Текст книги "Путеводитель по судьбе: От Малого до Большого Гнездниковского переулка"

Кстати, в то лето, оставив маленького Алика на попечение дедушки и тёти, мы с мамой съездили дней на десять в Куйбышев, где Соня с мужем нас встретили очень радушно. Они жили с четырёхлетней дочкой тоже в не слишком большой комнате. И у них пятерым было тесновато. Но, находясь у них в гостях, я убедился, что Сонин муж не нахален, как мне казалось в Москве, а беспечно, жизнерадостно коммуникабелен.

Он обожал мороженое и, гуляя с нами – со мной и с дочкой Женей, неизменно останавливался возле мороженицы, а, когда каждый съедал свою порцию, покупал по новой.

Он любил кино и водил меня в кинотеатры иногда по нескольку раз в день. Фильмы в то время шли почти исключительно биографические. Именно в Куйбышеве я посмотрел фильм о Белинском, из которого на всю жизнь запомнилась финальная фраза: «Завидуем внукам и правнукам нашим, которым доведётся увидеть Россию в 1940-м году».

Произносил ли Белинский эту фразу на самом деле? Мог, конечно. Он написал и произнёс немало несуразицы.

И всё же, отталкиваясь от маминых родственников, которые останавливались в нашей крохотной комнатушке, я очень рано выработал принцип, которого держусь всю жизнь: жить только в гостиницах, а чтобы родственники не обижались, не ставить их в известность о своём приезде.

Правда, однажды я пожалел, что не спросил у матери Сониного адреса. В 1971-м году был я в Куйбышеве в командировке, и захотелось мне посмотреть на тот дом, где мы с мамой гостили через четыре года после войны. Увы, как ни напрягал я свою визуальную память, я его не нашёл. Я кружил по центру, потому что, как выяснилось, почти все улицы в городе сбегают к Волге.

Но на такой улице я точно не жил. А на какой? Не знаю. Теперь и спросить некого.

Поэтому, приехав в 2001-м году на олимпиаду по литературе в Пензу, я первым делом бросился искать Либерсоновскую улицу: я запомнил название именно таким. Может, она и прежде называлась, как сейчас, улицей Либерсона в честь какого-то революционера, устанавливавшего в Пензе советскую власть, но главное, что она сохранилась! Оказалось, что я очень вовремя нашёл эту улицу, во многом теперь застроенную элитными домами. Два покосившихся деревянных домика – дедушкин и его врагини, массивные ворота, чуть было когда-то не убившие меня, уже подготовлены к сносу. Я успел их сфотографировать. И медленно поднялся от них наверх, на Московскую улицу, вспоминая, как мы с Мишкой и ещё с одним приятелем, у которого мама работала контролёром в кинотеатре, шли в этот кинотеатр, чтобы бесплатно посмотреть новую картину. Даже не шли, а взбегали. Сейчас я попробовал ускорить шаг и почувствовал одышку…

* * *

Почти полкилометра почти за полвека – это, скажем так, очень неторопливая прогулка. А неспешно прогуливающемуся по знакомым местам человеку свойственно – осматриваться, оглядываться, припоминать, вздыхать: «…много / Переменилось в жизни для меня, / И сам, покорный общему закону, / Переменился я.» (Пушкин).

