Текст книги "Теория прогресса"

Глава вторая.
АТМОСФЕРНЫЕ ЯВЛЕНИЯ

1

Завтра или послезавтра, знал Вовка, морской буксир «Мирный» бросит якорь в тихой бухте Песцовой. На берегу, на острове Крайночном, уже два года ждут смены советские зимовщики. Соскучились, стосковались по Большой земле, отвыкли от гражданской жизни, устали, а все равно Илья Сергеевич Лыков – начальник зимовки недавно потребовал от Главного Управления Главсевморпути, чтобы его лично оставили еще на одну зимовку. Так что сойдут в Песцовой мама и Леонтий Иванович, а радист с Крайночного один поднимется на борт. Вот тогда Вовка и улучит момент: незаметно юркнет в ледяные торосы. Одет как надо, карманы набиты сухарями и сахаром. Ищи-свищи ветра в поле! Время военное, зима на носу, судно ждать пацана не станет. Ну, ругнется боцман, ну, всплакнет мама, ну, запишет Леонтий Иванович в записную книжечку: срочно разыскать такого-то мальчишку, а капитан Свиблов никого ждать не станет. Время военное. Не позволит капитан Свиблов торчать своему судну в замерзающей бухте.

Пару дней пережду в снегах, потом вернусь к людям.

Варить обеды? Пожалуйста! Ходить на охоту? С превеликим удовольствием. Снимать показания приборов? Да нет никаких проблем! Хоть все четыре раза в сутки – в час ночи, в семь утра, в час дня и в семь вечера. Он справится. Ради зимовки Вовка готов был заняться даже уроками. Но самое главное, конечно, обеспечить бесперебойную работу метеостанции острова Крайночного. Фронт должен регулярно получать северные сводки. Никто не упрекнет Вовку в том, что в самый разгар наступательных боев одна тысяча девятьсот сорок четвертого года, когда смелые советские бойцы подошли к границам Восточной Пруссии, захватили важные плацдармы в Польше на Висле, освободили Молдавию и восточную часть Прибалтики, он трусливо отсиживался в безопасном бараке бабки своей Яны Тимофеевны. «При могиле деда». Оно, конечно, нехорошо начинать новую жизнь с обмана, прятаться, заставлять людей волноваться, но я стахановским трудом смою вину!

Эти мысли немного успокаивали Вовку, но все равно на душе скребли кошки.

И еще как скребли! Он проснулся от скрипа и скрежета. Вытаращил спросонья глаза. Вскинулся на подвесной койке, так что с груди сползло верблюжье одеяло, но, конечно, никаких кошек в каюте не было. Просто в десятке сантиметров от Вовкиного уха, за прочным металлическим корпусом буксира, там, где раньше побулькивала, шипела забортная вода, сейчас, леденя душу, скребло что-то твердое, угрюмое, притиралось со скрежетом к бортам. «Мирный» то сбавлял ход, то кидался вперед, как норовистая собака.

Повернул голову. Мама спала на левом боку, набросив поверх одеяла аккуратную меховую малицу. Глаза закрыты, по щеке рассыпались рыжие кудряшки. Тяжело, как золотая, лежала на подушке рыжая коса. «Вот странно, почему рыжих дразнят? – в который раз удивился Вовка. – Они же красивые!»

Тихонечко позвал: «Мама…» Но она только вздохнула.

И он пожалел ее. Пусть спит. Чего только не видели они в последние три года! Эвакуация… Медленно ползущие поезда… Холодные теплушки… Чужие квартиры… И работала мама сперва не на метеостанции, а на стройке… Это потом вспомнили в Главном Управлении Главсевморпути о Клавдии Ивановне Пушкарёвой, когда понадобилось снять зимовщиков с Крайночного.

«Но вспомнили же», – успокоил себя Вовка.

И соскочив с койки, прижался лбом к иллюминатору.

Ого! Он даже не сразу понял, что происходит. Тяжелые зловещие раскаты глухо ворочались над морем. Погромыхивало вдалеке, но как бы приближалось. Но дыма не видно, и кораблей не видно. Огонь шел беглый, потом залпами. Била бортовая артиллерия. И вдруг ахнуло, сразу покрывая все. Ужасно, непредставимо ахнуло. Мама проснулась, вскинулась: «Главный калибр?»

