Текст книги "Теория прогресса"

Никогда Вовка не презирал себя так сильно.

К счастью, он не заблудился. К счастью, он прошел Собачью тропу.

С высокого выступа, запорошенного сухим снегом, увидел далеко впереди уже не каменные развалы, а плоскую тундру Сквозной Ледниковой. На низком небе, усеянном звездами, смутно вырисовывалось теперь и восточное плечо Двуглавого. Отражаясь от снега, ровный лунный свет размывал очертания предметов, делал все вокруг обманчивым и неверным. Лыков опять оказался прав: в тундре трудно определиться.

И пес куда-то исчез.

– Белый!

Не было пса. Исчез, растворился в неверном свете.

– Белый!

Вместо ответа ударил с моря гулкий орудийный выстрел.

«Подлодка? Да нет, нет, – презрительно успокоил себя Вовка. – Это сжатие льдов началось. Море выпирает их на берег, они лопаются, крошатся».

– Белый!

Не откликался пес.

«Бросил! – возненавидел Белого Вовка. – Кого же ты бросил, гад!»

Он торопился. Он не хотел ждать рассвета. Он хотел выйти в эфир как можно быстрее. Луна уже не помогала. Она скорее мешала. Все тонуло в обманчивой дымке, в холодной стеклянистой голубизне. Вовка шел вроде бы к темным скалам, но почему-то они остались левее, а он оказался среди торосов, на берегу. Поднялся на ледяную гору и замер. Вот она – та круглая полынья. Здесь, в ледяной трещине, похоронен боцман Хоботило. А все равно все вроде не так, все как бы незнакомо. Мрачно дымит, всхлипывает в полынье загустевшая от холода вода.

И еще – поскуливание.

Прислушался. Неужели Белый?

Неужели он, гад, сам свалился в полынью?

Почти на ощупь, обходя промоины, ледовые завалы, Вовка пошел на странные звуки, внимательно всматриваясь в пустынную белизну Сквозной Ледниковой. Странные серебристые полосы бесшумно взмывали над нею и тут же таяли. Или ему казалось такое от усталости? Мощный порыв ветра обдал холодом, поднял над Сквозной Ледниковой бледный снежный шлейф. Мириады ледяных кристалликов ярко вспыхивали, диковато преломляли лунный свет.

Вовка заорал: «Белый!»

И опять услышал жалобное поскуливание.

«Тоже мне, путешественник!» Вовка не знал, себя ругает или Белого.

Наверное, себя. Ведь ему надо искать черную палатку, а он ищет Белого. Ему следует думать о зимовщиках, возвращать стране украденную фрицами погоду, а он думает о Белом. Мучался, ругал себя, а все равно шел на зов Белого. Шел, чувствуя себя ничтожно малым и слабым перед безмерностью пустынного острова, обвитого шлейфами начинающейся пурги, перед безмерностью ужасных мировых событий, которые почему-то никак не могли разрешиться без его участия.

Зато, понял вдруг, теперь я всем нужен. Вот раньше, например, нужен был маме, отцу, бабушке, понятно. Ну, корешу своему Кольке Милевскому, хотя, если честно, Колька вполне мог прожить без него. Но сейчас, на острове Крайночном, в истекающей тревожным маревом полярной ночи, он, Вовка, сразу был нужен всем: Кольке, маме, отцу, радисту Елинскасу, бабушке, капитану Свиблову, дяде Илье, Леонтию Ивановичу. Всей стране нужен!

2

Ему повезло.

Он нашел полынью, в которую сорвался Белый.

А потом ему опять повезло: Белый вывел его к палатке.

Глава седьмая.
ВОЙНА ЗА ПОГОДУ

1

Вовка не знал, сколько времени провел в пути.

Но чувствовал, что вышел к палатке раньше, чем надеялся Лыков.

Быстро натянул антенну. Подключил питание. Со страхом глянул на ключ. Поймут его неуверенную морзянку? Нацепил на голову эбонитовые наушники. Вспомнил: у Кольки Милевского были такие же, только покрытые пористой резиновой оболочкой, удобные. Подумав, надел поверх наушников шапку. Радиолампы медленно нагревались, и вдруг разом, вырвавшись как бы из ничего, взвыли дальние эфирные голоса. Дикий свист. Неистовый вой. Шарканье, шорох, шипение, прерывистый писк морзянки.

