно быть, в это самое время они восстановили все свои старые порядки: вече, посадника, тысяцкого и т. д.) Тогда, дождавшись войск, он занял Новгородские посады и на другой день приказал приступать к городу и из пушек палить. Теперь в Новгороде хуже было, чем прежде: не только многие не хотели биться с великим князем, но прямо бежали к нему; на просьбу опаса Иван Васильевич отвечал: «Я сам опас невинным и государь ваш; отворите ворота, и когда войду, тогда всех невинных ничем не оскорблю». «Так как пальба из пушек, управляемых Аристотелем, продолжалась, то ворота новгородские отворились. Архиепископ с духовенством в ризах, с крестами вышли на встречу великого князя; тут же вышло и новое Новгородское правительство, с боярами и народом; вышли они, отложив чины, и пали ниц, моля о прощении. Великий князь благословился у владыки и сказал всем вслух: «Я – государь ваш и даю всем невинным в этом зле мир, и пусть они ничего не боятся». Помолившись у Святой Софии, Иван Васильевич отправился во двор нового посадника, Ефима Медведева; здесь он назначил место своего пребывания и в тот же день приказал поймать 50 человек пущих крамольников и велел их пытать. Схваченные под пыткой показали, хотя и долго скрывали, что владыка был в единомыслии с ними; поэтому 19 января был пойман архиепископ и послан в Москву, а все его огромное богатство, состоящее в золоте, серебре, бисере и каменьях драгоценных, взято на великого князя. Владыка Феофил прежде твердо стоял за подчинение новгородской церковной иерархии митрополиту, жившему в Москве, не хотел признавать для себя иной власти, кроме власти последнего, и теперь был отослан великим князем к этому митрополиту в Москву, для произведения над ним церковного суда. Нельзя обвинять Ивана Васильевича за тот страшный суд, который он теперь производил над Новгородом, и подобные выражения об этих событиях, что он «не долго разбирал действительность вины владыки, и без церковного суда его схватили и заточили в Чудов монастырь»⁶⁸, совсем не у места и неприличны. Борьба шла из чувства самосохранения, дело было ясно: Иван Васильевич хорошо знал сношения Казимира с Новгородом; знал он также и то, что в степях приготавливается татарское нашествие на Россию, а в Новгороде крамольники во время розыска сказали, что они имели тайную ссылку с князьями Андреем Большим и Борисом Васильевичами. Узнав такие вещи о своих братьях, Иван Васильевич никому об этом не сказал, но скоро пришла весть и в Новгород, что эти князья восстали. В таком положении он поступил точно так же, как поступали все государственные люди, решающиеся спасти дело столетий последним средством, а именно, посредством единовременного ужаса. Новгородцам употребление ужаса отчасти было известно, потому что только посредством его одна партия побеждала другую, но государственный ужас им был не знаком. Летописец сообщает как ужасные наказания, так и страшные цифры людей, подвергшихся им: 100 человек больших крамольников было казнено, а имения их были взяты на великого князя; до 100 семейств детей боярских и купцов было разослано по Низовым городам: во Владимир, Муром, Нижний, Переяславль, Юрьев, Ростов, Кострому и другие города, и там даны им поместья; до 7000 семейств разослано по городам, посадам и тёмницам. На место выселенных были переведены из других московских городов дети боярские, также много холопов и много купцов, которые были пожалованы поместьями подвергшихся выводу.

V

С небольшим в три месяца Иван Васильевич покончил все свое последнее дело с Новгородом. В феврале 1480 года он был уже в Москве, уверенный в том, что в Новгороде никто не восстанет против его власти, потому что некому было уже восстать. Когда в следующем году Ахмат пришел под Угру, король Казимир грозил войной, а восставшие князья вступили в Новгородские области, то нашли, что там их союзники, все старые вечники, уже истреблены совсем.