Выскочили наверх. Там капитан Свиблов угрюмо стоял на мостике, играл белым шарфиком. В черном бушлате, в меховой шапке на голове, в тяжелых кирзовых сапогах прогуливался по баку боцман Хоботило. Сплюнул, увидев Вовку. Военная тревога не была объявлена, хотя главный калибр грохотал где-то рядом. Радист выскочил на мостик и что-то передал капитану Свиблову, может, радиоперехват. Все вокруг было как всегда, только катились в воздухе отзвуки артиллерийской пальбы, да за крутым, нависшим над водой бортом неслись, отставая, многочисленные колотые льдины, то белые, то лиловые, будто облитые чернилами. Со скрежетом цеплялись за металл, ползли вдоль борта, крошились, подныривали под брюхо. Буксир бодался, вспарывал носом узкие белые поясины льда, продирался к цели.

– Когда успело натащить столько? – удивилась мама.

Вовка не понимал спокойствия взрослых. Ему казалось, что они притворяются. Рядом где-то пальба идет, а они льдом интересуются.

– Мама, – напомнил он. – Стреляют.

Мама покачала головой:

– Да нет, миловал Бог.

– Как это миловал?

– Ну, тут район особый. Читал ведь про необъясненные атмосферные явления? Значит, должен знать, что такие явления иногда бывают очень шумными. Так что спускайся в каюту. Леонтий Иванович обещал погонять тебя по немецкому языку. – И добавила, засмеявшись: – Тертюха.

– Какая еще тертюха?

– Лед такой.

2

По грубым командам боцмана, по грохоту сапог на палубе Вовка с тоской и восторгом понял, что «Мирный» действительно подходит к острову. Но сидел на рундуке беспощадный Леонтий Иванович и остро поблескивал стеклами очков в железной круглой оправе.

Тире точка тире…

Вот тоже! Мама наверху со снаряжением возится, а Леонтий Иванович, так называемый мужчина, отнимает у Вовки время!

Точка тире точка точка…

«Морзянкой долбит».

Тире точка тире…

Это же буква К, дошло до Вовки.

Точка тире точка точка…

А это буква Л…

Точка тире…

Точка тире тире…

Точка тире…

Клава… Какая Клава?.. – не понял Вовка. – У него, наверное, жена есть…

Точка тире точка точка…

Тире точка тире тире…

Точка точка точка…

Тире точка тире тире…

Точка точка…

Вовке вовсе не хотелось дразнить Леонтия Ивановича, но как-то само собой получилось – лысый…

– Готов? – остро глянул Леонтий Иванович. И предложил, ухмыльнувшись, будто знал что-то такое про Вовку: – Начнем с перевода. Согласен?

И медленно продиктовал:

– «Спартаковцы – друзья народа…»

Наверное, вычитал про такое в книжке.

– «Спартаковцы – опора народа…» Теперь переведи на немецкий.

«Почему у Леонтия Ивановича такой взгляд? Почему его все боятся и редко с ним разговаривают? – никак не мог понять Вовка. – О чем он постоянно перешептывается с мамой?..»

Однажды слышал от радиста такое.

 
Девочка не бере-
Девочка на бе-ре?
Девочка на берегу
Собирает раковины.
Беленькие, сере-
Беленькие, се-ре?
Беленькие, серенькие,
Пестрые, караковые…
 

Очки Леонтия Ивановича поблескивали, а мама слушала, руки сжав.

 
Она, их пронзая,
Она, их пронза-я?
Она их пронизывает
Ниточкой оранжевою,
И сидит у мая-
И сидит у мая-я?
И сидит у маяка,
Никого не спрашивая…
 

Интересно, что там за бортом сейчас?

Все еще тертюха, или уже склянка пошла?

И что это за атмосферные явления, которые лупят по ушам как из главного калибра?

Точка тире точка точка…

Точка…

Тире точка…

Тире…

Точка тире точка тире…

Точка точка…

«Лентяй…» Это кто лентяй? Это что, получается – я лентяй?

