Текст книги "Страсти людские. Сборник любовных историй"

– Кеша… Соловья баснями не кормят…

– А… Ну, да… – он стал открывать бутылку.

Пустовалов напомнил:

– А приглашал «на чай».

– Что ты, Вась: это же шампанское, а не водяра русская.

Хозяйка, заметив, как картинно открывает Кеша бутылку, предупредила:

– Постарайся на этот раз без лишнего аффекта, без своей обычной театральности. Все равно ведь никого не удивишь.

Послышался легкий хлопок, и пробка отлетела в сторону. Кеша встал и, как заправский официант, наполнил бокал даме, потом гостю и в последнюю очередь себе.

Он поднял фужер.

– Друзья!.. Тост – за мной… По праву хозяина…

 
Пусть встреча радостною станет:
Поможет вспомнить о былом!
Ведь память сердца не завянет
Руби ее хоть топором!
 

– За встречу!

Последовал мелодичный звон хрусталя.

Хозяева рассказали о своем житье-бытье. Впрочем, хозяин больше молчал. Говорила хозяйка. Скупо, но и Пустовалов рассказал о себе: хозяева настояли. Конечно, вспомнили студенческие годы.

Первая бутылка опустела. Хозяин сходил за другой. В очередной раз выпили. Теперь – за студенческое братство. Этот тост предложила хозяйка.

Пустовалов старался не смотреть на Машеньку, но взгляд невольно возвращался к ней. Он отметил про себя: «Ямочка на подбородке… Кажется, чуть-чуть глубже стала». Отпив из фужера, вслух спросил:

– Как дочка? Наверное, также красавица?

Ответил хозяин:

– У такой-то матери дочь не может не быть красавицей.

Пустовалов спросил:

– Хорошо учится?

– Третий класс, – с гордостью отозвался Кеша, – закончила без четверок.

Машенька, скривив губы, заметила:

– Не отцу чета.

Кеша ничуть не обиделся на колкость. Он рассмеялся.

– Ты права, дорогая. Лентяем я рос несусветным. Учителя, поставив в журнале «три», в уме-то имели в виду «двойку».

– Оболтус! – снова уколола жена.

– Опять же права, Машенька: оболтусом рос, каких еще поискать надо было.

Жена фыркнула.

– Слава Богу, девочка не в тебя пошла. Если бы иначе… Как представлю, так – мурашки по телу.

Милую перепалку супругов прервал писк мобильного телефона. Кеша встал.

– Прошу прощения… Надо ответить… Видимо, что-то срочное, – Кеша вышел в прихожую. Через полупритворенную дверь гостиной, разговор был слышен. – Да… Кто же еще-то?.. Да ты что?.. Так… Так… Так… А без меня никак?.. А если бы подох?.. Ладно… Еду… Выезжаю… Прямо сейчас, – Викентий Сергеевич вернулся в гостиную. – Мне жаль, но придется уехать на некоторое время.

Машенька заворчала:

– И что за народ? Часу покоя мужику не дадут. Что там? Не пожар, часом?

– Не пожар… Звонили из вневедомственной охраны… Сработала сигнализация… Имело место проникновение в офис… Одного задержали, другому удалось скрыться… Вась, прости, но я должен на какое-то время покинуть…

Пустовалов встал.

– Я, пожалуй, тоже…

– Тебе-то куда спешить? Посиди в обществе супруги.

– Ему неприятно мое общество, – обиженно заметила Машенька и, надув пухлые губы, тяжело вздохнула. – Потому и бежит… Ну, да! Сорок два – не двадцать… Бабий век – тю-тю!

– Что вы такое… – гость снова опустился в кресло. – Что ты, Машенька… Не поэтому… Совсем не по этому… Неудобно без хозяина…

Кеша рассмеялся.

– Пустяки! – Кеша вновь не удержался от банальности. – Неудобно лишь штаны через голову надевать… К тому же, – Кеша и Машенька обменялись многозначительными взглядами, но этого Пустовалов не заметил, так как сидел, смущенно опустив глаза вниз, – вернусь через пару часов, и продолжим гульбище.

Пустовалов смирился со своей участью. Он был рад, что останется наедине, так сказать, tete-a-tete, и сможет без каких-либо помех любоваться женщиной его мечты, однако не мог показать этого открыто, а потому и сослался на первое, что пришло в голову, – на неудобство.

Викентий Сергеевич вышел. И через минуту послышался хлопок входной двери.