«Тако конечне укроти Новгород Великий Иван Васильевич», – замечает летописец. Старый вечевой и новый государственный порядки не могли ужиться вместе, новый взял верх, но старый пал со славой. Меньшой брат Новгорода, Псков, выдал его так же, как выдавали, за временные выгоды, служебные князья князей, подобных Шемяке и Андрею Большому; но и Псков, через 40 лет, также попал в руки государства, но попал бесславно, без борьбы, между тем как Новгород поборолся с новыми московскими порядками так, что после этого не нашлось ни одного человека из новгородцев, кто бы оставил потомству плач о новгородской свободе. Это последнее можно говорить потому, что московская цензура не могла же истребить именно новгородского описания падения Новгорода, оставивши в то же время в целости Новгородские летописи. Когда Псков пал, то его летописец высказал перед потомством такие слова о погибели своей родины, которые мы, по всей справедливости, можем отнести к Новгороду; вот они: «Отнялась слава Новгорода, пленен он не иноверными, а своими единоверными людьми. Кто о сем не восплачет, кто не возрыдает? О славнейший град, Новгород, почто сетуешь и почто плачешь? и отвеща прекрасный град, Новгород: Как мне не сетовать и не скорбеть о своем опустении? Налетел на меня многокрыльный орел, исполнивший крылья львовых когтей, и взял от меня три кедра ливанские: красоту мою, богатство и чада восхити; Богу, постигшу за грехи наши, землю пусту сотвориша, град наш разориша и люди поплениша, и торжища раскопаша, а иные торжища коневым калом заметаша, отец, братию и друзи наша разведоша туда, где отцы, деды и прадеды не бывали, а матери и сестры наша в поругание даша – и посади великий князь в Новгороде наместников своих и дьяков, и правда у них взлетала на небо, а кривда в них начала ходить – были немилостивы до новгородцев, а те бедные не ведали правды Московския…».

VI

Но что же Казимир? На него надеялись новгородцы, от него они себе ждали спасения, он же обещал им помочь. Казимир привел Ахмата под Угру, обещал ему помогать, то же он обещал и братьям великого князя, но никому не помог. Причина этому отчасти была и та, что в течение 1480 года между Иваном Васильевичем и Казимиром происходили, как видно, деятельные сношения, и Иван Васильевич что-то обещал Казимиру. Мы не имеем записанных сношений Московского двора с Литовским за это время, но имеем подробные записанные сношения с Крымом, и из них видим следующее: в 1481 году был отправлен в Крым боярин Тимофей Скряба, и ему было наказано говорить царю: «Король присылал в Москву послов, чтобы были между государями любовь и докончанье; из Москвы к нему тоже отправлены послы, и каковое дело будет, то об этом дадут из Москвы в Крым известие». Потом было наказано Скрябе, что если Менгли-Гирей захочет идти на Литовскую землю и спросит его, как думает об этом великий князь, то говорить, что об этом ничего ему не наказано⁶⁹. Польский летописец говорит, что между государями вследствие сношений состоялось перемирие на несколько лет, и Казимир, отвлекаемый другими делами, сделал многие уступки⁷⁰. Но перемирия в формальном отношении никакого не состоялось, а сношения шли именно по поводу Новгорода, и в нашей летописи, под 1482 годом, говорится, что король Казимир прислал своего посла, Богдана, прося у великого князя Новгорода Великого и Лук Великих⁷¹; этот посол получил, как видно, полный отказ, потому что, когда гроза миновалась, то начались враждебные действия Ивана Васильевича против Литвы. В это время Менгли-Гирей, по московскому наводу, разорил Киев, и тогда же случился в Литве бунт Бельского с товарищами. Так как переговоры о Новгороде не были кончены и литовские осударя не признавали за московским государем право обладания Новгородом, то когда начались переговоры о вечном мире у Александра Казимировича с Иваном Васильевичем, то литовским послам было наказано твердо стоять на том, чтобы Новгород Великий поставить в докончанье, так же как он поставлен в докончанье короля Казимира с великим князем Василием Васильевичем, а Луками и Ржевой московский государь поступился бы совсем; если же послы не в состоянии будут этого обстоять, то поступиться, и при этом, если будет можно, то написать инфлянты в сторону литовского государя, точно так же, как Московский напишет в свою сторону Новгород; если же и этого нельзя будет отстоять, то инфлянты поставить в соответствие Новгороду и Твери, об которой также не нужно скоро соглашаться на уступки; в конце же концов, если в Москве уж очень крепко будут во всем этом упираться, то все уступить⁷². Последнее условие объясняется тем, что в Литве хотели остановить наступательное на нее движение Москвы посредством брака Александра Казимировича с дочерью Ивана Васильевича, и поэтому готовы были теперь утвердить все прежние московские приобретения, не только молчаливым согласием, но и посредством договора. При том такие уступки необходимо было делать, потому что как только завелись переговоры о мире и сватовстве, то князь Иван Юрьевич Патрикеев, игравший, как мы видели, важную роль в завоевании Новгорода, сказал литовским послам, объявлявшим о вступлении Александра Казимировича на престол: «Говорите вы, что братья и дяди ваши хотят любви и докончанья между государями, да и сватовства; так, когда приедут об этом говорить, то чтобы лишних речей не было; а то как приезжал от короля к нашему государю Богдан о любви и докончанье, то было много лишних речей, да за тем между государями и дело не состоялось»⁷³. Повторeние содержания этих интересных речей словами князя Ивана Юрьевича было остановлено, и поэтому оно во многом для любопытства потеряны.