– Вот так-то, братец! – остро хохотнул Леонтий Иванович, будто поймал его на чем-то запретном. – Хочешь стучать, стучи отчетливей. И давай попробуем теперь по-немецки? – хвастался.

Но вопросы становились бессмысленными.

Спросил, например, чем занимается белый полярный медведь в зоопарке Гагенбека?

– Развлекает фашистов!

– Ну и дурак! – заметил Леонтий Иванович. Неясно только, Вовку имел в виду или белого медведя. – На поставленные вопросы отвечай развернуто. Ошибешься, поправлю. И совсем не к месту спросил: – Одежонка-то у тебя в порядке?

Этого Вовка не ожидал. Неужели Леонтий Иванович подозревает? У меня карманы малицы, подумал, набиты сухарями и сахаром. Две недели экономил на завтраках и обедах. Отчаянно замотал головой:

– У меня все целое. Мама смотрела.

– Ах, мама…

Глаза Леонтия Ивановича подернулись под железными очками мечтательной влажной дымкой. Вовка даже разозлился. Спросил, отводя глаза в сторону:

– Леонтий Иванович, а где вы так хорошо изучили фашистский язык?

– Фашистский? Нет такого языка, братец! Есть прекрасный немецкий язык. На нем «Капитал» написан. Слышал про такую книгу? На немецком языке говорили Гёте и Гейне. Так что ты, братец, с выводами не спеши, а то вырастешь дурачком-попрыгунчиком.

– А все же, Леонтий Иванович?

– Я в Поволжье рос, братец. Там немцев – пруд пруди.

– А зимовали где?

– В Тобольске.

– Да нет, я про Север.

– А-а-а… – протянул Леонтий Иванович. – Ну, бывал, бывал на Севере. Что тут такого? На острове Врангеля бывал. Встречался с твоим отцом, кстати. Крепкий товарищ. На Севере все друг другу помощники. – Леонтий Иванович рассмеялся: – Мы там твою маму здорово расстраивали.

– Это как?

– А медведи нам мешали. Повадились к домикам, сил нет. То склад пограбят, то обидят собачек. Мы с Пашей, с отцом твоим, в один день разыскали сразу две берлоги. Только с карабином в берлогу не полезешь, да? А медведи тоже не дураки, не выходят на воздух. Как ни зови, не выйдут. Вот мы и надумали. У меня револьвер был системы «кольт». Старый, потертый, но ужасной убойной силы. По очереди лазали с Пашей в берлогу. А мама твоя сердилась, естественно!

– И вы лазали? – не поверил Вовка.

– А почему нет? – засмеялся Леонтий Иванович.

Вовка пожал плечами. Ну, отец – это понятно. Но чтобы толстенький лысенький человечек полез в берлогу… Он же стихи читает про каких-то девочек на берегу… Чтобы Леонтий Иванович сильно не задавался, Вовка спросил:

– А почему вы сейчас не на фронте?

Вопрос радисту страшно не понравился.

Он побагровел. Даже лысина у него побагровела.

– Нахал ты, братец! – сверкнул он железными очками. – Думаешь, фронт – это только там, где стреляют? Неверно! Фронт повсюду. Куда ни глянь, везде грозная опасность. Болтуны, вредители – это тоже враги. Не смотри, что здесь север, ничего, кроме льдов. У нас здесь тоже идет война.

– Какая еще война?

На этот раз Леонтий Иванович отвечать не стал. Так разозлился, что только буркнул под нос по-немецки: «Эр ист…» А Вовка уже про себя добавил: «… блос айн Бубе». Мальчишка, дескать!

3

Взлетел вверх по трапу.

Мористее «Мирного» до горизонта тянулись широкие поясины битого льда.

Над скользкими отпадышами, прозрачными, поблескивающими стеклянистыми околышами стояло солнце – низкое, осеннее. Над разводьями, взламывавшими лед как кривые молнии, курились темные испарения. А правее, за неширокой полосой вольной воды, белел снегами, долго тянулся приземистый сероватый берег, окаймленный грязными, выжатыми на сушу льдинами. Кое-где они были такие толстые, что «Мирный» запросто мог пришвартоваться к ним, как к молу.

Вовка назубок помнил карту острова.

Хребет вдали, конечно, – Двуглавый. Голый, неприступный.