Пустовалов кивнул в сторону прихожей.

– Не станешь?

Машенька улыбнулась.

– Ты же в провинции… У нас днем бандиты не ходят.

Пустовалов поспешил уточнить:

– Не день, а вечер.

Машенька бросила косой взгляд на старинные настенные часы.

– И, правда… Девять уже… Пожалуй, надо закрыть хотя бы на одну задвижку, – встала и вышла, через минуту вернулась с бутылкой шампанского. – Гулять так гулять… Любить так любить…

– Но, – Пустовалов покосился на початую бутылку, – мы еще…

– Не люди, что ли? Не одолеем, думаешь? Пить хочу! Гулять хочу! Любить хочу! – Пустовалов увидел в ее глазах неестественный блеск, однако отнес его на действие божественного напитка. Машенька наполнила бокал гостя и свой, причем, до краев. Подняла, расплескав часть на скатерть.

 
Девушка у моря бродит с тихим пеньем
Золотые ноги в желтых босоножках.
Ветер лепит юбку к животу, коленям;
Девушка у моря бродит с тихим пеньем
С голыми ногами, но в манто осеннем
И глядит, как мчится лето по дорожке.
Девушка у моря бродит с тихим пеньем,
Золотые ноги в желтых босоножках.
 

Прочитав, Машенька на одном дыхании опорожнила фужер до дна. Дотянулась до бутылки, налила, не дожидаясь, когда Пустовалов выпьет, опорожнила фужер снова.

– Хочу напиться! Сегодня хочу! – воскликнула она.

– Машенька, – обратился Пустовалов, легонько дотрагиваясь до ее руки, – Стих… Кажется, Сельвинский… Или я ошибаюсь?

– Ты не ошибаешься!.. Он!.. Ранний…

И она продолжила…

 
Было много божественных грез
Шума, проказ и смеха,
И я, как жизнерадостный пес,
Лаял на собственное эхо.
Но отошло мое время, звеня,
Что мне теперь на свете?
Эхо мое лает в меня,
А я не могу ответить.
 

Машенька, привстав и придвинув поближе свое кресло, наклонившись головой в его сторону, спросила:

– Сельвинский нравится?

Пустовалов кивнул.

– Неплохой поэт.

Машенька поправила:

– Замечательный поэт! Ты послушай его «Автопортрет».

 
Я вижу в зеркалах суровое лицо
Пролет широких век и сдвинутые брови,
У рта надутых мышц жестокое кольцо
И губы цвета черной крови.
Я вижу низкий лоб, упрямый срез волос,
Глаза, знакомые с огнем творящих болей.
И из угрюмых черт мне веет силой гроз,
Суровою жестокостью и волей.
 

Пустовалов заметил:

– Хм… Все же не Пушкин, но в твоих устах звучит бесподобно.

– Фу! Нельзя сравнивать одного с другим… Они – разные!

Пустовалов допил шампанское и взял кусочек шоколада.

– Налей мне, себе и… до краев, Васенька! – тихо-тихо простонала Машенька.

Пустовалов распечатал бутылку, налил. Машенька высоко подняла фужер и стала смотреть через него на люстру. Она любовалась газовой игрой.

 
– Выпьем за тех, кто тебя понимает!
Выпьем за тех, кого мы теряем!
 

Снова хозяйка выпила до дна. Пустовалову не оставалось ничего другого, как последовать примеру.

Машенька, будто невзначай, машинально, положила ладонь на колено Пустовалова. От прикосновения теплой ладони по мужскому телу пробежала дрожь. Ему стало жарко и сладко. Он, будто невзначай, положил свою руку на ее ладонь. Их пальцы встретились и обменялись приветствиями. Он не хотел отнимать свою руку, поэтому взял бутылку левой, налил ей и себе. Потом, не сдержавшись, наклонился и стал целовать женские пальцы. Машеньке нравилось, поэтому она не отнимала руки. Машенька, склонив в его сторону голову, прикрыв глаза, снова стала читать стихи, но теперь чуть слышно и растягивая последние слова каждой строки.

 
Есть поцелуи-пустяки,
О них заботиться не стоит:
Они звенят, как пятаки
Ну, и, пожалуй, столько стоят.
Но есть другие. Колдовство!
Впивая все твое ненастье,
В томленье мига одного
Всю душу раскрывают настежь!
 

Пустовалов понял намек. Он пожал ее пальчики. Она ответила. Он спросил:

– Опять Сельвинский? Я угадал?

