Текст книги "Ревизор 2.0"

 
Джелем, джелем, лунгонэ дромэнса,
Маладилэм бахталэ ромэнса…[10]10
Ехал я, ехал долгими дорогами,Я встречал счастливых цыган… —  цыганский гимн, написанный на основе народной песни «Джелем, джелем». Автор слов – Жарко Йованович.


[Закрыть]
 

– Это наши цыгане, осёдлые, – пояснял городничий, вручая певцу серебряный рупь чеканки 1832 года и махая рукой, мол, спасибо, повеселили, теперь отправляйтесь восвояси. – Лет двадцать как прибыли сюда, ещё до меня, встали табором за городом. А потом что-то не поделили, и большая часть цыган ушла дальше, а несколько решили тут остаться с разрешения моего предшественника. Ну и я не стал чинить препятствий, вроде не воруют, одни кузницу держат, а некоторые петь и плясать подрядились. Народу от этого худого не будет, одно веселье.

Спустя час с небольшим Муравьёв-Афинский и Копытман выходили из ресторации изрядно повеселевшими. Визит в богадельню на фоне приятного обеда казался уже не таким мрачным. До вечера оставалось несколько часов, и тут городничему пришла в голову идея наведаться в стоявший на северной окраине города женский монастырь. По его словам выходило, что женская обитель располагалась как раз напротив мужского монастыря, настоятелем которого являлся некто отец Илларион.

– Поедемте, посмотрите, как невесты Христовы живут, – стал уговаривать попутчика Антон Филиппович.

Женский монастырь носил имя святой Параскевы и стоял на том месте, где триста лет назад местный житель в пятницу встретил прекрасную девушку, благоухающую цветами. Правда, свою голову та якобы держала в собственных руках, и мужик, бывший навеселе после изрядной порции медовухи, решил, что встретил святую Параскеву. Та, как известно любому верующему, претерпела изрядные мучения во имя христианства, вплоть до усекновения головы. Эту историю городничий вкратце поведал столичному гостю.

– Право, не стоит нарушать уединение этих, как вы сказали, невест Христовых, – начал отговаривать собеседника Пётр Иванович. – Молятся и молятся, а тут мы, двое, так сказать, слегка подшофе. Нам ещё к театру нужно будет привести себя в порядок.

– И то верно, – согласился Муравьёв-Афинский, – не стоит пугать насельниц нашим видом. – И побожился, что к вечеру будет как огурчик…

Когда за Петром Ивановичем снова заехал непоседливый губернатор, он был тоже помыт, побрит и одет в чистое сменное бельё. В карете сидело всё семейство градоначальника, но все уместились без проблем. Да и до театра домчали быстро.

Размерами местный храм Мельпомены, безусловно, уступал Мариинскому театру, однако выглядел вполне сносно, инспектор ожидал худшего. В фойе даже подавали прохладительные напитки и лёгкие закуски, а могли и рюмочку налить, ежели кто пожелает.

О сегодняшнем репертуаре ещё на улице возвещал большой плакат, где черномазый Отелло душил несчастную Дездемону. Тут же было написано, что венецианского мавра играет отставной майор Свидригайлов, а Дездемону – некая Мухина Е.К.

«Неужто она? – удивился про себя Копытман. – Ежели так, то девицу стоит только похвалить. Хотя, ещё неизвестно, как она играет, возможно, ей лучше и вовсе не выходить на сцену».

Игриво обмахнувшись веером Татьяна Леопольдовна поинтересовалась у спутника:

– Пётр Иванович, а вам нравится эта пьеса Шекспира?

– Не худшая, скажем так, – ответил Копытман.

Он не считал себя большим любителем творчества «эйвонского барда», однако в своё время побывал на многих постановках его пьес. В том числе и на «Отелло», где с удовольствием ожидал финальной развязки со множеством смертей. Не то чтобы Пётр Иванович отличался кровожадностью, просто его в этой трагедии почему-то веселили все эти ревностные забавы с кровопролитиями и удушениями.