С запада на восток хребет Двуглавый тянется через весь остров, разделяя его на две неравные части. Северная – бухта Песцовая, где под скошенными утесами стоят в снегах бревенчатые домики метеостанции, и южная – Сквозная Ледниковая долина, плоская, как сковорода. Пройти от метеостанции на Сквозную Ледниковую можно только берегом или Собачьей тропой – через узкое ущелье, рассекающее хребет.

«Мирный» решительно расталкивал битый лед.

Плоские льдины кололись, подныривали под днище.

Если прыгнуть на ту льдину, подумал Вовка, а потом перескочить на следующую…

Вздохнув, отправился на корму. Присел на корточки перед железной клеткой:

– Белый! Где твоя мамка, Белый?

Белый счастливо щерился, а Вовку начало морозить.

Вдруг показалось ему, что если он попадется маме на глаза, то сразу она поймет, чем набиты его карманы и зачем под малицу он поддел самый теплый свитер. Мама, конечно, сейчас волнуется: она отвечает за груз зимовщиков. И Леонтий Иванович волнуется: надолго расстается с Большой землей. И капитан Свиблов волнуется: поскорее бы высадить пассажиров и нырнуть в туман погуще, чтобы ни одна подлодка «Мирный» не засекла. Все волнуются. Никому в голову не приходит, что Вовка тоже волнуется. Вот скоро юркнет за ледяные торосы, только и видели.

Густо послюнив палец, выставил перед собой.

Ветер меняется, берет к северу. Значит, упадет ночью температура.

Сейчас около нуля, а ночью может ударить под двадцать. Не весело в такой мороз прятаться среди торосов, но придется. При прижимном северном ветре капитан Свиблов ни на одну лишнюю минуту не останется в бухте Песцовой. Побоится, что выдавит «Мирный» на береговые льды. И так вон высокая зеленая волна, шурша битым льдом, накатила на форштевень, с размаху хлопнула буксир по левой скуле. Он вздрогнул, тяжело завалился на корму. Собачек в клетке сбило с ног, они, рыча, покатились по клетке. Одновременно черный дым ударил из пузатой трубы «Мирного», а мутная вода жадно облапила его брюхо – такая мутная, будто буксир правда зацепил винтами дно.

А вода вольная. Солнце низкое, ничего не видно на острове.

Зато море как на ладони. И отчетливо торчал из воды черный топляк.

Это бревно такое. От долгого плаванья один конец набух, затонул, а второй почти прямо торчит над водой. Когда под Каниным Носом Вовка такой топляк принял за перископ фашистской подводной лодки, его жестоко обсмеяли. Но топляк и здесь ужасно напоминал перископ подводной лодки. Чтобы не думать о нем, Вовка решил: исследую весь остров! Есть, наверное, на острове всякие потаенные бухточки. Не может быть, чтобы за многие века сюда не занесло старинную бутылку с запиской от терпящих бедствие. Будет что рассказать Кольке Милевскому! Повеселев, Вовка схватился за металлический поручень, собираясь одним рывком подняться на палубу, но какая-то ужасная сила, не сравнимая даже с железной хваткой боцмана Хоботило, вдруг выдернула тяжелый трап из-под его ног.

«А-а-а!..» – успел выдохнуть Вовка.

И тотчас в уши, в лицо что-то жадно, огненно ахнуло.

Опалило огнем и дымом. На секунду увидел под собой грязный ледяной припай.

И сразу все погрузилось в мрачную непрошибаемую тишину какого-то совсем другого, какого-то совсем неизвестного Вовке мира.

Глава третья.
ЧЕРНАЯ ПАЛАТКА

1

Вовка чувствовал – ветер сменился.

Раньше ветер налетал порывами, теперь дул ровно, пронизывал насквозь.

Всей спиной, несмотря на малицу и два свитера, Вовка чувствовал ледяное неумолимое дыхание, а все равно не мог встать, никак не мог сообразить – почему он лежит на льду, а не на палубе «Мирного»? Левая рука, подвернутая при падении с трапа, онемела, шла мелкими неприятными мурашками, сильно саднило ушибленное плечо и обожженную щеку, но, наверное, и это не заставило бы Вовку подняться, если бы не влажный горячий язык.