– Легко угадывать, когда что-то знаешь, – ответила Машенька, не открывая глаз. Её губы вздрагивали, слегка полуоткрывшись.

Пустовалов чувствовал, как дрожит ее рука, как ладонь становится горячее и горячее. Его голова закружилась. Ему стало душно. Он сбросил галстук, который его душил. Во рту пересохло. Он отпил из фужера, провел языком по нёбу: увы, сухость не исчезла! Тогда он допил до конца.

– Подай, Васенька, и мне, – нежно протянула она. Он понял. Взял ее фужер и поднес. Рука предательски дрожала. – Ко рту, пожалуйста, – все также, не открывая глаз, слегка откинувшись назад, попросила она. Он поднес к алеющим и нервно подрагивающим губам и наклонил. Она стала пить нервными глотками. Выпила все. – Спасибо, дорогой, – совсем тихо произнесла она, – потом попросила. – Прочти что-нибудь из Сельвинского, если помнишь?

Пустовалов стал читать.

 
Есть в судьбе моей женщина
Каждый раз, казавшаяся новой.
Нет, любовь не наслажденщина.
Этого не понял Казанова.
Но и выбрать одну
Отныне и присно
В этом нет еще истины.
Только к закату жизни
Поймешь,
Кто была
Единственной.
 

Машенька с таинственным чувством пропела известные слова из репертуара Клавдии Шульженко:

 
– Ах, как кружится голова!..
Ах, как голова кружится!..
 

Пустовалов больше уже не может. Он должен утолить жажду… Если шампанское не помогает (кажется, что вино еще больше распаляет его), то…

Машенька тихонько стонет, и тело ее подрагивает.

– Мне что-то плохо, Васенька… Отнеси на диван… Пожалуйста, милый…

Он осторожно берет Машеньку и несет на диван, кладет. Он чувствует ее разгоряченное тело, упругое молодое тело. Он берет пуфик и подкладывает под ее голову. Машенька рукой показывает на диван.

– Посиди рядом… Если… Если не противно… Я… Кажется… Чуть больше, чем следовало…

Противно? Ему?! Господи, да скажи она, и он отнесет ее на самый край света, туда, где нет никого, – ни ее Кешы, ни его жены.

Пустовалов наклоняется. Он видит ее пересохшие губы. Он наклоняется еще больше и… Их губы, так долго жаждавшие этого, встречаются в долгом и жарком поцелуе. Поцелуй бесконечен. Машенька начинает подрагивать, она выгибает спину; левой рукой она обхватывает шею, а другой рукой торопится расстегнуть пряжку ремня на его брюках. Женская рука умела и справляется с задачей быстро. Рука тянет «молнию» на ширинке вниз. Рука уже там…

Пустовалов бредит. Ему происходящее кажется сном. Женщина, о которой он столько мечтал, кажется… Его рука скользит под платье, находит крохотные мокрые трусики, еще миг и трусики были бы сняты. Однако он за спиной чувствует чьи-то тяжелые шаги, слышит, как открывается дверь гостиной. Он отрывается от губ Машеньки, поворачивает голову и видит Кешу, стоящего в проеме двери и мрачно качающего головой.

Пустовалов вскочил с дивана и стал быстро-быстро приводить себя в порядок.

Машенька, все также не открывая глаз, спросила:

– Васенька, в чем дело?

Ответил Кеша, ответил зло:

– Муженек твой пришел, любезная, – в том все и дело.

– Ой! – вскрикивает Машенька. Она вскакивает с дивана и поправляет измятое платье. – Как ты здесь оказался, Кеша?.. Ты не думай… Ничего не было… Со мной стало плохо… Ты знаешь, что со мной бывает, когда переберу…

– Знаю! – с ненавистью роняет муж. – Баба пьяная – п… да чужая!.. Ладно, с тобой разберусь после… А что делать с твоим Васенькой? В голову ничего не идет, – он поворачивается к гостю, который кое-как привел себя в порядок и готов выскользнуть из квартиры. – Василий Васильевич, не подскажете?

– Кеша… Понимаешь…

– А мы разве на «ты», Василий Васильевич? Что-то не припомню! – Викентий Сергеевич ухмыльнулся. – В девятнадцатом – стрелялись, стрелялись на смерть, чтобы смыть позор. В двадцатом – морду били. А что делают в двадцать первом, а?

Пустовалов попробовал оправдаться.