Глядя на прогуливающихся в фойе разряженных дам и кавалеров, инспектор догадывался, что сегодня в театре собрался чуть ли не весь цвет города. Прозвенел звонок, а вернее, колокольчик в руке распорядителя, и все отправились занимать свои места. Для губернатора с семейством и его гостя была приготовлена ложа справа от сцены со стульями в мягкой бархатной обивке. Освещался зал большой люстрой с несколькими десятками свечей, свет которых усиливался за счёт искусственного хрусталя. В ложе имелось и собственное освещение, и Пётр Иванович почему-то представил, что при таком свете мог бы стать хорошей мишенью для снайпера.

Как шепнула ему перед открытием занавеса Татьяна Леопольдовна, во всех ролях, кроме ролей Отелло и Дездемоны, заняты крепостные того самого Свидригайлова, что играет венецианского мавра.

– Большой поклонник сцены наш Яков Венедиктович, – пояснила Муравьёва-Афинская. – У него и в поместье имеется собственный театрик. Вам обязательно нужно наведаться к нему в гости, он обожает устраивать приёмы, широкой души человек.

В зале погасли газовые рожки, и представление началось. Оказалось, и впрямь Дездемону играет Елизавета Кузьминична, причём играет недурно, хотя, по мнению Копытмана, местами всё же переигрывала. Ну так ведь в это время, вероятно, и принято усиливать, так сказать, эффект восприятия.

Отелло был немилосердно перемазан сажей, однако играл с немалым усердием, а уж когда дело дошло до удушения и последующего закалывания кинжалом[11]11
  Вопреки распространенному заблуждению, Отелло не задушил Дездемону, а заколол «холодным оружием». В переводе Лозинского есть лишь ремарка «душит её», но чуть ниже по тексту Дездемона разговаривает! А умирает мгновением позже. Удавленники не ведут бесед. А вот в переводе Пастернака после ремарки «душит» есть ещё одна: «закалывает её».


[Закрыть] «неверной» супруги, весь зал охнул в едином порыве, а некоторые дамочки почувствительнее даже перешли в фазу кратковременного обморока. Впрочем, похоже, это считалось делом обыденным, и на них, кроме их кавалеров, внимания никто не обратил.

В финале актёрам аплодировали стоя. Пётр Иванович тоже не жалел ладоней, а уловив на себе мимолётный взгляд раскланивавшейся госпожи Мухиной, даже чуть зарделся. В образе Дездемоны она выглядела весьма мило, вызвав в душе инспектора какие-то потаённые эмоции.

«Пожалуй, такую можно и взревновать, – подумал он. – Вот ведь как бывает, сначала-то она мне совершенной дурой показалась, а как узнал её поближе – так вроде и ничего».

– Ах, согласитесь, Пётр Иванович, наш Свидригайлов играет не хуже Мочалова[12]12
  Актёр Малого театра Павел Степанович Мочалов происходил из семьи крепостных актёров. Вершиной его творчества стал Гамлет. Умер он в расцвете лет: в 1848 г., когда артист возвращался с гастролей из Воронежа, его карета провалилась под лёд. Мочалов простудился, и в дороге много пил, закусывая водку снегом. А приехав в Москву, через несколько дней скончался. Провожать его в последний путь собралось несколько тысяч человек.


[Закрыть] из Малого театра! – обратилась к нему по выходу из зала Татьяна Леопольдовна.

– Не имел чести лицезреть этого Мочалова, – признался Копытман.

– Не расстраивайтесь, мы тоже питаемся больше слухами, – успокоила собеседника супруга городничего.

Остаток вечера в своём нумере Пётр Иванович провёл, предаваясь мечтам, – очень уж запала в душу ему Лизонька в образе трагической фигуры из пьесы Шекспира.

Уже вовсю над N-ском светила луна, когда он, решив вдохнуть свежего воздуха перед сном, распахнул окно, и тут же услышал доносившиеся снизу из темноты голоса. Причём один явно принадлежал Гусаку, другой же был незнаком. Но содержание тихой беседы, которая происходила под его окном, заставило Петра Ивановича как следует задуматься.

Глава 5

К ак вскоре выяснилось, второй голос принадлежал какому-то Куприяну. – Так ты, Куприян, говоришь, не ваших рук дело ограбление чиновника из Петербурга? – словно в который раз переспросил Гусак.

– Да Богом клянусь, Фёдор Тимофеевич!

– Уж тебе ли Богом клясться, тебе больше сатаной клясться пристало, – усмехнулся хозяин постоялого двора, и тут же голос его сделался чрезвычайно строг: – А пошто вчера не проверили, что всех порешили? Народ говорит, вон, кучера не добили. Успел что-то рассказать дознавателям, прежде чем отойти.