– Белый!

Он хотел спросить: «Где наши мамки, Белый?», но голос прозвучал так хрипло и непохоже, что он сам испугался. И открыл глаза.

«Это небо… А вот Белый… Лапу поджал и хвост… Смотрит так, будто про мамку не я, а он должен спрашивать… И зачем-то толкает меня лбом… А-а-а, понятно, в карман лезет, там сухари… Хорошая у Белого память…» Сказать то же самое о своей памяти Вовка никак не мог.

Он боялся поднять голову.

Одно дело, если он лежит на краю Сквозной Ледниковой долины, другое дело, если он свалился на лед с борта «Мирного», и буксир, застопорив машины, стоит сейчас в трех метрах от него, и с высокого борта смотрят на Вовку мама, Леонтий Иванович, капитан Свиблов, хмурый боцман Хоботило…

«Почему я не могу поднять руку? Ох, это примерз рукав…»

Вовка с отвращением отодрал рукав от пористого белого льда.

Медленно поднялся и замер в негодовании. «Мирного» не было! Нигде не было! Одни льды! Ушел «Мирный»! До самого горизонта тянулись белые поясины льдов, разведенные ветром. В полыньях лениво покачивались околыши, море вздыхало, играл в глазах ледяной блеск. И теперь это была не тертюха, которую легко раздвигал сильным носом «Мирный», теперь это были вполне приличные льды, принесенные издали. Угораздь «Мирного» врубиться скулой в такое вот поле, тут не то что его, Вовку, тут боцмана Хоботило выбросит за борт!

И ведь выбросило!

Не боцмана, так его.

А рядом Белый прихрамывает.

Хороший оказался удар, если металлическую клетку с собаками опрокинуло.

2

Вовка потер ушибленное плечо и осмотрелся.

Он стоял на самом краю огромной, выдавленной на берег льдины.

Внизу хлопотала, всхлипывая, черная, как чернила, вода. Совсем близко темнели каменные громады хребта Двуглавого; где-то далеко за ним, с тоской понял Вовка, лежат берега бухты Песцовой. Где-то там, на ее берегах, уютно дымят бревенчатые домики метеостанции. «А у меня даже рукавицы нет… Левая на руке, а правой нету…» Вовка отчетливо, до мельчайших деталей представил, что сейчас делается на палубе «Мирного». Боцман всяческими словами поносит беспутного пацана, испортившего весь рейс, Леонтий Иванович так же громко поносит пса, сбежавшего вместе с Вовкой. Капитан Свиблов презрительно поплевывает за борт: ох уж это Управление, навязавшее ему беспутного пассажира! «А еще льды! – тычет перед собой капитан Свиблов. – Взгляните, какие льды! – объясняет он маме, будто она никогда не видала льдов. – Это вам не сморозь, не молодик. Это крепкие льды, сами понимаете! А у меня, сами понимаете, груз, люди! Так что удобнее, сами понимаете, послать за вашим иждивенцем собачью упряжку. Вон пусть ваш Леонтий Иванович и смотается за шкетом! Я, сами понимаете, ждать не могу!»

Но так говорит капитан Свиблов.

А мама? Почему рядом нет мамы?

Не могла она не увидеть, что он, Вовка, выпал за борт.

– Белый!

Голос Вовкин прозвучал хрипло.

Белый взглянул на Вовку с недоумением.

– Почему меня тут бросили? Почему я здесь один?

«Это был взрыв! – вдруг дошло до Вовки. – Я же помню: дым ударил, огнем опалило. До сих пор саднит щеку. Это фашистская подлодка была! Это не бревно качалось у нас за кормой, – вспомнил он, – а перископ торчал! А я, дурак, ничего не понял! А я, дурак, позволил этому Мангольду или Шаару, этому Ланге или Карлу Франзе атаковать буксир! Военный инструктор был прав, и капитан Свиблов был прав – надо было «Мирному» все время прятаться в тумане! Не зря матросы ходили чуть не на цыпочках и от него, от иждивенца, требовали тишины!»

Вовка с ужасом огляделся. Где разбитые шлюпки, спасательные пояса?