«Будь Колька рядом…»

Но Кольки рядом не было.

Даже Белого не было, он лежал у входа в палатку.

Вовка положил руку на брошенный поверх ящика журнал радиосвязи, но работать в такой позе было неудобно, и он убрал журнал, пальцы удобно легли на ключ.

Точка тире тире…

Точка точка точка…

Точка…

Тире тире…

«Всем… Всем… Всем… – повторял он вслух. – Я – Крайночной… Я – Крайночной… Прием…» В ответ в наушниках дико и хрипло свистело. Прорывалась резкая не русская речь, неслись обрывки торжественной похоронной музыки, сипела порванная паровая труба, булькал рвущийся из чайника кипяток. «Всем… Всем… Всем… – повторял Вовка. – Я – Крайночной… Прием…»

Сквозь рёв и треск атмосферных разрядов вдруг прорвались одна за другой сразу три или четыре радиостанции. Забивая друг друга, стремительно стрекоча, они будто специально явились помучить Вовку; он ничего не мог понять в их стремительном сорочьем стрекоте.

Точка точка точка тире тире…

Точка точка точка точка тире…

Точка точка точка точка точка…

Тире тире тире тире…

Это же цифры, он попал на кодированную передачу.

К счастью, тут же запиликала, запищала в эфире самая обыкновенная морзянка. Никого не боясь, спокойно, как дома (а он и был дома), большой морской транспорт «Прончищев» открытым текстом запрашивал у Диксона метеосводку. Диксон так же спокойно и деловито отвечал: «… единичный мелко битый лед в количестве двух баллов… тире точка тире… видимость восемь миль… точка тире… ветер зюйд-вест двадцать метров в секунду…»

«Всем… Всем… Всем… – уже более уверенно выстучал Вовка. – Я – Крайночной…» И переключившись на прием, внимательно вслушался в нервный писк неизвестных станций. Никому, впрочем, не было никакого дела до полярного острова, взывавшего о помощи.

Точка тире тире…

Точка точка точка…

Точка…

Тире тире…

Никакого ответа.

Вовку или не слышали, или не понимали.

И вдруг: «Крайночной… – донесся далекий писк. — Я – REM-16… Прием…»

Вовка боялся ответить. Он боялся переключить рацию. Он боялся потерять волну, вдруг связавшую его с остальным миром.

Я – Крайночной… Я – Крайночной…

Кто на ключе? – немедленно откликнулся REM-16. – Кто на ключе? Прием.

«Лыков… – машинально отбил Вовка. – Краковский…»

И вдруг с ужасом понял: он напрочь забыл фамилию радиста!

Имя запомнил – Римас, а фамилия из памяти улетучилась. Помнил, что река Миссисипи ежегодно выносит в море почти пятьсот миллионов тонн ила, и даже помнил, что гуано образуется не там, где есть птичьи базары, а только там, где не бывает дождей, а вот имя радиста…

«При чем тут Миссисипи? При чем гуано? – ужаснулся он. – Мне нужна фамилия радиста! Мне никто не поверит, если я назову его фамилию неправильно. Лыков предупреждал…»

Крайночной… Крайночной… – чуть слышно попискивала далекая морзянка. – Я – REM-16… Прием…

Я – Крайночной… На ключе Пушкарёв… Прием…

Крайночной… Крайночной… Подтвердите имя… Прием…

«Не надо было называть себя, – понял Вовка. – Теперь я совсем запутаюсь. Что они подумают там? Этот REM-16 не поверит мне. Никто не поверит мне. Я всех запутал этими фамилиями».

REM-16… REM-16… Я – Крайночной… На остров высажен немецкий десант… Нуждаемся в помощи…

«И опять не то! – ужаснулся Вовка. – REM-16 может подумать, что десантники захватили уже весь остров, а я ведь на ключе…»

Впрочем, REM-16 оказался не придурком.

Крайночной… Крайночной… Откуда ведете передачу?..

Я – Крайночной… Я – Крайночной… С резервной станции…

Я – REM-16… Просьба всем станциям освободить волну… Откликнуться Крайночному… Откуда ведете передачу, Крайночной?..

И Вовка опять ужаснулся: ему, наверное, не верят. Он слишком много наболтал в эфире всякой чепухи. Он плохо владеет ключом. Он все делает зря, даже Собачью тропу прошел зря.