– Извини, Кеша…

– Я вам не Кеша, а Викентий Сергеевич Орлов, исполнительный директор фирмы, – с ненавистью оборвал он Пустовалова. – Извольте разговаривать в подобающем тоне, – он показал рукой на дверь. Пошел вон, скотина! А иначе… Через минуту, я не ручаюсь за себя… Не хочется сидеть в тюрьме из-за такого подонка, который, воспользовавшись минутным отсутствием, решил соблазнить опьяневшую женщину.

Последние слова слышала только жена, так как Пустовалова уже след простыл.

Викентий Сергеевич подходит к жене, легонько шлепает по заднице.

– А ты переиграла, – смеясь, заметил он. – Так не договаривались.

Машенька в ответ также улыбается.

– Хорошо сыграла, а?

– Слишком даже.

– Но тут твоя вина. Почему долго не заходил в гостиную? Я тянула, как могла… до последнего… Боялась, что все сорвется.

На другой день в офисе Пустовалов появился к обеду. Он ни на кого не смотрел и был мрачен. Он вернул все финансовые документы фирмы в бухгалтерию, написал коротенький акт проверки финансово-хозяйственной деятельности. Акт уместился на полстранички. В документе говорилось, что в результате ревизии не выявлено существенных нарушений, что все документы в порядке, что недостачи или излишек средств в кассе фирмы не обнаружено.

С актом Пустовалов пришел в приемную Орлова. Попросил секретаршу сходить к шефу и подписать акт. Секретарша ушла. Вернулась через минуту и отдала акты с подписью исполнительного директора.

– Не станете прощаться с коллективом? – спросила секретарша. – Все ревизоры всегда прощаются.

Пустовалов отрицательно мотнул головой и покинул офис.

Первым же поездом он возвращался в центр.

Сидя в купе, его мучил один-единственный вопрос: рассказать всю правду шефу или, по приезду, подать заявление, не объясняя причин, уйти?

Однозначного ответа у него нет. Да и будет ли?..

Рука дьяволицы

Только что простился на перроне с близким человеком. Мне было чуть-чуть грустно и одиноко, поэтому, войдя в купе, осмотревшись, поздоровавшись с попутчиками, сел и уставился в окно. Перрон опустел. Остались лишь чьи-то самые верные и стойкие провожающие, посылающие кому-то последние знаки внимания – воздушные поцелуи. Вот-вот и поезд отойдет от перрона.

Мой попутчик (один из трех) сидит напротив и также, как и я, что-то высматривает за окном. Ему не больше сорока, среднего роста, коренаст, с большими залысинами на голове и круглыми, слегка на выкате, карими глазами; на крупном мясистом носу изящные очки; на нем светло-синий джинсовый костюм (куртка и брюки); на левой руке из-под обшлага рубашки выглядывают швейцарские часы, только-только вошедшие у состоятельных людей в моду. Это – Семен Яковлевич… Так он сам назвался.

Семен Яковлевич смотрит и качает головой. Я знаю, в чем дело. Мимо нашего вагона, шаркая обтрепанной обувкой, зорко бегая взглядами по сторонам, высматривая, нельзя ли чем-либо поживиться, идут двое – он и она. В руках у обоих чем-то наполненные грязные сумки.

Этих людей нельзя не заметить на нашем железнодорожном вокзале. Они, можно сказать, постоянно прописались.

– Они, – я киваю головой в сторону перрона, – визитная карточка современного общества.

Семен Яковлевич, вижу, недовольно крутит головой.

– Современного? Только ли? А когда «правили бал» коммунисты бомжей, что ли, не было?

– Не так бросались в глаза, – заметил я.

Семен Яковлевич не преминул сыронизировать:

– Именно «не так бросались в глаза»! Особенно тем, кто не хотел, чтобы они «бросались в глаза». До того искусно лакировали жизнь, что…

Наш вагон внезапно сильно дернулся. Перрон медленно стал уплывать от нас. Вот и обогнали грязную парочку, успевшую уйти вперед. Вагон снова лихорадочно задрожал.

– Чтоб у него руки отсохли! – недовольно пробурчал рядом со мной сидевший сухонький старичок с озорно блестевшими глазами. Я посмотрел в его сторону и кивнул, тем давая понять, что я – на его стороне. Старичок, поцокав языком, добавил. – Не умеешь – не садись… Не дрова, а люди…

Для меня совершенно очевидно стало, что старичок – бывший железнодорожник. Потому что предельно профессионально сразу же оценил «достоинства» машиниста, который ведет сегодня наш поезд: уважающий себя и свою профессию никогда не станет дергаться сам и не допустит того же в отношении поезда.