«Ничего нет, – немного успокоился он. – Значит, отбился «Мирный». Наверное, отбился. Расчехлили крупнокалиберные пулеметы, ударили по подлодке, ушли от торпед в скопление льдов, попробуй, достань! А меня потеряли при взрыве или при ударе судна о лед. Сейчас отстаиваются в бухте Песцовой, а Леонтий Иванович срочно собирает упряжку. Часа через три появится. Меня же и отругает. «Ушло, – скажет, – судно, экий ты сукин сын! Без тебя ушло, пока ты за бугром болтался!» Кругленько так скажет, высоким своим голоском, и видно будет, что болеет не столько за меня, сколько за маму. «Следующее судно, – скажет, – появится лишь в следующем году!»

Но раз так… точно теперь буду зимовать на метеостанции!

Ободренный, Вовка взглянул на хребет. Но такие темные, такие угрюмые ползли по распадкам тучи, что ледяной холодок страха снова тронул тощую спину. Приедет за ним Леонтий Иванович или нет, но пока он тут один! И рукавички нет. «Зато мама теперь ни за какие коврижки не посадит меня на «Мирный». Если за буксиром идет охота…» Вдруг мелькнула мысль: «А если не приедет Леонтий Иванович? Если капитан Свиблов увел буксир не в бухту Песцовую, а дальше во льды? Тут ведь даже на связь с метеостанцией не выйдешь – зона радиомолчания!»

«Трус! – обругал себя Вовка. – А еще хотел прятаться в торосах, хотел провести ночь во льдах! Колька бы не струсил».

И негромко позвал:

– Белый!

Голос Вовкин прозвучал растерянно.

Да и как по-другому мог прозвучать его голос, если, повернувшись наконец к морю, он с ужасом разглядел на одной из вздыбленных, обкрошенных льдин бесформенные ярко-алые пятна. «Сурик! Это же краска с днища! Это краска, которой покрывают днища судов! «Мирный» ворочался тут среди льдов, как мамонт, увертывался от фашистских торпед. Отбился, ушел, только льдину измазал суриком. И не надо мне никого теперь ждать! Это только время терять. Самому надо бежать на метеостанцию. По-хорошему я туда уже к вечеру доберусь, вот мама обрадуется!»

«А Белый? Где Белый?»

Вовка громко окликнул пса.

Но Белый был занят чем-то своим.

Прихрамывая, припадая на левую заднюю лапу, пес бежал по краю округлой широкой полыньи, поскуливал, водил низко опущенным носом. Вдруг, остановившись, яростно заработал передними лапами.

– Белый!

Пес не обернулся.

Поскуливая, работал лапами.

А под унтом Вовкиным что-то неприятно хрустнуло.

Щепка! Самая обыкновенная деревянная щепка! «Разве щепки бывают не деревянные?» – тупо спросил себя Вовка. И так же тупо ответил: «Наверное, бывают». А сам думал о том, что никогда в жизни не встречал ничего более страшного, чем эта щепка.

«Откуда она?»

– Белый!

Но пес и сейчас не обернулся.

Покрутившись, уселся на лед, поднял к небу лобастую голову и завыл.

Вой Белого леденил почище северного ветра, и, охнув от боли в ушибленном плече, Вовка почти бегом припустил к полынье. Не может пес выть просто так, от тоски. Что-то там есть такое, в этой проклятой полынье! И застыл на бегу.

Там в черной полынье, на длинном ледяном языке, под алыми пятнами сурика, наполовину выбросившись на голубоватый язык льда, лежал лицом вниз боцман Хоботило! Он лежал лицом вниз, но Вовке не надо было видеть его лицо. Он боцмана узнал сразу – по черному бушлату, по сапогам, по рукам, способным поднять пятипудовую гирю. Вот только шапки меховой не было на боцмане, и волосы на затылке обмерзли, тонкими сосульками обвисли до неподвижной воды.

Не веря увиденному, Вовка сделал шаг к полынье.

Его била дрожь. Он знал: надо спуститься к воде, вытащить боцмана, взглянуть, что это там с ним. Но сил не было. Только позвал шепотом: «Дядя боцман!»

Хоботило не откликнулся.

«Дядя боцман!»

Но боцман и не думал откликаться.