И отстучал:

Я – Крайночной… Метеостанция захвачена немецким десантом… Срочно уведомите Карский штаб… Как поняли меня?.. Прием…

Я – REM-16… Понял вас, Крайночной… Сообщите состав зимовки…

Краковский… – отстучал Вовка. – Лыков…

И с восторгом вспомнил:

Елинскас…

Кто на ключе?..

Пушкарёв…

В списке зимовщиков Крайночного радист Пушкарёв не числится…

REM-16… REM-16… – торопливо отстукивал Вовка, боясь ошибиться, боясь пропустить нужный знак. — Буксир «Мирный»… потоплен подводной лодкой… Метеостанция захвачена немецким десантом… Срочно уведомите Карский штаб…

Он переключился на прием, но REM-16 исчез.

Шипя, как сало на сковороде, прожигали эфир шаровые молнии.

Сыпалось битое стекло, визжали, выли на разные голоса звери и птицы, никогда не существовавшие на земле, топало и ревело что-то доисторическое, тяжкое. Лязгало железо, рушились камнепады, грохотала, сотрясалась вся земля, а еще сверху с тента палатки, прогретой зажженным примусом, медленно, как метроном, шлепались мутные капли.

REM-16… REM-16…

Но не было REM-16. Исчез.

«И черт с ним! – злобно сжал кулаки Вовка. – Не поверили мне! Значит, надо продолжать. Кто-нибудь поверит! Время еще есть. Пусть немного, но есть. Лыков считал, что я доберусь до Угольного только к утру, а я добрался раньше».

Точка тире тире…

Точка точка точка…

Точка…

Тире тире…

Шум в эфире то затихал, то сменялся неистовым кошачьим шипением. Сквозь шипение прорывался пронзительный свист, треск. Одновременно с моря налетал на палатку ветер, сотрясал тент, ронял на Вовку мутные капли. Кажется, зарево какое-то разгоралось со стороны моря. Брезент палатки как бы посветлел, будто его высветили снаружи мощными прожекторами. Злобно шипели, взрываясь, будто штыри раскаленные совали в воду, свирепые атмосферные разряды. И холодно, упруго дергался в пальцах ключ.

Точка тире тире…

Точка точка точка…

Чужая речь. Ужасная музыка. Сокрушающие барабаны.

Но сквозь какофонию, нечеловеческий рев, сквозь свистопляску неистовых звуков снова пробился слабенький писк.

Я – REM-16… Я – REM-16… Откликнуться Крайночному…

Я – Крайночной… Я – Крайночной… Нуждаемся в помощи… Метеостанция захвачена немецким десантом… Срочно уведомите Карский штаб… Как поняли?.. Прием…

Я – REM-16… Я – REM-16… Вас поняли… Немедленно отключайтесь…

Неизвестный радист подумал и закончил совсем не по-уставному:

Удачи, братан…

И отключился.

2

«Кто он, этот REM-16? – ошалел от своей удачи Вовка. – Откуда? С Ямала? С Челюскина? С материка?» Теперь неважно. Хоть из Москвы, хоть из Рязани. Главное, его, Вовку, услышали. Главное, что его неуверенный почерк разобрали, и теперь Вовке не надо опять брести по снегу, карабкаться по каменным ступеням Собачьей тропы, обливаться ужасом над ключом, не зная – поймут тебя или не поймут?

Он отключил питание и выбрался из палатки.

Подмораживало. Молочно светилось над Двуглавым небо.

Но если даже это было где-то там зарево, то горела не далекая метеостанция. Не могли два горящих домика дать столько свету! Если даже весь керосин выплеснуть на сухие бревенчатые стены, все равно зарево не поднимется так высоко, чтобы подчеркнуть чудовищную белизну тундры. «Сполохи! – догадался Вовка, с ужасом озирая небо. – Пазори дышат». В восторге схватился за бронзовый канатик антенны и вскрикнул, так сильно ударила стремительная голубая искра. «Северное сияние… – Вовка облился запоздалым ледяным потом. – Магнитная буря… Мне по-настоящему повезло, что меня услышал этот REM-16…» Смотав на кулак бронзовый канатик антенны, Вовка забросил его в ящик с рацией. «Теперь надо закопать ящик… Вдруг самолет запоздает…» Вовкин взгляд задержался на сером джутовом мешке, валявшемся у входа. «Там каша, наверное». Очень хотелось есть, но сперва он уложил рацию в ящик.