Семен Яковлевич, которого оборвали на середине фразы неоправданные рывки машиниста, вновь заговорил:

– Я помню их… Не так далеко еще ушли… Поделюсь одним своим наблюдением… Двадцатилетней давности наблюдение. Иду я как-то по второму этажу нашего вокзала. Катится, вижу, по полу апельсин. Женщина – грязная и растрепанная – пытается поднять этот апельсин. Но ей не дают двое молодых парней. Один из них в форме милиции и с дубинкой, другой – хотя и в штатском, но, скорее, тоже служит по этому ведомству. Так вот: как только женщина наклонится, чтобы поднять фрукт, – один из парней пинком откатывает его дальше. Парни явно забавляются. Забавляются на глазах у людей, проходящих мимо, не стесняясь никого, не пугаясь, что их кто-то увидит за этим занятием. И всякий раз ржут, как необъезженные жеребцы. Я подошел к милиционерам и спросил: «Зачем вы это?..» «Ты кто такой? – они не дали мне договорить. – Из дружков ее, что ли?» И вновь, ужасно довольные, заржали. Правда, отступились от несчастной. И пошли дальше. А женщина рванулась к апельсину, жадно схватила его, сунула в нечто похожее на карман и тотчас же затерялась в толпе.

Семен Яковлевич замолчал на минуту, а потом произнес:

– Как можно так опуститься?! – его вопрос-восклицание можно было отнести и к бомжам, и к милиционерам. Прочитав в моих глазах недоумение, уточнил. – Я – про бомжей… Не понимаю… Ведь теряют человеческий облик… Скотство какое-то!

– Распущенность, – безапелляционно заявил старичок…

Я на это возразил:

– У всех – разные судьбы.

– Какие судьбы, какие?! – загорячился старичок. – Трудиться не хотят… На халяву привыкли жить.

Спорить мне не хотелось, поэтому предложил:

– Хотите, я расскажу одну историю?

В купе появилась проводница: она принесла всем горячий чай, сахар и печенье.

Семен Яковлевич, которого, видимо, тема занимала больше других, отпив чуть-чуть из стакана, фыркнул и отставил в сторону.

– Сильно горячий… Не люблю… Да и для здоровья вредно, – он поднял глаза на меня. – Расскажите вашу историю… Спать еще рано… Глядишь, скоротаем время…

– С вашего позволения, – сказал и начал свой рассказ…

– Месяца два, пожалуй, еще не прошло… Ну, да: в июне, а сейчас – август… День солнечный, а потому жаркий. Нынче, сами знаете, какое лето – теплынь стоит с мая… Не Урал, а сущая Африка.

Старичок-железнодорожник подтвердил:

– Это так: давненько не видали такой благодати. И ладно: хоть косточки погрели.

Я кивнул и продолжил рассказ.

– Бегу по главному нашему проспекту. Бегу мимо летней кафешки. Заскочу, думаю, на несколько минут, посижу в тенёчке да выпью чего-нибудь прохладного. Так и сделал. Присел за свободный столик (посетителей в этот час еще немного было), заказал пивка и соленые орешки к нему. Хотел воблу, но не оказалось. Сказали: к вечеру подвезут. Сижу в плетеном кресле, отвалившись на спинку, кондиционер обдувает, наслаждаюсь жизнью. И тут, откуда ни возьмись, перед столиком вырос мужик: обросший и грязный, с полиэтиленовой сумкой в одной руке. Он скороговоркой начал: «Подайте, сударь, человеку, попавшему в беду… Сколько можете… Да не оскудеет рука дающего… Да не отсохнет рука берущего… Да снизойдет благодать Божия на всякого…»

– Внимательно посмотрел в глаза мужику. Глаза мне что-то смутное напомнили… И голос… Знаете, человек может измениться до неузнаваемости, но голос… Полез за портмоне, достал и тотчас же передумал. «Накормлю-ка я мужика обедом, – пронеслось у меня в голове, – а деньги… Пропьет же…» Я сказал, показывая рукой на стул: присаживайся.

«Нельзя, сударь, – он кивнул в сторону стоявшего к нам спиной официанта. – Лаяться будет».

Я еще с большей настойчивостью повторил: присаживайся. И добавил: с официантом – договорюсь. Тот покачал головой, но присел:

«Вряд ли, – сказал он. – Нам здесь не место… Эти места для чистых».