«Я трус! – с ужасом подумал Вовка. – Я боюсь спуститься к воде».

Он думал так, он ругал себя всеми словами, а сам медленно, понемножку, совсем понемножку спускался. Потом наконец присел и коснулся рукой обледенелого боцманского бушлата. Сукно показалось ему стеклянным. Таким же стеклянным показался ему обледеневший затылок боцмана. «Зачем я тяну за хлястик бушлата? Он сейчас оборвется».

Хлястик правда оборвался.

Не мог Вовка вытянуть из воды такое грузное тело.

Тогда он сел рядом с полыньей и заплакал. «Подлодка это была! А я видел перископ… Видел и не предупредил… Боялся – смеяться будут…»

Вовка плакал и никак не мог оторвать глаз от черной неподвижной воды.

Там внизу, думал он, под черной водой лежит сейчас на грунте чужая подводная лодка. Там внизу чужие матросы поздравляют с победой Шаара или Мангольда, Карла Франзе или Ланге; они, думал Вовка, пьют сладкий горячий кофе и посмеиваются над несчастным тихоходным буксиром, так сильно дымившим своей нелепой черной пузатой трубой. «Нет! – решил. – Не могли фашисты потопить буксир! Отбился от них «Мирный», ушел в мощные льды! Вон ведь ледокольный пароход «Сибиряков» не испугался целого линкора, пошел со своими пушечками против орудий главного калибра… И погиб… – вспомнил Вовка. – Геройски, но погиб…»

– Белый!

Но Белому было не до Вовки.

Белый настороженно обнюхивал плоский, валяющийся недалеко от полыньи ящик.

– Белый! – утирая слезы, крикнул Вовка. А сам уже бежал к ящику, отдирал картонную крышку. Шоколад! Настоящий «Полярный» шоколад! Вовка такой уже пробовал. Однажды, до войны, забежал к Пушкарёвым знаменитый друг отца – радист Кренкель. Маме, как всегда, цветы, Вовке – плитку шоколада. Вовка хорошо запомнил: «Полярный». А Кренкель устроился на диване и, посмеиваясь, рассказывал отцу о своей давней поездке в Германию. В тридцать первом году Кренкеля пригласили участвовать в полете дирижабля «Граф Цеппелин». Забыв о шоколаде, Вовка ждал всяческих приключений – ну, понятно, взрывы в воздухе, война в эфире. Но у этих взрослых всегда все не так! Кренкель не столько о дирижабле говорил, сколько о польской охранке-дефензиве. Эти дефензивщики, почему-то обижался Кренкель, отобрали у него журнал «Огонек» и газету «Известия», а во-вторых, все, как один, походили на генералов – так лихо звякали шпоры, так воинственно топорщились усы, так ярко вспыхивали под солнцем обведенные медными полосками края роскошных конфедераток!

Оглядываясь на полынью, Вовка положил в карманы несколько толстых шоколадных плиток. Это он угостит маму, угостит полярников. «Вот как удачно получается, – глотая слезы, думал он. – Сам приду, Белого приведу, да еще принесу шоколад». Теперь он почему-то твердо знал: не мог погибнуть буксир «Мирный»! Капитан Свиблов не из таких! Капитан Свиблов самый осторожный капитан на Севере. Ударили они по подлодке из спаренных пулеметов, заставили нырнуть в море, а сами ушли в бухту Песцовую…

О боцмане Хоботило Вовка старался не думать.

Присутствие боцмана Хоботило рушило все его мысленные построения.

Он шел по плотному, убитому ветром снегу, под низким и серым полярным небом, кусок шоколада без всякого вкуса таял во рту. В Перми, в эвакуации, помнил он, бывало иногда так скучно, так ужасно холодно и так есть хотелось. В Перми он, Вовка, вместе с другими такими же отощавшими и золотушными пацанами жил от одного сообщения Совинформбюро до другого. В Перми он до поздней ночи ждал маму, знал, что она придет. Пусть опоздает, но придет. И она всегда приходила. Садилась рядом, поправляла на Вовке одеяло, вздыхала: «Как там отец? На острове Врангеля несладко. Там сейчас сильные морозы, Вовка».

«Ничего, – сонно и счастливо бормотал Вовка. – Все же не на фронте».