Как, к примеру, я добирался до Госкино, до Малого Гнездниковского? Так же, как сделал бы это и сейчас: ехал на троллейбусе от Арбатской площади три остановки по бульварному кольцу. И где выходил? У здания МХАТа? В то время его там не было. А был забор, за которым виднелся цилиндрический остов недостроенного здания. Говорили, что собирались строить то ли цирк, то ли музыкальный театр и что за работу взялись ещё в начале тридцатых. Но потом почему-то строительство законсервировали. За полтора года моей работы в Госкино на этой стройке так никто и не появился. Стоило ли ради такого долгостроя сносить исторический памятник – здание московского обер-полицмейстера? Сам полицмейстер жил рядом с ним в другом доме, если идти по бульвару по направлению к Тверской. А этот присоединили к его ведомству городские власти, выкупив здание у прежних владельцев. На бульвар (и в Малый Гнездниковский переулок) выходили окна Сыскного отделения, во главе которого стоял легендарный Аркадий Францевич Кошко, большой мастер своего дела, гроза преступного мира, прозванный современниками «российским Шерлок Холмсом». В угольном здании, примыкающем к этому, расположилось Охранное отделение. В 1917-м дом был захвачен восставшими. И подожжён. Не сожжён, пожар загасили. Но, загасив, обнаружили, что архивы сгорели полностью. Кому-то из нападавших нужно было уничтожить улики. Кому? Тому, наверное, чьи перспективы намечающегося блестящего будущего могли поблёкнуть в свете неприглядного прошлого.

Об охранке и её уничтоженных архивах я вспомнил по аналогии с Комитетом по кинематографии. Не только, конечно, в Госкино работали агенты советской охранки. Но в Комитете они заняли неплохие должности.

«Вы слышали: умер Игорь Чекин, мой ровесник. Подходит очередь моего поколения. Как сказал Олеша: снаряды рвутся где-то рядом», – говорил Владимиру Войновичу, смахивая набежавшую слезу, Виктор Николаевич Ильин, оргсекретарь Московского отделения Союза писателей, генерал-лейтенант госбезопасности. Я процитировал войновичскую «Иванькиаду».

Игорь Вячеславович Чекин умер в 1970-м году, когда я в Госкино уже не работал. Член сценарной коллегии, он курировал при мне «Ленфильм», но, разумеется, обладал полновесным голосом, к которому обязаны были прислушиваться и съёмочные группы других студий – те, чьи сценарии или фильмы обсуждала коллегия.

Помню его чрезвычайно кислое выступление, когда принимали фильм «Живые и мёртвые» А. Столпера. Есть, конечно, сильные эпизоды, говорил Чекин, но в целом фильм разочаровывает: нет в нём той самоотверженной героики, которая всегда отличала советского воина – от солдата до маршала.

Не один Чекин выступал против этого фильма, который несмотря ни на что в прокат вышел: время было оттепельным, хрущёвским, да и Константин Симонов, по роману которого снял картину Столпер, имел ещё очень мощный вес. Но, похоже, что старался Чекин не ради результата, что куда важнее было для него лишний раз заявить о своей позиции, которую – я это видел – поддерживали многие.

А вот против «Каина XVIII», созданного на подведомственном ему «Ленфильме», он боролся особенно яростно. Уличал режиссёров (Н. Кошеверову, М. Шапиро) в том, что проигнорировали они замечания, сделанные им на стадии обсуждения режиссёрского сценария. «А ведь соглашались с нами! – гневался Чекин. – Обещали, что всё учтут!» Требовал обязательного изъятия не помню уже каких сцен. И снова ничего не добился: осторожная сценарная коллегия не стала уродовать фильм-сказку или класть его на полку, хотя злободневность сюжета била в глаза. Ощущало большинство, что верхи не будут иметь ничего против такого попадания в злобу дня!

Зато скучнейшей и банальнейшей картине «Мандат», снятой на том же «Ленфильме», о борьбе большевистского продотряда с крестьянами, Чекин требовал присвоить высшую категорию. А это, помимо огромных гонораров съёмочной группе, ещё и максимальное количество отпечатанных копий. Чекин напирал на то, что мандат главарю продотряда на изъятие у крестьян хлеба подписан в фильме Лениным. А кинематографическая Лениниана удостаивалась высшей категории по определению. Кажется, коллегия не согласилась причислить «Мандат» к священной Лениниане, и фильм получил первую категорию, что тоже было очень и очень недурно для создателей, получающих в этом случае повышенные гонорары и вполне достаточно копий картины, чтобы её посмотрели во всех городах и республиках Советского Союза.