– Официант! – громко позвал я.

Молодой парень обернулся и сразу изменился в лице. Он быстрым шагом подошел к нам.

«Пристает, да? – не дождавшись от меня ответа, повернулся к бомжу и рявкнул. – Пошел вон, мразь болотная!»

Тот хотел встать, но я движением руки остановил, пояснив, что я его пригласил присесть.

Официант мягче заворчал:

«Что ему здесь делать?.. На минуту отвернулся и – нате вам, уже нарисовался».

Я спросил: что-то из горячего есть?

«Есть. На первое – приличный борщ, на второе – котлета по-уральски с жареным картофелем, огурцом и помидором, на третье – чай».

Принесите, – сказал я официанту. – И побольше хлеба.

«Слушаюсь… Но…»

«В чем дело?»

«Вы… себе… заказ?.. Или…»

«А это имеет значение?»

«Хочется знать: кто…»

– Я не дал договорить. Понял, что беспокоит официанта, поэтому объяснил: кто музыку заказывает, тот и платит.

«Понял… Сейчас принесу».

Официант ушел. Я спросил мужика: «Скажи, как тебя звать-то?»

«Борода» – так меня все окликают, – сейчас его взгляд был уже совсем не тем, что еще пару минут назад: тогда – жалостливо просящий, а тут – довольно нахальный. Пощипав лохматую и грязную бороду, щелкнув пальцами по глотке, спросил. – А этого… Никак?»

«Хочешь пива?»

«С превеликим удовольствием, сударь, но… лучше, если…»

– Официант принес заказ и брезгливо поставил перед мужиком. Мужик не накинулся на еду, как я ожидал, а продолжал сидеть и чего-то ждать. Я попросил: «Еще двести граммов… нашей». Официант, кивнув, ушел. Вернулся через минуту с водкой в граненом стакане. Мужик, сделав пару больших глотков, жадно принялся за борщ

«Борода», а нельзя узнать настоящее имя? Не забыл?»

«Зачем, сударь?»

«Неловко как-то… Клички – для животных, а ты человек».

«Станислав… Стасом когда-то называли друзья».

«Стас… Стас… Стас… – повторил я вслух, пытаясь что-то вспомнить. – Голос очень знакомый… И твои глаза… – я спросил. – Мы не встречались?»

«Дороги слишком разные», – неопределенно ответил мужик, продолжая хлебать борщ.

«И все же… Не скажешь фамилию?»

«Когда-то… Елохин, а сейчас… Зачем спрашиваете, сударь? Какая нужда вам в моей фамилии?»

«Нужды нет никакой, но я знавал лет двадцать назад одного Елохина… Тоже Стас, кстати… Странное совпадение… И глаза… И голос… А по отцу ты как?»

Мужик, очистив тарелку с борщом, отставил в сторону и придвинул к себе второе. Он ухмыльнулся:

«Как судья, честное слово… Все расскажи… Ну, ладно, сударь: Дмитриевич».

– Станислав Дмитриевич Елохин?! И я тут же вернулся в свою молодость… Вот я студент ВГИКа… Знаете?

Семен Яковлевич попытался ответить:

– Точно не скажу, но то ли институт, то ли училище… Вроде, киношников готовят.

Я утвердительно кивнул.

– Всесоюзный государственный институт кинематографии… Я на сценарном факультете… Я – неказист был и ничем внешне не выделялся. Впрочем, и в знаниях не блистал, честно признаться. В середнячках ходил. Зато Стасик Елохин с режиссерского… Мало того, что отличник, подающий огромные надежды советскому киноискусству, но и высокий, красивый парень с густой и слегка вьющейся шевелюрой на голове, вызывающий огромный интерес у девчонок всего нашего курса. Табуном они ходили за Стасиком. Ни на минуту не оставляли одного. Своим таким успехом широко пользовался. Девчонки ему не отказывали. Считали за честь лечь под него. Однако захомутать ни одной не удалось. Вывернулся парень. Стасик с отличием защитил диплом… У него дипломной работой стал документальный фильм, который, кстати, в 1985-м с успехом прошел по экранам страны и получил хорошую критику. Он и распределение получил завидное: на «Ленфильм». Вот так и разъехались: он – в город на Неве, а я – в город на уральском хребте. Сейчас же… Сижу, смотрю на Станислава и качаю головой. Боже мой, какая встреча, какая встреча… Трудно верить даже тому, что вижу своими глазами. Мужик отрывается на пару секунд от котлеты, смотрит мне глаза и спрашивает:

«Разве встречались?»