Глава III
Степняки

Характеристика степняков и образ обхождения с ними. – Нашествие Ахмата под Алексин. – Роль крымцев в русской истории и начало сношений Ивана Васильевича с Менгли-Гиреем. – Нашествие Ахмата под Угру: характер летописных известий об этом нашествии. – Сношения Москвы и Литвы с Крымом после 1480 года и нашествие Менгли-Гирея на Киев. – Степные дела в конце 80-х и начале 90-х годов XV столетия и роль Казани в этих делах. – Запросы крымцами поминок

I

На вопрос: «Что такое cтепняки?» могут дать ответ следующие выражения. Так, не говорили, что в Орде голод или мор, а говорили, что Орда «охудела», «опала»; не говорили, что такого-то татарина убили, а говорили, что его «закололи»; при этом лучшим способом убийства считалось «человека зарезать ножом, как овцу». Когда татары начинали кочевать в степях, то об этом говорили, что степь «засорилась», «поле стало нечисто»; если две враждебные Орды имели между собой сражение, то степняки выражались так, что они «сгрызлись», «постравились»; когда одна Орда преследовала другую, то говорилось, что преследующая «томит» врага и находится у него «на хребте»; о своей победе ордынцы говорили, что они «потоптали» врага. О получении поминок или дани татары говорили, что они «доили» короля или великого князя; когда они грабили, то точно так же доили Русскую, Литовскую и Лядскую земли. Один ногайский мурза, объявляя великому князю, что не только два его брата управляют улусом, но и он с ними, выражал эту мысль так, что «он от трех оглоблей одна». Крымскому Калге прислали мало поминок из Москвы, поэтому он свое неудовольствие высказал следующим возражением: «У меня людей много, и если я стану поминки жевать и на людей плевать, то и тогда их недостанет». Турецкий султан посадил в Кафу (название Феодосии в X–XV вв., в русских источниках – до XVIII в., – Примеч. ред.) своего сына, и такое соседство для крымского хана было весьма неприятно, то для характеристики такого положения дел Менгли-Гирей приводил пословицу, что «в один котел две бараньи головы не лезут». Если сам царь сравнил Крым с котлом, а свою собственную голову с бараньей, то, кажется, никто не имеет права поднимать значение степняков выше того, чему они себя уподобляли; при том их европейские современники, москвичи и литовцы, если и поднимали степняков в их собственных глазах выше родных им животных и вещей, то вежливо их сравнивали с разбойниками, которые без того жить не могут, чтобы не воевать, то есть грабить и разорять. Когда же москвичи и литовцы звали татар к себе на помощь, то говорили царю: «Ты бы, брат, поберег наши Украйны от наших неприятелей, да и своим людям не давал бы наши Украйны грабить»; но так как последнее почти постоянно происходило, то царь об этом говорил, что напрасно на это жаловаться, потому что у него лихих людей так много, что их удержать нельзя, «они», видя, что есть что грабить, пограбили. Когда, по научению москвичей или литовцев, предпринималось важное татарское нашествие, то степняки объявляли желание, чтобы или литовский пан их вел на Москву, или московский боярин на Литву, и указывал бы им, что грабить и как разорять.