– Виноват, Фёдор Тимофеевич, не углядели. Так ведь вроде места живого на том кучере не было, я сам в него три раза нож вонзил, а он вон, гляди, какой живучий… То ли дело седоки! Старуха от одного нашего вида, кажись, преставилась, а помещик пытался палкой своей отмахнуться, так ему эту же палку Федот о лоб переломил, черепушка и лопнула. – Куприян мелко захихикал, и от этого хихиканья по спине у инспектора пробежал холодок.

– Смотри, в другой раз, ежели снова как с кучером выйдет, я уже о твою черепушку палку преломлю. Молись, чтобы покойник лишнего не успел сболтнуть. А ну как запомнил ваши рожи или имена? То-то же… Затаитесь пока, седмицу – другую не высовывайтесь, там уляжется, дальше видно будет.

– Понял, Фёдор Тимофеевич. А вот, кстати, и денежки, что мы у помещика умыкнули по твоей наводке.

В этот момент Пётр Иванович, практически не дышавший всё это время, инстинктивно прихлопнул комара, неожиданно вонзившего хоботок в его шею. Причём хлопок в ночи прозвучал словно выстрел, изрядно напугав самого Копытмана. А голоса внизу резко затихли, и инспектор в панике резко захлопнул окно.

Сердце его бешено колотилось, он тут же задул свечу, только потом сообразив, что тем самым лишний раз мог выдать своё присутствие. Кинулся прямо в ботинках в постель и до подбородка натянул одеяло, с тревогой поглядывая в сторону запертой изнутри на довольно-таки хлипкий крючок двери.

Не сказать, что Пётр Иванович был человеком трусливым, но иной раз по здравому размышлению предпочитал грядущие опасности обходить стороной. Если же случалось ему попадать в переплёт – что происходило крайне редко, – то, бывало, Копытман, сам того не ожидая, проявлял чудеса героизма, словно загнанный в угол лисою или волком заяц, отбивающийся задними лапами от нависшей над ним оскаленной пасти.

Пока же он просто мелко дрожал и ждал, что произойдёт далее. А далее, минут через пять, он услышал лёгкое поскрипывание половиц с той стороны двери и чей-то шёпот, отчего сей же час покрылся липким потом. Раздался осторожный стук, заставивший инспектора лишь сильнее сжаться. Затем привыкший уже к темноте глаз разглядел, как в замочную скважину пролезла проволочка, загнутым концом приподнявшая крючок, после чего дверь с тихим скрипом приотворилась. В проёме возникли две фигуры, два тёмных зловещих силуэта в слабом отсвете проникавшего сквозь окно лунного света.

– Ни с места или буду стрелять! – громким шёпотом произнёс инспектор.

Фигуры замерли, и Копытман услышал вкрадчивый голос Гусака:

– У вас, ваше высокоблагородие, ежели и есть пистоль, то заряженный всего одной пулей. А нас двое. И оба вооружены. Так что перезарядить всё одно не успеете.

– А… А у меня два пистолета, и оба заряжены, – неуверенно возразил инспектор.

– Врёте, сударь, как есть врёте, – уже более жёстким голосом произнёс главарь разбойников, каковым его себе представил Пётр Иванович.

Гусак затворил дверь и сказал подельнику:

– Давай, Куприян, только по-тихому.

– Я буду кричать!

– Бесполезно, ваше высокоблагородие, на вашем этаже нынче никого нет, разве что пьяный вдрызг кавалерийский капитан в дальней комнате дрыхнет без задних ног. Так его хоть из пушки буди.

Понимая, что наступил его смертный час, Пётр Иванович, будучи по натуре человеком неверующим, взмолился всем богам сразу. И в этот момент в коридоре послышались грохот и чей-то пьяный крик:

– Хозяин, сволочь! Водки мне немедленно!

Воспользовавшись секундным замешательством своих убийц, Пётр Иванович, в котором тут же взыграло стремление к жизни, резко вскинулся с постели, уронил на пол оказавшегося не богатырского вида Куприяна, схватил со стола чернильницу и запустил ею в Гусака. Даже в темноте было видно, как та врезалась в лоб злоумышленнику и чернила забрызгали лицо, за которое хозяин постоялого двора тут же схватился руками. Не давая ему времени опомниться, Копытман опрометью бросился прочь, вниз по лестнице, мимо уцепившегося за стенку капитана, ставшего его невольным спасителем, напрочь забыв о висевшем на спинке стула пиджаке.