– Белый!

Пес не ответил.

Пятясь, вытащил ящик из палатки.

«Растут фиалки, ароматные цветы…»

Не видя собственных ног, Вовка по щиколотку брел в мутном плоском ручье поземки.

– Белый!

Проваливаясь в порхлый снег, Вовка доволок ящик до торчавших над снегом голых острых камней. Дальше начинались черные слоистые обрывы. Здесь в глубоком снегу он и закопал ящик.

3

«Мама…»

Бесшумный, медленный взрыв.

Огненные волны одна за другой, пульсируя, неслись к зениту.

Радужные бледные пятна, слегка размытые, как бы размазанные в пространстве, как гигантские бабочки, то отставали, то обгоняли огненную волну, а над хребтом Двуглавым и над плоской широкой поземкой бесшумно разворачивалось, сияя, гигантское призрачное полотнище.

Оно беспрерывно меняло оттенки.

Оно страстно подрагивало, будто раздуваемое сквозняком.

Оно неумолимо расширялось, захватывая все бо́льшие и бо́льшие участки неба.

«Я успел… – радовался Вовка. – REM-16 меня услышал…» Ему показалось, что даже мощные пульсации призрачного цветного полотнища идут в каком-то определенном ритме. Конечно, этого не могло быть. Но что-то там загадочно вспыхивало, таяло, вновь взрывалось, фонтанами обрушивалось на тундру.

Точка тире тире…

Тире тире тире…

Точка тире тире…

Тире точка тире…

Точка тире…

Казалось, что кто-то из-за горизонта, с чудовищных, огнем раскрывающихся глубин пытается докричаться до него: «Вовка… Вовка…» Он замер. Ему не надо было продолжения. Он знал, кто его зовет. «Мама…» Он никак не мог отвести глаз от пылающего зеленоватого неба.

Точка тире тире…

Тире тире тире…

Точка тире тире…

Небо искрило, как гигантский ключ.

Вовка продолжал вчитываться в чудовищную небесную морзянку.

Тире тире…

Точка…

Тире точка точка…

Тире тире тире…

Точка точка…

Точка точка точка…

Точка тире точка тире…

Небо играло тысячами огней: «Не бойся…»

«Мама… Я не боюсь… Я совсем не боюсь…»

Все небо вспыхивало от горизонта до горизонта.

Все небо вспыхивало теперь на всем своем протяжении.

Тире тире…

Точка тире…

Тире тире…

Точка тире…

Вовка читал пылающее небо, как гигантскую книгу.

К его ноге прижался Белый. Шерсть на нем встала дыбом, он щерил клыки.

«Белый… Где наши мамки, Белый?..»

А в небе вдруг ниспадали, медлительно и бесшумно разматываясь на лету, долгие зеленые ленты. Вдруг вставали яркие перекрещивающиеся лучи. Тревожно, как зенитные прожекторы, они сходились и расходились, выискивая только им известные цели. Мерцала над островом диковинная корона. Такую корону Вовка соорудил, собираясь на школьный бал-маскарад в самом конце декабря одна тысяча девятьсот сорокового года. Но Колька Милевский забраковал корону: «Ты что, это же царские штучки!» – «А что тогда?» – «Да буденовку хотя бы». – «В буденовках полкласса придет». – «Ну, тогда возьми у отца китель. – Колька даже почмокал губами. – Китель белый, а на рукаве черный круг. Все попадают от зависти. И красная окантовка. А в центре круга – красные стрелы и якорь адмиралтейский».

4

«Мама…»

Полнеба уже пылало.

Скрещиваясь, метались цветные лучи, ниспадали с неба чудовищные портьеры.

Страшась (ведь он мог не успеть до магнитной бури), радуясь (успел, успел, успел), Вовка, обняв Белого, не отрывал глаз от неба.

Точка тире тире…

Тире тире тире…

Точка тире тире…

Тире точка тире…

Точка тире…

«Я здесь», – повторил Вовка вслух и обнял прижавшегося к нему Белого.

Тире тире…

Точка тире…

Тире тире…

Точка тире…

Он понимал, что обманывает себя. Он понимал, что не может быть там, в этом электрическом небе, его рыжей красивой мамы. Не может быть рыжей красивой мамы в этих пылающих полярных небесах.

Но он ловил каждую вспышку.