«Оболтус! Дался тебе этот фронт! Будто в тылу или на острове Врангеля легче».

Сердилась. Но пусть бы мама лучше сердилась! Пусть бы она задержалась на всю ночь, даже вообще пришла бы с работы только через неделю, – лишь бы они, мама и он, были сейчас в Перми!

Глотая слезы, Вовка брел вдоль низкого берега.

Карманы набиты шоколадом, рядом Белый бежит.

«Ишь, как устроился! – зло шептал Вовка. – Умею устраиваться… Сперва на «Мирном» – иждивенцем, теперь на острове…»

Будто желая остановить Вовку, не дать додумать ему что-то страшное, встала по правую руку чудовищная каменная стена, иссеченная черными слоями. Будто бросили на снег огромную стопу школьных тетрадей и сдвинули их, переложив копировальной бумагой. Ну прямо как уголь.

Понял: да это и правда уголь каменный.

Сыплется сверху. Вон сколько насыпалось – целые горы.

Но остановила Вовку не каменная стена, не угольные пласты, секущие эту стену, а палатка – самая обыкновенная брезентовая палатка, поставленная в снегу. Вид нежилой – зашнурована, поросла инеем, как белой шерстью, но настоящая! Даже укреплена растяжками, и, как антенна, торчала над палаткой деревянная палка.

– Эй! – завопил Вовка.

Холодя пальцы, расшнуровал обмерзшие петли, сопя, влез в палатку – ведь поставили ее люди! А там – никого. Только в углу – деревянный ящик. И у входа – примус, какие-то тряпки. Тут же круглый бидон, видимо с керосином, и аккуратно свернутый пуховый спальный мешок.

«А что в ящике? Неужели опять шоколад?» – испугался Вовка.

Но в ящике хранился не шоколад. В ящике хранилась полярная рация.

Корпус ее был необычен, но все было при этой необычной, будто вручную собранной рации – и наушники, и пищик, и бронзовый канатик антенны, и батареи. Тут же, обернутые куском прозрачной тонкой резины, лежали четыре коробки спичек «Авион». А значило это то, что где-то рядом должны были быть люди.

«Сейчас я отдохну немножко, – сказал Вовка вслух, – а потом отправлюсь на метеостанцию…»

«Вот я сейчас отдохну совсем немножко и пойду…» – повторил он вслух каким-то дрожащим и противным голосом, а сам уже качал поршень примуса, негнущимися пальцами зажигал спичку. Она вспыхнула, примус зашипел, пахнуло в лицо керосином, теплом – живым пахнуло. И, сдерживая опять готовые хлынуть слезы, Вовка с презрением сказал себе: «А еще хотел один в снегах провести ночь…» Теперь, добравшись до неизвестно кем поставленной палатки, Вовка не хотел прощать себе никаких, даже малейших глупостей. «Тоже мне, полярник… Колька Милевский сперва подумал бы, стоит ли обманывать маму…»

Снег…

Вечный снег…

Сын полярников, Вовка хорошо знал, как начинается зима в Арктике.

Никакого этого медленного угасания природы. Не падает листва с деревьев, нет тут никаких деревьев. Не жухнет, свертываясь в ветошь, трава, нет тут травы. Просто однажды над голой тундрой, над безлюдными островами, над мертвым проносным льдом начинает бусить мелкий дождь, низкая синевица недобро ложится по самому краю неба, а ночные заморозки напрочь стеклят ручьи, промораживая воду до самого дна. Вот тогда-то и врываются в тундру шумные ветры, несущие с собой чудовищные клубы сухого бешеного снега…

Примус шипел весело. В палатке заметно потеплело.

«Я только отдохну совсем немножко…» – повторил про себя Вовка, но рыкнул злобно Белый. Рыкнул совсем рядом, у входа в палатку. И сразу залились, взвыли в ответ чужие собачьи глотки.

«Неужели Леонтий Иванович? Неужели так быстро?»

Не веря себе, Вовка головой наружу вылез из палатки и увидел упряжку – но чужую… увидел собак – но чужих. А на чужой нарте стоял на коленях, вцепившись левой рукой в деревянный баран, бородатый, совершенно незнакомый Вовке человек.