Ночь встретила постояльца лаем кинувшейся под ноги шавки, но Пётр Иванович отшвырнул её ударом ботинка. Выскочив с постоялого двора, он на секунду задумался, а затем ноги сами понесли его в город. Он ещё не знал, куда бежит, но чутьём догадывался, что нужно туда – куда-то в сторону или судейского дома, или дома городничего, хотя, по здравому размышлению, до караульной будки было ближе.

И словно сама судьба благоволила этой ночью Петру Ивановичу! Не пробежал он и сотни саженей, как едва не врезался в полицейский наряд, впрочем, в единственном лице, а именно в лице урядника Фёдорова – того самого, что два дня назад встречал на въезде в город у караульной будки экипаж судейской дочки с гостем из Петербурга. Правда, физиономий друг друга оба в тот раз не запомнили, да в этот момент сие было и не важно.

Надобно отметить, Фёдоров в думах грезил о раскрытии какого-нибудь серьёзного преступления, однако самое большее, с чем ему доселе приходилось иметь дело, – пьяные завсегдатаи местных кабаков да семейные ссоры в мещанских семьях. Увидев же несущегося на него во весь опор расхристанного человека вполне цивильной наружности, Фёдоров сразу сообразил, что на криминальном небосклоне забрезжило что-то грандиозное, могущее сподвигнуть его если не к карьерному росту, то хотя бы к поощрению со стороны начальства.

– Товарищ… Господин полицейский! – задохнувшись, выдавил Копытман.

Урядник невольно выпятил грудь, расправил усы и, добавив в голос солидности, поинтересовался:

– Что случилось, что за спешка? Кто таков будете?

– Ин… инспектор из Петербурга, коллежский асессор Копытин, – чуть успокоившись, представился Пётр Иванович. – Разбойники… Гусак – главарь банды, которая грабит людей на тракте.

Вот тут Фёдоров действительно почувствовал, что дело обретает серьёзный оборот. Сам столичный чиновник обвиняет в разбое не кого-нибудь, а уважаемого хозяина постоялого двора, что само по себе казалось событием невиданной скандальности. Однако ж не похоже было, что этот Копытин не в себе, хоть и запыхавшийся.

– Вы уверены, ваше высокоблагородие? – осторожно поинтересовался урядник. – Какие у вас доказательства?

– Я разговор его подслушал с подельником, совершенно случайным образом. А они догадались и пришли в ну-мер меня убивать, заколоть хотели. Мне лишь чудом удалось спастись… Ох, что же вы со своими доказательствами пристали?! Бежать нужно, вызывать подкрепление!

Окромя сабли на боку иного оружия урядник при себе не имел, а потому предложение насчёт подкрепления ему понравилось. В то же время ему не терпелось лично схватить преступников, чтобы доказать в глазах начальства собственную значимость.

– Пистолетов, говорите, злодеи при себе не имели? – уточнил он.

– Вроде бы нет, хотя ручаться не могу.

– Хм… Тогда вот что: вы бегите за подмогой в дом господина исправника, а я попытаюсь преступников обезвредить.

– Да откуда же я знаю, где живёт этот ваш исправник?! Нет уж, лучше я с вами.

И они резвой трусцой отправились к постоялому двору. Подкрасться незаметно не получилось, снова затявкала шавка, поэтому в дом вошли открыто. И тут же на глаза попался Селифан, тащивший какой-то тюк. Увидевши урядника с инспектором, моментально бросил тюк на пол и дал дёру, ловко перепрыгнув через храпевшего прямо на лестнице кавалерийского капитана. Погнались было за Селифаном, да заперся, подлец, в одной из комнат второго этажа. Пока дверь выбили, того и след простыл, видно, в окно упорхнул, благо внизу оказался небольшой стожок сена.

– Эх, утёк, шельмец! – огорчённо вогнал саблю в ножны урядник. – Ладно, пойдём Гусака искать.