«Белый! Где наши мамы, Белый?»

Пес глухо заворчал, но ничего не ответил.

А Вовка, читая призрачные цветные вспышки, от которых, казалось, накаляется морозный воздух, вдруг отчетливо, как на карте, увидел все острова Северного Ледовитого океана. Были там среди них плоские, как блины, песчаные, низкие, были острова высокие, поросшие голубоватым мхом, были – голые ледяные шапки, с их крутых обрывов лед уходил прямо в зеленоватую толщу большой воды. Вовка отчетливо увидел каждую потаенную бухточку, каждый неприметный мыс, где снимали показания с приборов не знающие усталости метеорологи.

Температура, влажность, направление ветра, осадки.

Метеорологи несли записи радистам, радисты брались за ключ.

Точка тире точка точка…

Сотни метеорологических станций работали на огромную страну, протянувшуюся от Белого до Черного моря, тысячи радиограмм летели с бесчисленных островов. «У нас тут тоже война, – вспомнил Вовка слова Леонтия Ивановича. – Особая война. За погоду!» Сейчас, осознав это, Вовка Пушкарёв не желал эту войну проигрывать. Он не знал, когда появятся самолеты. Он не знал – услышит ли их? Но самолеты должны были появиться, РЕМ-16 это твердо обещал! Вот почему, забравшись в палатку, он разогрел на примусе кашу, пытаясь представить – как же это будет? Ну да… Рев пикирующих машин… Перепуганные, бегущие по насту фрицы… Кто-то, подзывая свою подлодку, бросит гранату в черную, как смоль, воду бухты Песцовой, но опоздает. Он опоздает. Германская подводная лодка пустит масляный пузырь, и вместе с нею уйдут на дно – мангольд… карл франзе… ланге… шаар… Их лица долго еще будут сниться Вовке в тяжелых повторяющихся полярных снах.

«Эр ист…» Ладно… Пусть мальчишка…

На этот раз это были сладкие мысли. Такие же, как пшенная каша, которую он съел, как сон, в который провалился, как посапывание верного пса Белого, залегшего у входа в палатку. Рыкнув пару раз в сторону севера для порядка, Белый свернулся в снегу. Во сне его веки тревожно вздрагивали; несмотря на сон, он и снежинку бы лишнюю не пропустил. Правда, снежинки были такие юркие и проворные, что Белый, пожалуй, ничего бы и не поделал с такими. К тому же снежинки эти были огромной частью той самой погоды, за которую воевал Вовка Пушкарёв. Другое дело – люди. Услышь Белый чужие шаги, он нашел бы способ сообщить Вовке.

5

Давайте и мы помолчим.

Пусть Вовка Пушкарёв поспит.

Ему еще столько предстоит сделать.

ТЕОРИЯ ПРОГРЕССА
(Л. Осянин. Записки писателя)

Часть первая.
ПОЕЗД НА ХОПКИНО

Платные танцплощадки; пионеры с горнами; девушки с веслами; серые бетонные лани; жестяные флюгера над крышами; бревенчатые заборы и палисадники; утренний туман в огородах над бледными цветочками завязавшейся картошки; клонящиеся за заборами подсолнухи; нежное мычание уходящих на пастбище коров; лужи, голуби…

«Темная ночь»; полонез Огинского; концерты по заявкам радиослушателей; приемник «Рекорд», обтянутый тканью цвета золотистой соломки; гнутые венские стулья; отсвечивающие черным лаком казенные «эмки»; битые «полуторки»; серые фетровые шляпы; кирзовые сапоги; габардин; бархат; «балетки» из черного дерматина…

Дуайт Эйзенхауэр; Первая конференция независимых стран Африки; визит государственного премьера КНР Чжоу Энь-лая в Москву; гибель в авиакатастрофе президента Филиппин Магсайсаи; вторжение британских войск в Йемен; бои в Алжире; выступления генерала Де Голля; Договор об учреждении Европейского экономического сообщества…

Вручение ордена Ленина за освоение целины Всесоюзному Ленинскому Коммунистическому Союзу Молодежи; правительственное Постановление о создании Сибирского отделения Академии наук СССР (в Новосибирске); ударный почин шахтера Николая Мамая: каждую смену 1 тонну угля сверх плана; подготовка к переходу на семичасовой рабочий день; небритые пожарники в сияющих медных шлемах; парады духовых оркестров; всенародный праздник выборов; девушки в юбках «солнышко»; светлые кудри, темные косы; запах одеколона…

ПРОТЕСТЫ ПРОТИВ ЯДЕРНОГО БЕЗУМИЯ…

Певучие индийские фильмы…

17 мая 1957 года, это была пятница, я проснулся рано.