А «Донская повесть», созданная на том же «Ленфильме» по рассказам Шолохова? Там неплохо сыграли Е. Леонов и Л. Чурсина. Но сюжет! Беременная женщина, чуть ли не рожая, признаётся своему возлюбленному – красному казаку, пулемётчику в том, что она заслана в их отряд белыми, которые по её наводке нанесли красным существенный урон. Ребёнок рождается, а его мать красный пулемётчик самолично расстреливает. И уходит воевать дальше, отдав сына в детский дом: заберу, дескать, после того, как Советскую власть установим!

Когда я много лет спустя читал тамиздатовскую книгу «Стремя «Тихого Дона»», где анонимный автор (И. Н. Медведева, как выяснилось впоследствии) приходил к выводу, что «Тихий Дон» написан двумя людьми: «автором» – прекрасным стилистом, убеждённым гуманистом, приверженным традициям русских классиков, и «соавтором» – типичным представителем кровожадной послереволюционной литературы, – я вспомнил «Донскую повесть», выразившую именно то видение мира, которое автор «Стремени.» отслоил в тексте шолоховского романа как лишённое человечности.

Чекин, разумеется, был от фильма в восторге. И тоже настаивал на высшей категории: революционная тема! Кажется, дали.

Я уже не работал в Комитете, когда известного кинокритика Нею Зоркую райком исключил из партии. Она подписала письмо в защиту арестованных Гинзбурга и Голонскова. По её позже опубликованным воспоминаниям, Игорь Чекин вёл себя на том заседании райкома иезуитски и подло. Я ещё удивился, читая это, – как он оказался в отряде гонителей? А потом вспомнил: ну да, он же был секретарём парткома Комитета. Входил, стало быть, в бюро райкома, в его номенклатуру!

Впрочем, Иван Александрович Пырьев к Чекину отнёсся довольно неприязненно. Пырьев привёз в Комитет «Свет далёкой звезды», который снял по повести А. Чаковского. В фильме играла новая жена режиссёра Лионелла Скирда-Пырьева. Но во время обсуждения Пырьев был мрачен. Не только цыкнул на поющего ему дифирамбы Чекина: «Не нуждаюсь в ваших комплиментах!» Но ещё и неприязненно оборвал Сытина, заместителя главного редактора сценарной коллегии, который начал с того, что «Пырьев всегда Пырьев»: «Вы что-нибудь понимаете в кино? По-вашему, это удача?» «Конечно», – ответил растерявшийся Сытин. «Ну-ну!» – покачал головой Пырьев. Правда, против высокой категории, которую дали его фильму, он не возражал.

Конечно, творец и сам знает цену своему творению. В данном случае Пырьев, не скрываясь, показывал, что не смог бы положительно ответить на пушкинский вопрос: «Ты им доволен ли, взыскательный художник?» Но почему он так легко, а главное – безнаказанно вымещал свою досаду на работниках Комитета?

Разумеется, он был много выше рангом всех комитетчиков. Комитет возник на месте упразднённого сталинского министерства кинематографии, где работали и некоторые члены нашей сценарной коллегии под началом у того же Пырьева. В министерстве он занимал должность заместителя председателя Большого художественного совета, совмещая её с художественным руководством «Мосфильмом». А потом на этой студии директорствовал.

Но главное, конечно, не это. Лауреат шести сталинских премий, кавалер двух орденов Ленина и четырёх – Трудового Красного знамени, депутат Верховного Совета, председатель оргкомитета Союза работников кинематографии, он мог позволить себе презрительно смотреть на всех этих Чекиных и Сытиных. Это другие приторно улыбались членам сценарной коллегии, пытались расположить их к себе, дорожили их благосклонностью. А Пырьев и не думал скрывать своего пренебрежения к тем, кто ещё недавно был у него в прямом подчинении, а если и не был, то тоже смотрел на всемогущего сановника с великим подобострастием.