Однако тот с подельником Куприяном, похоже, покинул постоялый двор ещё раньше. Не иначе сообразив, что асессор наделает шуму и его уже не догнать, решились на побег. Только в сарае нашли дворовую девку Дуньку с тем самым мужиком, что в первое утро поселения здесь Копытмана спал во дворе в обнимку с самоваром. При появлении ночных гостей Дунька подняла отчаянный вопль, а её хахаль полез было на них с кулаками, но, увидев направленное себе в пузо остриё сабли, пошёл на попятную.

Мужик, назвавшийся Кузьмой, божился, что о деяниях Гусака он ни сном ни духом, но на всякий случай его задержали, Дунька также отчаянно мотала головой, отрицая своё участие в преступлениях. В итоге её Фёдоров отправил к капитан-исправнику, чтобы тот самолично прибыл для выяснения ночных событий.

Пока ждали исправника, инспектор немного успокоился. Даже поднялся в свой нумер и надел пиджак, чтобы выглядеть согласно положению. Минут через сорок на бричке в сопровождении ещё одного урядника прибыл Неплюев, невыспавшийся, но его глубоко посаженные глаза под кустистыми бровями горели азартом.

– А вы, похоже, вашсокбродь, тот самый гость из Петербурга? – угадал Прохор Пантелеймонович.

– Тот самый, – вздохнул Копытман.

Капитан-исправник статью походил на медведя, а его пудовые кулаки могли внушить ужас любому злоумышленнику. Они и внушали, причём обычно преждевременно, так что пускать их в дело исправнику приходилось нечасто.

– А теперь объясните мне толком, что у вас здесь произошло.

Пётр Иванович ещё раз озвучил историю с неудавшимся покушением, а после этого её пришлось ещё и писать на бумаге. Ввиду отсутствия чернил, кои были разлиты на полу в комнате постояльца, позаимствовали чернильницу в нумере кавалерийского капитана, который к этому времени начинал приходить в себя, ворочаясь в постели, куда его приволок Кузьма.

– Ну-с, теперь, по крайней мере, у нас есть приметы хотя бы двух разбойников, – довольно заявил капитан-исправник, аккуратно сворачивая бумагу. – Да и по этому Куприяну можно поработать. А у Селифана в городе, ежели не путаю, мать и сёстры живут, с ними придётся пообщаться. Впрочем, не уверен, что от них будет какой-то толк. Скажут, что ничего не знают, поди выбей из них признание.

– Можно проверить скупщиков краденого и ломбарды, может, где-то вещицы убиенных и всплывут, – добавил инспектор.

– И это отработаем, – кивнул капитан-исправник.

Он задумчиво посмотрел на свой кулак, потом перевёл взгляд на скромно топтавшегося в стороне Кузьму.

– А с тобой мы ещё поговорим в околотке. Не может быть, чтобы ты ничего не слышал и не видел. Евпраксьин, – обернулся он ко второму уряднику. – Запри-ка его где-нибудь, дабы не сбёг.

В лучах уже занимающегося солнца при более детальном осмотре дома в подвале всё-таки обнаружили тайную комнату, где злоумышленники хранили награбленное.

– Это же армяк купца Ерохина! – воскликнул разбиравший вещи Евпраксьин. – Я почему и запомнил-то… У него одного такой ворот был цветной вышивки, помню, на базаре Ерохин уж больно похвалялся, что это жена ему вышила.

– Вот вдове и предъявим для опознания, – кивнул Прохор Пантелеймонович. – Эх, барахла много, а вот всё самое ценное, похоже, мерзавцы успели прихватить. Евпраксьин, давай-ка займись описью. Опишешь – всё отвезти в участок, и Кузьму этого прихвати, пусть у нас посидит. А мы с Фёдоровым прогуляемся к берлоге Селифана, поговорим с его домочадцами.

– А мне что делать? – скромно поинтересовался стоявший рядом Копытман.

– Вряд ли теперь уже злоумышленники постараются на вас напасть. Но всё же посоветовал бы лишний раз свой нумер не покидать, ваше высокоблагородие.

– Так ведь мне и потрапезничать нужно будет, и по нужде, пардон, ежели приспичит?

– В таком случае проявляйте крайнюю бдительность. Жаль, у вас при себе оружия никакого… Эх, была не была! Держите! Вручаю вам на первое время. Надеюсь, пользоваться умеете?