«Стас, мы же учились вместе!» – воскликнул я

Он, осмотрев меня более внимательно, отрицательно покачал головой.

«Не помню… Не знаю…»

«Я не обижаюсь. Я всё понимаю. Во-первых, двадцать лет ведь прошло. Во-вторых… С чего, Стас, тебе знать-то меня?»

«А вы… кто?» – с прищуром рассматривая меня, спросил он.

«Мамаев… Григорий Алексеевич…»

«Мамаев Григорий Алексеевич? – переспросил он, силясь вспомнить. – Нет… увы… Сия фамилия, сударь, мне ничего не говорит».

«Еще бы! Ты был всеобщим любимцем на курсе, а я… Серая мышь со сценарного отделения…»

«Это не шутка, сударь?»

«Какая шутка, Стас, если я знаю, что ты с отличием закончил режиссерское отделение ВГИКа?! Признайся, что это так, Стас?»

«Ну… Дела давно минувших лет… Преданья старины глубокой, – вновь неопределенно произнес он и сделал несколько глотков из граненого стакана. – Значит, однокурсники?.. М-да… Пути Господни неисповедимы…»

Стас повеселел. Видимо, водочка начала свое действие. Он отвалился на спинку кресла.

«Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…»

Я прервал и за него закончил фразу Лермонтова: «Богатыри – не вы!..» Стас понял, в чей огород брошен камешек.

«К сожалению… Кому-то, как выражается официант, надо быть и „мразью болотной“… Жизнь… А она разная… Имеет тона и полутона… У сценариста Мамаева, я вижу, всё путем… И слава Богу! Кому-то должно было повезти?»

«Как ты мог, Стас, пасть так низко?» – этот мой вопрос прозвучал фальшиво.

Стас решительно ответил:

«Возражаю: я никуда не падал… Я ушел в другую жизнь…»

«Как так? Творческой работой занимался, а теперь…»

«Объясню: тогда у меня была одна жизнь, теперь другая. Жизнь, какая бы ни была, но она моя и только моя».

«Пусть так. Но все же… Как ты перешел из одной жизни в другую? Слишком поворот оказался крутым».

Стас недовольно фыркнул.

«Вспоминать не хочется – неприятно. Главное – больно. И мерзко!»

«Неужели то, что было более мерзко, чем нынешняя жизнь – жизнь побирушки, жизнь в грязи?»

«Да! Сейчас грязь на теле, но душа чиста. На меня плюнуть может каждый, но в душу никто не смеет залезть грязным сапогом. Это несравненно важнее».

«Согласись, Стас: если бы каждый так поступал, как ты, то общество состояло бы из одних бродяг».

«Каждому свое: одни приспосабливаются к той жизни, другие – не могут».

«Господи, – продолжаю настаивать я, – что же все-таки случилось?»

«Ничего», – с откровенным равнодушием ответил он, уходя от прямого разговора.

«Ничего? Это ты считаешь?..»

«В моей судьбе нет ничего необычного: все до омерзения банально и тыщу раз уже описано в нашей литературе».

«А если конкретно?»

«Хорошо, – Стас снисходительно кивнул. – Будь по-твоему. Расскажу… В 1984-м я вернулся из Москвы в свой родной Питер… После ВГИКа… Я считал, что все складывается удачно. Потому что меня к себе взял режиссер Герман. Он тогда начинал снимать фильм. Надеюсь, про такого слышал?

«Сын известного писателя Германа… – ответил я и добавил. – Кстати, сейчас снимает фильм «Трудно быть Богом»…

«Слышал… Со здоровьем у Алексея, пишут, не лады».

«А знаешь, кто у него продюсер и исполнитель главной роли?»

«Если не ошибаюсь, Леонид Ярмольник».

«Верно. Но, давай, не будем уходить в сторону, ладно?»

«Так вот… Мне завидовали. С таким режиссером, мол, далеко пойдешь. Все, короче, складывалось замечательно».

«Что, с режиссером характерами не сошлись?» – спросил я.

«Не то, не то!»

«А что?»

«В том же, 1984-м, встретил девушку (я не женат еще был). Как увидел, так и влюбился. Как говорится, влез по уши».

«М-да… Это странно, – заметил я. – Ведь для тебя девчонки – не в диковинку. Вся женская половина института млела и стонала, помнишь?»