Виктор Александрович Сытин был из тех, кто с Иваном Александровичем Пырьевым не работал. Воспоминания Григория Свирского я прочитал, давно уже уйдя из Комитета. «Вежливенький, улыбчивый бородач, постоянный руководитель чего-нибудь, – пишет о Сытине Свирский, выдавленный за правозащитную деятельность из СССР. – То он парторг Союза писателей, то зам. председателя комитета по кино» (тут Свирского подводит память: зам, но не председателя комитета, а главного редактора сценарной коллегии Госкино). «Сытин, – продолжает Свирский, – оказался руководителем доносчиков, «стукачей» в Союзе писателей. Он ведал внутренним сыском». В частности, будучи секретарём парткома Московского отделения Союза писателей, зазвал к себе в кабинет Валерия Тарсиса, с которым до этого общался очень дружески, и оставил его с двумя работниками КГБ, после чего Тарсис очутился в психбольнице, а потом был выдворен из страны. Вот после этой спецоперации и оказался Сытин в Госкино.

Я уже не работал в Комитете и когда Леонид Гайдай обсуждал там сценарий фильма «Иван Васильевич меняет профессию». Сейчас эта картина считается чуть ли не классикой сатирического жанра. А тогда, как вспоминает мой знакомец, сценарист Владлен Бахнов, Сытин резко выступил против: «Он сказал, что в России было три великих царя, которых он в обиду не даст и над которыми смеяться никому не позволит». Он назвал имена неприкасаемых: Иван Грозный, Петр I и Иван Калита. «Режиссёр, – продолжает Бахнов, – его убеждал: это ведь даже не царь, это домоуправ под видом царя». «Нет, – стоял на своём Сытин, – всё равно: на царя падает тень».

В конце концов фильм на экраны вышел. Но, увы, изрядно попорченным. «Помните, – это я опять цитирую Владика Бахнова, – когда наша милиция допрашивает царя Иоанна Васильевича, спрашивают у него: «Где живете?» – «В Москве». – «Адрес, я спрашиваю?» – «Москва. Кремль». И это так всех испугало… Или когда управдом Бунша под видом царя принимает послов, Милославский ему шепчет: «Ну, скажи что-нибудь, что ты молчишь?» И тот говорит: «Мир, дружба»… «Москва. Кремль». «Мир, дружба». Что в этих словах такого? Как же, нам отвечали, это ведь святые для каждого слова, а вы смеётесь»…

Как меня занесло «под своды таких богаделен», я рассказывал в первой своей мемуарной книжке «Стёжки-дорожки». Патронировал меня Александр Львович Дымшиц, с которым до этого я был шапочно знаком: здоровались, раскланивались. Недавно я узнал об одной любопытной детали его биографии: вторая жена А. Н. Толстого, Софья Дымшиц, – тётушка Александра Львовича, он сын её брата Лео, который и познакомил Алексея Толстого с сестрой. Но это, как пишут в ремарках драматурги, «в сторону». Встретив Дымшица в редакции одного московского журнала, я попросил его приискать мне какую-нибудь литературную работу. Отозвался он охотно и быстро. Уже недели через две я оформлял на филфаке МГУ перевод с дневного отделения на заочное в связи с переходом на работу в Госкино редактором сценарной коллегии, которую только что возглавил Дымшиц.

Почему именно в Комитет по кинематографии, если я до этого (да и после) никогда кино не занимался? А ничего другого Дымшиц мне не предложил. Да и никто не предлагал. А в штатной работе я был очень заинтересован: жить на две стипендии с женой и недавно родившимся ребёнком было трудно.

Правда, отец жены давал нам 70 рублей ежемесячно. Существенная сумма, если учесть, что на втором курсе стипендия составляла 29 рублей, а на третьем и четвёртом – 35. Так что, приплюсовывая добавку тестя и учитывая, пусть маленький, но подоходный налог со стипендии, получаем, что на втором курсе наш месячный бюджет составлял около 120 рублей, а на третьем и четвёртом чуть больше ста тридцати. Сын родился в конце третьего курса и этим существенно подтолкнул меня к поискам какого-нибудь побочного заработка. Одно время мы с женой ходили на кафедру психологии, где подопытные кролики вроде нас получали 5 рублей за академический час. Но желающих там подзаработать было много. Так что больше чем на два-три часа в месяц устроиться не удавалось. К тому же сперва беременная, а потом родившая жена из этой игры вышла.