Пётр Иванович, повертев в руках однозарядный пистолет с шестигранным стволом и капсюльным замком и с прилагающейся к нему коробочкой с шариками-пулями, понял, что, стреляя из такого оружия, он скорее покалечит себя, нежели противника, и вернул пистолет владельцу.

– Благодарю, сударь, за заботу о моей скромной персоне, однако я не привык обращаться со стрелковым оружием, больше предпочитаю холодное.

– Эк, на вас, столичных, и не угодишь, – крякнул капитан-исправник. – Что ж, холодное так холодное. Вот, возьмите.

На этот раз Копытман получил во временное владение настоящий черкесский кинжал в красивых ножнах, по словам главного в городе блюстителя порядка, доставшийся ему в качестве трофея в одном из кавказских походов.

Исправник откланялся, оставив Петра Ивановича приходить в себя после столь захватывающих приключений. Несмотря на бессонную ночь, спать ему совершенно не хотелось – адреналин ещё не полностью выветрился, и, чтобы чем-то себя занять, инспектор стал прикидывать, как поудобнее спрятать кинжал под одежду. В итоге понял, что, как ни прячь, – всё одно будет выпирать, а потому лучше просто прицепить его к поясу, благо во владение инспектор оружие получил не только с ножнами, но и с кожаным шнурком и со специальным колечком для крепления. Похвалил себя за предусмотрительность, что носил брючный ремень, иначе пришлось бы думать, к чему прицепить этот злосчастный кинжал. Посмотрелся в зеркало, и сочетание инспекторской формы и холодного оружия его удовлетворило. Со стороны он показался себе почти настоящим морским офицером с кортиком на боку, невольно выпятил грудь и подкрутил несуществующий ус.

«Отпустить, что ли, растительность на лице, – подумал Пётр Иванович, вглядываясь в своё отражение. – А что, с усами, переходящими в бакенбарды, я буду выглядеть куда импозантнее. Тем более без Селифана вообще непонятно, кто меня будет теперь обеспечивать бритвенными принадлежностями и тазиком с горячей водой».

Все оставшиеся в наличии работники на постоялом дворе были уже в курсе произошедших событий. Так же как и градоначальник, которого оповестили чуть свет. Ввиду отсутствия у Гусака здесь близких родственников руководство заведением с разрешения Муравьёва-Афинского временно взял на себя местный шеф-повар Дормидонт Матвеевич с говорящей фамилией Кулебяка. Ему, помимо приготовления пищи, сразу же пришлось утрясать вопросы с размещением прибывших утром очередных постояльцев. Узнав от полового, кто теперь тут всем заправляет, Пётр Иванович решил нанести визит новому начальству, причём при параде, нацепив сбоку кинжал, а на голову – форменную фуражку, пошитую мастеровитым Шмулевичем.

Шеф-повар вытянулся во фрунт, поскольку о столичном инспекторе, естественно, был наслышан и как-то в щёлочку даже подглядел, как чиновник вкушает приготовленную им курицу с тушёным картофелем. Словом, знакомство прошло в обмене любезностями и уверении во взаимном расположении.

После завтрака Пётр Иванович почувствовал усталость, его разморило, и, едва скинув с себя пиджак и ботинки, он упал в постель, тут же погрузившись в здоровый сон.

Проснулся он в половине четвёртого дня от стука в дверь. Стучал давешний урядник Фёдоров, присланный исправником проверить, как себя чувствует жертва ночного покушения. Не прошло и получаса, как следом заявился городничий, выразивший от лица отцов города благодарность за проявленную смелость.

– Да какая уж тут смелость, – засмущался Пётр Иванович, вспомнив, как спасался от злодеев банальным бегством.

– Не умаляйте своей храбрости, ваше высокоблагородие, – возразил Антон Филиппович. – Не у всякого хватило бы сноровки безоружным отбиться от двух тёртых разбойников. Обязательно доложу в Петербург вашему начальству, лично Александру Христофоровичу напишу.

Спустя час после ухода городничего забежала и Елизавета Кузьминична. Раскрасневшаяся то ли от бега, то ли от переживаний, она едва ли не бросилась в объятия Копытмана.

– Ах, вы мой герой, право слово, герой! Боже, как же я испугалась, когда мне сообщили о покушении на вашу жизнь!!! Едва в обморок не упала. Какое счастье, что вы живы!.. Сударь, вы точно не пострадали? Только умоляю, не лгите мне!