Когда в первой половине XIII века срединная Азия выслала своих сынов на Европу, то степной вопрос стоял у гор Чешских; во второй же половине XV столетия пределы, на которых степняки могли беспрепятственно двигаться, ограничивались течением Днестра, нижним течением Днепра, степями на юг от Оки; Волга от Нижнего Новгорода текла уже в широкой степи, собственности ордынцев. Но здесь нужно сделать оговорку, что земли по Десне и некоторым рекам, впадающим южнее ее в Днепр, были уже заселены; такие же поселения скрывались за лесами на правой стороне Оки. Главной защитой Московского государства от нашествий степняков являлась река Ока: она для татар была «большая узда», прорваться сквозь которую составляло для них почти непреоборимую трудность. Берега этой большой узды постоянно охранялись дружинами московских служебных князей, обязанностью которых было смотреть, как бы татары где-нибудь нечаянно не переправились на левый берег реки. Из южных степей теперешней России татары подходили к Оке по водоразделам Днепра, Дона и Волги; что же касается того, что был еще водораздел Оки и Днепра, то он, защищенный лесами и многочисленными мелкими реками, был значительно заселен, и потому этот путь был труден для прихода татар на Русь.

Об отношениях к степнякам их европейских соседей нельзя говорить, чтобы они имели какую-нибудь юридическую форму. Степняки сравнивали себя с животными, а европейцы считали их разбойниками: из этих понятий выходили и все отношения к ним. Впрочем, самое понятие, связанное со словом «отношение», неприменимо к степнякам, и европейцы больше думали об образе обхождения с ними и о средствах избавиться от этой напасти.

Василий Васильевич Тёмный, делая распоряжения в своей духовной грамоте о том, как его наследники должны собирать выход или дань татарам, говорит: «а переменит Бог Орду»⁷⁴. Здесь великий князь, который сам бывал в татарском плену, где над ним татары надругались, высказывает надежду, что, может быть, его дети будут настолько счастливы, что им не придется испытывать тех неприятностей от степняков, какие испытывали многие из их предков. Эта надежда основывалась на том, что во второй половине XV века степняки не были скучены в одну массу, а распадались на несколько орд, причем главная из них, Золотая Орда, при всей своей слабости все еще закрывала собой отломившиеся от нее части. Эти части Золотой Орды были: Крым, Казань, а по мере ослабления главной появлялись на сцену одна за другой более мелкие орды и наконец, разрозненные, в несколько сот и даже десятков человек, шайки татар, бродившие по степям и высматривавшие себе добычу.