Печататься я начал рано. Первую большую журнальную статью опубликовал ещё до рождения сына. Молодым авторам журналы платили не 300 рублей за лист, как маститым, а 225. Но как радовались мы такому огромному гонорару, позволявшему залатать несколько прорех! Как стремился я печататься ещё и ещё! Меня печатали, но далеко не с такой быстротой, как хотелось.

Я уже соглашался с теми, кто брезгливо морщился от имени моего благодетеля: Дымшиц был фигурой одиозной. Но, положа руку на сердце, спрошу: а сам я разве не был в то время сервильным критиком? Ну, пусть не таким густопсовым, как мой патрон Дымшиц, но был же! Понимал, за что ухватятся редакции и подстраивался под их вкус. Из-за денег? Из-за них, конечно, тоже. Но и для того, чтобы утвердить своё имя. Можете себе представить, какой сладкой музыкой отдавался в моей душе голос телефонной собеседницы: «Здравствуйте. С вами говорит заведующая отделом русской литературы «Литературной газеты» Евгения Васильевна Стояновская. Такого-то числа в кабинете главного редактора будет проведён «круглый стол» литературных критиков. Уже дали согласие принять участие (Боже, какие называются имена! – Г.К.). Очень рассчитываем на вас!» Я еле дождался этого «круглого стола». А потом много раз перечитывал краткую информацию с перечислением выступавших – мою фамилию упомянули!

Поэтому понимаю Дымшица, охотно взявшего меня к себе на работу. Абсолютное большинство членов коллегии и редакторов были единомышленниками Александра Львовича. Он и не сомневался, что я окажусь в их числе.

И я поначалу не собирался его разочаровывать. Мне грело сердце слово «редактор» в обозначении моей должности. Я готовился к какой-то редакторской работе над сценариями. А 120 рублей ежемесячного оклада открывали перспективу строить наш семейный бюджет, отказавшись от денег тестя.

Отец жены был человеком очень неплохим – порядочным, совестливым. У него было несколько детей от двух браков, и всем он помогал. Помогал и падчерице, и семье расстрелянного Сталиным брата, комбрига авиации, ну и, конечно, собственной матери, дожившей до весьма преклонного возраста.

Разумеется, он имел возможность это делать. Я о нём рассказывал в «Комментарии». Был мой тесть, Михаил Макарович Бондарюк, главным конструктором засекреченного ОКБ, специалистом по авиационным и ракетным двигателям. Деньги получал немалые. И не только в своём конструкторском бюро, но и за лекции в Академии имени Жуковского, и в МАИ, где ему как профессору тогда платили достойно. Но, согласитесь, далеко не все, кто имеет такую возможность, захочет щедро помогать близким.

И всё же материальная зависимость от Михаила Макаровича нас с женой тяготила. Надеюсь, понятно почему. Любая зависимость означает стеснение свободы. А мы с женой (в двадцать с небольшим лет) стремились к свободе, к свободе, к праву на никем не ущемляемый выбор.

Словом, я с удовольствием приступил к работе в Комитете. И будь эта работа столь же обещающей, как название моей должности, я скорее всего потихоньку продвигался бы в старшего редактора, в главного редактора-консультанта. И стал бы, наверное, членом сценарной коллегии.

Но первый же сценарий, который положили мне на стол, меня поверг в недоумение. Ещё и потому, что его автора я уважал. Мне нравился фильм «Дом, в котором я живу». Я его смотрел ещё в десятом классе и запомнил, что поставлен он по сценарию Иосифа Ольшанского.