– Клянусь, любезная Елизавета Кузьминична, со мной всё в порядке! Присядьте…

Усадив гостью на кровать, Пётр Иванович налил из графина воды в стакан и сел рядом.

– Вот, голубушка, выпейте водички и не берите в голову, успокойтесь.

– Да как же успокоиться, коль преступники на свободе! Какой же вы смелый человек, не испугались остаться на постоялом дворе после такого… И кто бы мог подумать, что Фёдор Тимофеевич окажется главарем шайки душегубов! А такой приятный человек… Какой кошмар!!!

Они сидели рядом на кровати, и Пётр Иванович невольно приобнял разгорячённую гостью, пытаясь успокоить. В ответ та прижалась к инспектору, взяла его пальцы в свои и… прижалась к ним губами.

– Елизавета Кузьминична, право, что вы делаете… Елизавета Кузьминична… Лиза!

– Вы мой герой, – прошептала девица, заглядывая собеседнику в глаза. – Ах, если бы я смела надеяться на ваше расположение!

– Отчего же и нет? Я очень даже к вам расположен, сударыня.

– Но не более чем к дочери представителя служивого сословия, не более чем к простой знакомой.

– Ну отчего же, вы мне очень симпатичны и как женщина, – чувствуя, как пересыхает горло, выдавил Копытман.

– Насколько же я вам симпатична? – ещё теснее прижалась к нему Мухина, жарко дыша в ухо.

Тут инспектор понял, что его мужское естество, пребывавшее в сексуальном заточении около полугода, прямо-таки стремится в бой и готово воспрять, словно штандарт лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка при атаке на вражеские редуты. Его губы непроизвольно сблизились с алыми пухлыми устами Елизаветы Кузьминичны, а затем мужчина из XXI века и девица из века XIX слились в страстном поцелуе, объединившем две временные эпохи в порыве любви. Правая ладонь Копытмана накрыла аппетитную левую грудь судейской дочки, выпёстывая её из декольте, а пальцы чуть сжали нежно-розовый сосок, отчего Лизонька издала страстный стон, и вот уже её пальчики расстегивают на инспекторских штанах ремень, добираясь до пылающих жаром чресл…

Спустя минут тридцать возлюбленные угомонились. Потные и счастливые они лежали на не самой просторной постели, тесно прижавшись друг к другу. Никогда по-настоящему не куривший Пётр Иванович подумал, что неплохо было бы сейчас сделать пару затяжек, впрочем, и без табака он чувствовал себя преотлично. То же самое можно сказать и о Елизавете Кузьминичне, которая лежала с закрытыми глазами, а её обнажённая грудь высоко вздымалась, как вздымаются волны во время морского прилива.

– Лизонька, а знаете что, я, пожалуй, готов вернуть вам деньги, которые вы на меня потратили, – решил перейти к делу инспектор. – У меня тут появились кое-какие средства…

– Ах, оставьте, – томно выдохнула Лизавета, не поднимая век. – К чёрту деньги!

Сообразив, что сейчас момент для решения материальных вопросов не самый подходящий, Копытман выбросил из головы эту проблему и сосредоточился на тактильном восприятии бархатистости кожных покровов партнёрши, что вскоре привело к новому возбуждению с обеих сторон и продолжению любовных утех.

Расстались они только в седьмом часу вечера, причём Мухина пообещала заскочить завтра примерно в это же время, отчего Копытман преисполнился настоящей мужской гордости: однако ж, сумел понравиться барышне! Трезво мыслящий Пётр Иванович отнюдь не считал себя мачо, а потому предположил, что у Лизаветы настолько ограничен круг общения, что столичный инспектор – с виду отнюдь не Аполлон – вызвал у неё столь бурные эмоции. А может, судейская дочь преследует чисто корыстные интересы? Выскочить замуж за коллежского асессора из Петербурга – неплохая перспектива. Тем более свободного в плане супружеских уз. А уж как охмурить – этим мастерством практически любая женщина владеет в совершенстве.