Лиза-подлиза еще спала, родители давно ушли на работу.

Круглый репродуктор на кухне обещал восточный ветер и температуру не менее плюс семнадцати, а за окном мерцал молочный туман, а на железнодорожных путях великой Транссибирской магистрали грубым голосом нашего соседа машиниста Петрова (носившего самые большие на станции Тайга сапоги) протяжно вскрикивали маневровые паровозы.

Все как обычно.

Но все пронизано предчувствием перемен.

Я отчетливо, я пронзительно понимал: жить так, как я жил до этого раннего утра, больше нельзя, никак невозможно. И дело не в том, что я постоянно впутывался в истории, не имевшие никакого отношения к запущенной алгебре, и не в том, что задолжал нашему чертежнику Антуану неслыханное количество рабочих чертежей, и не в том, что я уже сегодня должен был доставить директору школы свой дневник с личной (не подделанной) подписью отца, которой, конечно, в дневнике еще не было; дело, если честно, заключалось в том, что накануне, 16 мая 1957 года, собираясь из школы домой, выгребая из парты учебники, в самой ее глубине я обнаружил подброшенную кем-то записку, и записка эта сейчас надежно пряталась за подкладкой моей потрепанной вельветовой курточки, которой я, семиклассник, уже начинал стыдиться.

«Ты будущий писатель и поэт».

Записка!

От девочки!

И главное, кому?

Мне! Лёньке Осянину! Человеку, так и не научившемуся правильно запоминать алгебраические формулы, не успевающему оторвать рейсфедер от чертежа прежде, чем с острого носика капнет жирная клякса, ни разу не прошедшему мимо ветхого деда Плешакова, не поинтересовавшись, где он добыл такую большую плюшевую кепку, и все такое прочее. Короче, семикласснику, давно забывшему, что такое твердая тройка, и почти обреченному на осенние занятия!

Я обязан был срочно переродиться.

Записка, найденная в парте, призывала меня срочно переродиться.

Непоколебимая вера неизвестной девочки упала вовсе не на бесплодную почву. Как раз 16 мая Санька Будько, верный кореш, человек тощий, мирный, почти отличник, серые глаза, всегда немного испуганные, по секрету поделился со мной мыслями о выведенной им теории прогресса. Так он ее назвал. Теория эта утверждала: ничто, пока ты жив, не потеряно. Ничто, пока ты жив, не кануло в невозвратимое прошлое. При определенном упорстве даже я, Лёнька Осянин, человек почти конченый, могу стать лучше, умнее, могу выглядеть совсем по-другому, а значит, не только подниму свой авторитет в глазах неизвестной девочки, но и заметно повышу процентную успеваемость всего класса, что тоже не останется незамеченным.

Я остро нуждался в перерождении.

Мне остро требовалось не просто улучшить свой образ, смягчить характер.

Мне остро и незамедлительно требовалось изменить мышление, подход к жизни, стать другим. Причем не просто человеком хорошим, как, скажем, Нинка Кормщикова, бессмысленно хватающая пятерки по любому предмету, а – очень хорошим. Желательно даже самым лучшим. Потому что, как я уже говорил, вся моя уже почти пятнадцатилетняя жизнь вступала в неописуемое противоречие с запиской, найденной в парте.

«Ты будущий писатель и поэт».

Такую записку не могла подбросить дура.

Такая записка очень многого от меня требовала.