А тут. Я читал сценарий «Дорога к морю» и недоумевал. Может, это не тот Иосиф Ольшанский, а его полный тёзка? Безликий текст, трудно отличимый от тех сиропных книг, которые выходили тогда в молодёжном издательстве в серии «Тебе в дорогу, романтик». Сестры-близняшки мечтают о мореходном училище, им в этом отказывают, они не отчаиваются, уезжают в Забайкалье, устраиваются на звероферму. Работают. Все их уважают. Ими восхищаются, в них влюбляются, и они влюбляются. Дело идёт к свадьбам. Но, перефразируя известную поговорку, плох тот работник зверофермы, который не мечтает стать моряком. И, уж не помню каким образом, но их мечта сбывается.

Удручённый, я сел писать так называемое редакторское заключение, которое требует потом утверждения на коллегии. Я упирал на банальность и на слащавость, на отсутствие психологических характеристик персонажей, на неестественность развязки, которая здесь сродни сказочной: никак не мотивирована, воспринимается как чудо.

На что мой начальник, член сценарной коллегии Скрипицын, сказал, что сценарий написан по повести новосибирского писателя Ильи Лаврова, которая так и называется: «Встреча с чудом». «Заключение вы написали хорошо, – сказал мне Скрипицын, – но по жанру это – критическая статья, а наше заключение требует стандартной формы». И он дал мне несколько старых заключений, написанных разными редакторами. «Это трафареты», – объяснил Скрипицын.

– Вы понравились Скрипицыну, – сказал мне, радушно улыбаясь, Дымшиц. – Он мне вас хвалил.

Я писал в «Стёжках-дорожках» о Скрипицыне, который не мог на меня нарадоваться, зная, что мне протежирует сам Дымшиц, и перестал меня хвалить, когда наши отношения с Дымшицем стали напряжёнными, а потом и враждебными. Чутьё никогда не подводило Скрипицына.

Я внимательно прочитал заключения, которые он мне дал. Одно из них предлагало утвердить сценарий, другое – отклонить его, третье настаивало на доработках, после которых сценарий вновь бы вернулся для рассмотрения в Комитет. Но, разные по выводам, все они были совершенно одинаковы по безликой канцелярской форме, которая скорее подошла бы какой-нибудь справке из домоуправления, чем отзыву на художественное произведение. «Имеют место (наличествуют)». «Следует отметить (указать, обратить внимание на)». «В согласии (вразрез) с нашей социалистической действительностью (жизнью, новью, моралью)». Скука смертная!

– Конечно, канцелярщина! – согласился со мной Скрипицын. – Но мы с вами и есть государственная канцелярия, которая выдает именно документ. А все ваши художественные соображения высказывайте на обсуждении, где уместны творческие дискуссии.

Забегая вперёд, скажу, что творческих дискуссий на обсуждениях, как правило, не было. А были унылые или злые реплики гостей в ответ на наши самоуверенные мнения. Или умильная благодарность за любую глупость, которую мы несли.

Мне же со своими замечаниями по сценарию Ольшанского выступать не пришлось. Потому что на следующий день он появился у меня в кабинете.

– А вы поставите, – спросил я, устав с ним спорить, – этот сценарий рядом с «Домом, в котором я живу»?

– А вы знаете, – ответил вопросом на вопрос Иосиф Григорьевич Ольшанский, – как трудно проходил тот сценарий и фильм через министерство? Сколько собак на нас вешали? Как сперва препятствовали сдаче в производство? А потом угрожали положить фильм на полку?

– Вы же говорили про конкурс, – удивился я. – Причём же тут министерство?

– Одно другому не помешало, – усмехнулся Ольшанский.

Он принял участие в конкурсе на лучший сценарий. За победу боролось 2500 авторов. Победил Ольшанский. Его премированный сценарий печатался не только в профессиональном журнале «Искусство кино», но и в ежедневной «Комсомольской правде», которую в то время редактировал зять Хрущёва Аджубей, пошедший на этот беспрецедентный шаг, – печатать в газете из номера в номер весь киносценарий. Немало режиссёров хотело снять по нему фильм. В конце концов снимать доверили молодым тогда Льву Кулиджанову и Якову Сегелю.