«А с другой стороны, что плохого в том, если девица и в самом деле мечтает захомутать заезжую особу? – думал Копытман. – Это вполне объяснимое желание перебраться из провинции в столицу, а тут подвернулся приличного звания чиновник, ещё не старый, в постели аки жеребец… Ну, или почти жеребец. Нынче же многие выходят замуж или женятся не по любви, а по необходимости, и женихов или невест им выбирают, случается, родители. Понятно, анахронизм, причём дичайший, но сейчас это считается в порядке вещей. Так что ничему, Пётр Иванович, не удивляйтесь, тем более у вас вроде неплохо получается вживаться в окружающую среду. Другой вопрос, если дело и впрямь дойдёт до свадьбы. Нет, жениться на Лизавете я не против, девица симпатичная. Вот только куда я её повезу? В Петербурге у меня ни жилья в нынешнем времени нет, ни чина. Так что жениться тебе, голубчик, пока рановато. Нужно сначала как-то обустроиться, а что касаемо плотских утех, то тут главное, чтобы твоя любовница не залетела. Без средств предохранения это проблематично, но вроде бы я старался не допустить ошибки. Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест, будем верить в лучшее».

Успокоив себя таким образом, инспектор спустился и хорошенько поужинал за счёт, который, по идее, всё ещё оплачивала Елизавета Кузьминична. Вернувшись в нумер и отдав бельё в стирку всё той же Дуньке, снова улёгся спать. Хоть и выспался днём неплохо, а все же почти три часа в объятиях Лизоньки его порядком утомили.

А утром после завтрака Копытман отправил совсем юного Афанасия, который обслуживал постояльцев вместо убегшего Селифана, по адресу, указанному в записке Огоньковым, с просьбой явиться к нему на постоялый двор к четырнадцати часам дня студента Родиона Игнатьевича Нехлюдова для приватной беседы. На более поздний срок Копытман не загадывал, ожидая обещанный визит судейской дочки. Студент мог, конечно, плюнуть на неофициальное приглашение, но сам Пётр Иванович на его месте хоть ради интереса выполнил бы просьбу столичного инспектора.

Ожидания его не подвели, в назначенный срок, даже с пятиминутным опережением, студент прибыл к постоялому двору и постучался в нумер Копытмана. Это был нервный тип с тёмными, сальными волосами до плеч и маленькой бородкой, напомнив Петру Ивановичу классический персонаж из какого-то старого советского фильма.

– Нехлюдов Родион Игнатьевич?

Студент тряхнул гривой, с которой на плечи осыпалась порция перхоти.

– Что вам угодно, сударь? – вскинув подбородок, спросил гость срывающимся голосом.

На этот раз Пётр Иванович подготовился – попросил у Афанасия по возвращении его с задания в свою комнату ещё один стул. Предложив Нехлюдову сесть, сам сел напротив, не сводя со студента строгого взгляда. Тот какое-то время пытался не отводить глаз, но в итоге всё же сдался, отчего побледнел, и на его худых щеках заходили желваки.

– Что же это вы, Родион Игнатьевич, некрасиво себя ведёте?

– В чём вы меня обвиняете?! – вскинулся студент.

– Да вы не волнуйтесь, в пытошную вас пока никто не ведёт. Просто поговорить пригласил, по душам, так сказать.

Нехлюдов презрительно дёрнул бровью.

«Словно манерная кокетка, – неприязненно подумал Копытман. – Сразу всё воспринимает в штыки. Эх, молодость, это знакомое когда-то и мне, только в более сдержанных масштабах ощущение противоречия, когда чувства жаждут революционных изменений, а ум совершенно не думает о том, что за этим последует».

– Родион Игнатьевич, до меня дошли слухи о ваших смелых высказываниях. Правда, что вы ратуете за отмену крепостного права, самодержавия и утверждаете, что Бога нет?

Кадык на цыплячьей шее Нехлюдова несколько раз дёрнулся, а из его рта раздалось невнятное сипение.

– Что? Не слышу, говорите громче. Вам же хватило смелости рассуждать об этом в кругу своих знакомых, зная, что никто из них вас не сдаст, хотя на самом деле получилось по-другому. Почему же не хотите и мне рассказать о ваших мировоззрениях? Может, я проникнусь и тоже, чего доброго, вступлю в ряды вашей партии. Как она называется? «Смерть монархии»? «Народная воля»? Или «Дадим Богу по сусалам?» Что же вы молчите, господин студент? Где всё ваше хвалёное бесстрашие?