«Ничего похожего со мной еще не было. Соня (так звали девушку) была дочкой известного писателя-сценариста. В их доме меня приняли хорошо. Сейчас уже трудно поверить, но я днем, на съемках фильма, не мог дождаться вечера, чтобы бежать на встречу с Сонечкой».

«Ясно: она тебе отказала… Когда впервые, трудно переживается».

«Ничего подобного. Через полгода мы поженились. «Ленфильм» с жильем помог. Стали вести самостоятельную и счастливую (так мне, по крайней мере, казалось) жизнь. Однажды мы на несколько дней выехали, как мы говорили, на натуру, в Новгородскую область. Когда вернулись, я тут же на вокзале схватил первую попавшуюся машину, кинул водителю червонец и айда домой, к своей Сонечке. В один миг преодолел лестничные марши трех этажей, пулей влетел в квартиру. Вот, думаю, сюрприз любимой будет! И… Хотел было, как обычно, крикнуть: «Сонечка, это я, твой Стасик!» Но… Тут услышал, как из гостиной доносятся вопли: «Ох! Как хорошо, как прекрасно, любимый! Ну, еще, еще! О, я люблю тебя!» Я ворвался в комнату и увидел то, что увидел: то существо, которое я боготворил, занималось любовью. Причем с моим давним приятелем. Я повернулся и ушел. Ушел вообще. Ушел навсегда. Ушел, не сказав никому ни слова.

«Даже родителям?»

«Даже им».

«Это жестоко… Родители-то тут при чем? За что они страдают?»

«Хотел в Неву броситься… Но смалодушничал… Оказывается, уйти добровольно из жизни совсем даже не просто».

«И после этого ты, Стас, ни разу не пытался вернуться в прежнюю жизнь?»

«Нет! И никогда не вернусь. С той жизнью покончено навсегда. Вот уже четырнадцать пет я бродяга, я бомж, я побирушка, как ты говоришь. И ничего другого больше не хочу. Да и не смогу».

«Ты уверен?»

«Естественно. Каждую зиму я прибиваюсь на полтора, два месяца к приемнику-распределителю. Хотя там кормят, постель чистая, душ можно принять в любое время, но вытерпеть долго не могу. Убегаю. Та жизнь не по мне. Здесь я свободен, а там – нет».

«Так я тебе и поверил: какая же это свобода, когда всякий может двинуть, брезгливо фыркнуть. Та же полиция…»

«А что она? Она нас не трогает. Мы ей не нужны. Об нас она руки марать не хочет – брезгует. А нам то и надо. Что с нас взять? Их не мы интересуем, а те, у кого карманы пухнут от денег. Вокруг тех они и кормятся».

«Но в среде, которую ты выбрал, по большой части, уголовники».

«Есть и они. Но большинство все же – это такие, как я, – духовно или душевно растоптанные, истерзанные, измученные, опустошенные, не способные и не желающие мириться с мерзостью, которой пропитана ваша жизнь».

«Стас, ты не думал, что можешь угодить в колонию? Даже не по своей воле. Втянут или заставят».

«Пока Бог миловал, а дальше видно будет».

«Что же получается: тебе сорок с небольшим, а выглядишь ты на все шестьдесят. Что же дальше-то будет?»

«Я не задумывался. Жив сегодня – и прекрасно. О другом не мечтаю. Не забиваю голову».

«Но чем же ты кормишься? Скажи честно, приворовываешь?»

«Нет. Прошу людей, подают. Говорю, на билет нет ни копейки, обворовали. Верят. Когда совсем туго, иду в буфет. Там можно поживиться, если повезет, и куском ветчины. А уж хлеба-то – навалом».

«Пьешь, Стас?»

«А по мне разве не видно?» – с откровенной иронией Стас ответил вопросом на мой глупейший вопрос.

«Ну…» – замялся я.

«В моей жизни без этого никак нельзя – враз пропадешь. У нас тут свои радости. Три дня назад вот… Подошел ко мне мужик и сунул стольник. За что? Про что? Меня не интересует. Видно, что-то в его душе дрогнуло… Как и у тебя сегодня…»

«У меня? Увидел глаза твои, услышал голос… И, знаешь, почувствовал что-то такое родное и близкое…»

«Не верю я в случайность, но тут… Такая встреча… С тем… С таким прекрасным прошлым…»

«Извини, что не дал тебе денег. Подумал, что пропьешь».

«Правильно… Когда в руках у меня стольник очутился… То-то устроили мы праздник для души».