– И как будто не было публикации в «Комсомолке», – вспоминал Иосиф Григорьевич обсуждение сценария в министерстве. – Я цитировал отклики читателей: никакой реакции! Требовали переделать сцены, убрать одних персонажей, переписать реплики других. Если б не Кулиджанов, который, очевидно, уже тогда имел какие-то связи, чтобы заставить коллегию министерства одобрить сценарий к постановке, фильма не было бы!

В то время, когда мы с Ольшанским беседовали, Кулиджанов возглавлял управление художественной кинематографии Госкино. Ему подчинялась наша сценарная коллегия. Возможно, поэтому Ольшанский и появился у меня: откуда бы он узнал о моём отношении к его сценарию? Наверняка нити здесь тянулись к Скрипицыну, в данном случае решившему предотвратить не нужный ему конфликт между мной, которого, как он считал, патронирует Дымшиц, и Ольшанским, протеже Кулиджанова.

И я сдался. Ольшанский меня обаял. Я написал трафаретное заключение и не выступал с критикой сценария на обсуждении.

На днях литературы в Новосибирской области в конце семидесятых годов познакомился я с писателем Ильёй Михайловичем Лавровым, добродушным, сильно пьющим человеком лет шестидесяти. Оказалось, что у себя в Новосибирске он считается чуть ли не классиком. В серии «писатели Сибири» о нём вышла восторженная книжка влиятельного новосибирского критика, заместителя главного редактора журнала «Сибирские огни» Н. Н. Яновского. А уж статей о его творчестве (а писал он не только прозу, но и драматургию: перешёл в писатели из актёров) не перечесть! Лавров показывал мне библиографию.

«Встреча с чудом» была объявлена лучшей его повестью. Можете представить себе, какую художественную ценность представляли собой другие его вещи! А мне и представлять этого не надо: я читал, точнее, проглядывал книгу прозы, которую подарил мне Илья Лавров.

Писал ли он сценарий фильма вместе с Ольшанским? На одном из сайтов Интернета указаны два сценариста фильма «Дорога к морю» – Лавров и Ольшанский. А мне помнилось, что, когда я читал сценарий, автор у него был один. Ошибка памяти? Но на двух других сайтах: «по повести Ильи Лаврова «Встреча с чудом»»; «автор сценария Иосиф Ольшанский».

Хорошим ли получился фильм, который сняла Ирина Поплавская? По-моему, нет. Хотя актёрские работы там хороши. И не удивительно: Алексей Грибов, Георгий Вицин, Ростислав Плятт, Савелий Крамаров, Олег Табаков, Людмила Крылова, Екатерина Савинова, Борис Новиков – целая россыпь звёзд!

Этим и берут сейчас старые фильмы – актёрским составом. Кстати, как и спектакли, сохранившиеся в видеозаписи.

В большинстве из них сюжеты высосаны из пальца. Несоответствие киношных реалий тогдашним реалиям (тем, во всяком случае, которые я видел собственными глазами) разительно.

Но актёры умели вживаться в любой эпизод, отчего оживал и он, пусть даже совершенно немыслимый в обычной жизни.

Увы, это умение нынче почти утрачено. Утомительные сериалы, наспех снятые сиквелы вполне обходятся без актёрского мастерства. Хорошо, конечно, если оно есть. Так, к примеру, в сериале по роману Солженицына «В круге первом» превосходно сыграли Инна Чурикова и Андрей Смирнов, неплохо – Евгений Миронов, можно отметить Романа Мадянова в роли Абакумова. Ну а другие? Другие хорошей игрой не запомнились. Нынче актёры – куклы-марионетки режиссёров. Существуют лишь для озвучивания текста и относительного правдоподобия внешнего жеста. Именно – относительного. И – правдоподобия, а не правды. Посмотрите внимательно любой блокбастер. Любовная сцена. Не постельная, а просто любовная. Двое любят друг друга. Им хорошо друг с другом. Они разговаривают, шутят, смеются…

«Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значение человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза – никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду вы овладеваете собой (…) но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и всё кончено».