Образ обхождения с степняками выработался в довольно правильную систему, состоявшую в том, что московские государи не желали вступать с ними в бой, а только отгоняли от своих границ. Татар можно было купить подарками, но истребить эту язву давали средство сами же степняки своей способностью к ожесточеннейшей вражде между собой. А какова была способность степняков при этой вражде истреблять самих себя, можно привести следующий пример. Вследствие ссоры с ногайцами, Крымская Орда в 1523 году перебралась на восточную сторону Дона. Наш посол к турецкому султану прислал (28 июля) в Москву грамоту из Азова⁷⁵: «а сказывали нам, что полем пройти нельзя: по обе стороны стояли ногайские татары с крымским полоном. Мы послали вперед казаков, которые видели, как крымцы бежали от ногайских мурз, перевозились за Дон и как они там тонули на перевозах. Да мы и сами видели дней на 5, на 6 и на 10 пути, по которым местам крымцы возились, ино лежит топлых лошадей, верблюдов и людей по берегу и по полю и телег метано добре много, а татаре крымские по перевозам весьма многие топли». Любуясь на такого рода картину, Иван Семенович Брюхов (имя посла) ехал Доном; другие же наши послы в Крыму насчитывали Крымской Орды перед этой ссорой до 100 000 людей взрослых, а после нее они же насчитывали крымцев много-много, до 15 000 человек, из которых очень немногие могли воевать. Возбуждать подобную вражду, ставить степняков против степняков и тем, давши им занятие, отвлекать от своих границ, было сущностью всех действий наших дипломатов по степным делам, хотя здесь встречались препятствия особого рода, о которых будет сказано ниже. Исключение из этого общего правила обхождения с степняками, то есть смелое вступление в бой с целой Ордой, представляет собой великая битва Куликовская и ей подобные дела, нравственно удовлетворявшие народные чувства, но они не были одобряемы многими людьми, руководившими обществом, как рискованные, невыгодные по пожертвованиям, с которыми они сопряжены, и в то же время не обещавшие большой выгоды в будущем. Представители подобных убеждений смело указывали на то, что после Мамая явился Тохтамыш. Зато совершенно иначе действовали москвичи, когда Орды были слабы или являлись в виде мелких шаек: тогда их беспощадно истребляли, положительно не стесняясь в средствах. «Стояние на берегу» и занятие князей служебных заключалось именно в том, чтобы отгонять татар от русских границ и истреблять их шайки.

Кроме того, что москвичи постоянно старались возбуждать ссоры в Ордах, было еще другое средство, впрочем, выходившее из первого, сдерживать степняков. Подобную Орду, как Казанская, которая притом оселась около своего города, старались поставить силой в зависимость от себя, а царевичей и царей, которые были изгоняемы из Орд, в Москве с удовольствием принимали. Этим царевичам московский государь обыкновенно давал во владения степные пограничные города; отсюда они могли, сколько им угодно, вместе со своими татарами мстить своим ордынским недругам и отгонять их от русских границ. Ходить в степи с татарами эти царевичи могли с разрешения Московского правительства и под руководством московских воевод. Главное владение таких царевичей был Мещерский городок, или Касимов, потом им давались во владение: Серпухов, Кашира и другие города. Таких служебных татарских князьков в Московской службе было значительное количество. Так как эти князьки имели громадные притязания на управление всеми Ордами, то выпуском их на свободу в степи, и помощью им русскими ратями, обыкновенно пугали независимых степняков и сдерживали их от набегов на Украйны.

Такое положение степняков, по-видимому, давало возможность их европейским соседям сделать из них бессмысленное орудие в своих руках. Но эти их европейские соседи были в ссоре между собой и старались подчинить это орудие своей воле, во вред своему врагу. Вследствие этого степные дела приобретают особенный интерес, потому что на них значительно отражаются те отношения, в каких находилось Московское государство с Литовским. Основное правило обхождения с степняками было то, чтобы истреблять их их же средствами, но при вражде европейцев выходило то, что каждый из них старался направить Орду на пределы своего врага, вследствие этого Орды получали значение, которого они сами по себе не имели. Оба врага хотели действовать одним орудием, а от этого управление им было дурно и наносило обоим управителям одинаковый вред. Впрочем, мы не имеем положительного права сказать, что, кроме отношений степняков к европейцам, не было у них собственной своей истории. Они тоже жили и живут, история их до крайности однообразна, и изучивши один период ее, мы уже знаем все. Главное явление ее то, что почти в определенные периоды в Ордах показывается какое-то судорожное движение, кончающееся или резней между ними, или набегом без всякой определенной цели на границы которого-нибудь из соседних европейских государств.