Это, как вы, несомненно, догадались, цитата из Булгакова, из «Мастера и Маргариты».

Так вот. Смотрите, смотрите на влюблённых! Им хорошо друг с другом. Они разговаривают, шутят, смеются. А их глаза? И глаза у них тоже смеются. Но как-то мгновенно становятся серьёзными и как бы безразличными к тому, что они должны были бы выразить. И эта их серьёзность, это безразличие выдают, что не выражали они главной приметы влюблённых, – радости от общения друг с другом. А не выражали, потому что большинство теперешних актёров не умеют жить в своей роли.

«Это не для самооправданья», – как написал однажды в чудесном стихотворении Давид Самойлов. Оправдываться не собираюсь. После сценария Ольшанского на моём столе оказывалось немало других, быть может, и гораздо худших. Я втянулся в написание редакционных заключений. И писал их лихо, так что Скрипицын только одобрительно покрякивал, почитывая.

Я был как гоголевский Хлестаков. Помните? «.Этакая крыса, пером только – тр, тр. пошёл писать». Конечно, не желая того, он говорит это именно о себе и таких, как он. Ведь он так и начинает своё жизнеописание в доме Городничего: «Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге». (Разрядка в цитате, как вы понимаете, моя.)

Вот и я на пишущей машинке – только «тр, тр», – и безликое заключение готово. С начальником отделения я на дружеской ноге не был. (Как, впрочем, и Хлестаков, который тут привирает.) Но он был мною доволен. Столоначальник – тоже. А уж я-то (подражая гоголевскому стилю), я-то как был доволен этим своим местом!

* * *

Я пришёл в Комитет за несколько месяцев до открытия первого Московского международного кинофестиваля, который тогда был в диковинку, как перед этим Всемирный фестиваль молодёжи в 1957-м году, Международный конкурс имени Чайковского в 58-м или американская выставка в Сокольниках в 59-м. Попасть на подобные мероприятия было заветной мечтой москвичей. На конкурсные и внеконкурсные просмотры фильмов билеты распределялись в основном по предприятиям. В свободной продаже их почти не было или они быстро заканчивались. А для нас, работников Госкино, броня была в любом кинотеатре. Подходишь к окошечку администратора, извиняешься перед стоящей к нему очередью, суёшь в окошечко своё удостоверение и покупаешь два билета на очень неплохие места. Показы обычно составлялись хитро – в один сеанс втюхивали два фильма: какую-нибудь слезливую румынскую мелодраму, или утомительную музыкальную картину из Индии, или египетскую – с неправдоподобной даже для дошкольника героикой войны, а в конце показывали фильм, ради которого зрители проглатывали бездарную муть первого, – французский, итальянский, английский, испанский, шведский, американский. Пресса писала об удивительной доброжелательности московской публики. Я назвал бы это не доброжелательностью, а въевшейся в сознание народа привычкой получать малосъедобный продукт в довесок к съедобному. Привычка укоренилась, сделалась правилом, против которого роптать не полагалось. Да и не роптали – давно смирились!

Но мы, чиновники Госкомитета, имели возможность обходиться без продукта второй свежести. Внимательно проглядывали расписание кинотеатров. Прикидывали, как, отсмотрев один хороший фильм, попасть на другой хороший. Попадали. Приезжали в другой кинотеатр, где уже заканчивался показ бредятины, и с помощью администратора проникали в зал. Не так комфортно, как в первом кинотеатре, но устраивались.

А после фестиваля выяснилось, что суетились мы зря. Все лучшие его фильмы нам показали в Комитете. И лучшие внеконкурсные тоже. Но кто же знал, что покажут? Опыта ещё не было: фестиваль-то был первым!

Месяца через два после того, как пришёл в Госкино, у меня на столе зазвонил телефон.