В начале государствования Иоанна III его отношения к главной Орде были довольно мирны, поэтому походы московских ратей были направлены против Казанской Орды, кончившиеся тем, что казанский царь, Ибрагим, видя себя в великой беде, начал посылать к великому князю о мире и добил челом на всей воле великого князя и на Воеводской, а полон выдал за 40 лет⁷⁶. Когда Иван Васильевич решился летом 1471 года идти на Новгород, то король Казимир послал служившего у него татарина, Кирея Кривого, поднимать хана Золотой Орды на московского государя. Царь продержал Кирея до осени и отпустил потом к королю вместе с своим послом. Иван Васильевич успел управиться с Новгородом и, кроме подкупа татар, который, как надо полагать, был употреблен, он посылал Семена Беклемишева искать в степях царевича Муртозу, звать его к себе жить: Беклемишев исполнил приказ⁷⁷.

На следующее лето 1472 года Ахмат, по подговору короля, решился сделать нашествие на Московские Украйны. В это время, как видно, у него находился и Московский посол. Великий князь, услыша о намерениях Ахмата, послал воевод к берегу. В конце июля тайно, ведомый проводниками, Ахмат пришел под Алексин. Он пришел со стороны Литовского рубежа, около которого оставил своих жен, а также больных и слабых. Узнав, куда пришел Ахмат, сам великий князь и все войска поспешили к Алексину. В Алексине войска было мало, ни пристрою городного, ни пушек, ни самострелов недоставало, однако же на первый день осады (30 июля) было много побито татар. Во время этой осады, как рассказывают новгородцы, воевода Алексинский, Семен Беклемишев, человек на рати не вельми храбрый, требовал от алексинцев посула, и они дали ему пять рублев, а он еще требовал шестого для жены; но потом побежал от татар со всеми своими людьми. Татары, когда Беклемишев переправлялся на другую сторону Оки, бросились за ним, но не изловили; когда хотели перейти реку сами, то Семен и Петр Беклемишевы, с немногими людьми, долго их не пускали, бились до того, что, наконец, и стрел не хватило, тогда уже думали бежать. Но подоспел на помогу удельный князь Верейский, потом другой князь, брат великого князя, Юрий, а потом и другие войска: тогда русские начали одолевать. Татары, видя множество полков русских, которые все подходили, побежали за реку, а полки великого князя подвинулись к берегу. Татар охватил страх, и они побежали от Оки, хотя ни один из русских воинов не был на другом берегу. Когда Беклемишев убежал из Алексина, то город, зажженный татарами, горел, и все люди, находившиеся в нем, вместе с своим имуществом сгорели, а которые выбежали, то попались в руки татар. Рассказывают, что когда Ахмат, отбитый от берега, побежал от Алексина, то, отошед версты на две, спросил одного пленного, почему попавшихся в плен мало, да и сгоревших тоже мало? Пленный, за объяснение этого, попросил себе свободы. Царь обещал дать ее, и тогда тот сказал, что более тысячи человек, со своим добром, забежало в тайник: царь воротился на пожарище, захватил находившихся в тайнике, а рассказавшего отпустил⁷⁸.

Бегство Ахмата от Алексина было чрезвычайно быстро, так что многие татары померли на дороге; на шестой день татары пришли к тем местам, где оставили своих жен, и отсюда остальную часть лета шли по степям на свои зимовища. Причину такого быстрого бегства татар некоторые летописцы объясняют тем, что татары Ахматовой Орды узнали от татар, служивших великому князю, что под Алексиным не все войско, а что сам великий князь стоит под Ростиславлем, царевич Дарьян Касимовский в Коломне, князь Андрей Васильевич Большой с царевичем Муртазой в Серпухове. Испугавшись этих вестей, хан побежал, боясь того, что царевичи, служащие великому князю, захватят его жен, оставленных им без защиты. Когда великий князь узнал, что царь ушел из-под Алексина, то послал многих своих людей забирать отставших и «плену христианского ради»; когда же пришла весть, что царь дошел до тех мест, где оставил своих жен, то великий князь распустил свои войска по домам.