Она требовала так много, что не раскрой мне Санька великую теорию прогресса, я бы придумал ее сам. Ведь не будучи самым тупым учеником класса, я в последнее время как-то незаметно, но уверенно начал прокладывать курс к последнему месту. Вопреки всем усилиям, сочинения мои не становились грамотнее, диктанты я терпеть не мог, про алгебру и говорить нечего, а чертежи, выполненные мною, кудрявый Антуан брал в руки если не с испугом, то с отвращением. Неделю назад меня утешало хотя бы то, что официально худшим в классе считался Шурка Песков, но сегодня и это не могло служить утешением. После драки, устроенной Шуркой под дверями директорского кабинета, после того, как Шурка запустил стеклянной чернильницей-непроливашкой в нашего артиста Лёньку Бобкова, оставив на беленой стене огромную несмываемую звезду-комету, после того, как на большой перемене Шурка плеснул из помойного ведра на вечно суетливую Кенгуру-Соньку, наконец, после звонка из отделения милиции, куда Шурку доставили вместе с его вечными корешами-бродяжками, – за злостное бандповедение, как выразился Иван Иванович, директор школы, маленький, но волевой человек по прозвищу «Толк будет!», Шурку Пескова исключили из школы до окончательного решения педсовета.

Не могу сказать, что мы сильно переживали.

Выше всего Шурка ставит грязных наглых бродяжек с вокзала.

Бродяжками этими вокзал так и кишит, они шастают по улицам, ковыляют вокруг всех магазинов. Некоторые по-настоящему воевали, а другие подделываются, Шурке все это интересно. У него отец погиб на войне. Некоторые бродяжки утверждают, что встречали Пескова-старшего на фронте, но трудно, что ли, перепутать одного человека с другим?

«Взгляни, взгляни в глаза мои суровые…»

А чего туда глядеть? Принципы у Шурки простые.

Не можешь убедить – дай по фасу! Не можешь уговорить – дай по фасу.

Дед Фалалей, Огуречник, единственный Шуркин родственник, конечно, не мог уследить за ним. Он, дед Фалалей, тощий, как сморчок, ссохшийся, давно уже от скамеечки у калитки дальше чем на сто шагов не отходит, а Шурка запросто забирается на товарняк и свободно катит с корешами-бродяжками в Мариинск, в Юргу, в Болотное. Возвращается всегда злой, будто опять не нашел чего-то. Постоянно обстряпывает какие-то темные делишки, то да се. Ну а что касается драк, в любой драке Шурка оказывается не просто участником, а самым активным участником. Однажды побил сразу всех Кузнецовых. Их, Кузнецовых, у нас полкласса. При этом только двое братья (прозвище – сестры Кузнецовы), остальные даже не родственники. Не знаю, как в Москве или в Кемерово, а у нас Кузнецовы давно обошли по численности Ивановых, Петровых, Сидоровых и Аленкиных. Адик, Генка, Витька, Васька, Мишка, Олежек – не сразу всех запомнишь, никто ни на кого не похож, а все Кузнецовы! И подрался с ними Шурка по простой причине: кто-то из Кузнецовых не поверил, что летом Шурка начнет работать механиком при кинопередвижке, объездит весь Кузбасс и заработает столько, что ему уже не надо будет ходить в школу…

Пацанам помельче Песков вообще врет напропалую.

То, значит, было время, сбил он под разъездом Кузель целую кучу фашистских самолетов, и всех сбил из старого дедовского дробовика; то будто бы видел утром, как из мокрого болота за брошенной каланчой выехал отряд молчаливых всадников, облаченных в кольчуги, со шлемами на головах, с пиками наперевес.

Откуда самолеты? Какие всадники с пиками наперевес?

Некоторые считают, что Шурка (из-за того, что выгнали его из школы) безумно страдает и рвется обратно к очагу культуры, а дед Фалалей даже собирается писать письмо правительству, но я-то знаю, что нисколько Шурка не страдает, а письмо у деда Фалалея не примут, потому что Шуркин отец все равно погиб и деду честно выплачивают за него пенсию. А сам Шурка или помогает гонять голубей своим приятелям со Второго кабинета, или шастает все с теми же бродяжками по таким веселым и запретным местам, как железнодорожный вокзал или городской рынок. Правда, прошел вдруг слух, что дед Фалалей договорился с начальником кондукторского резерва и летом Шурку определят в ученики. Ну, я не знаю. Если Шурку определят в резерв, значит, в школу он совсем не вернется, значит, я уж совсем точно займу место самого худшего ученика. А Шурка, напротив, заработает на свою мечту – на двухколесного «ковровца», мотоцикл «К-175». За этой сложной машиной нужен уход, и Шурка наконец отвлечется от своих темных дел. У «ковровца», скажем, освещение не самое лучшее и спицы не самые крепкие…

Короче, я приуныл, когда Шурку выгнали из школы.

«Да брось ты, – намекнул мне Санька Будько. – Считай, тебе повезло. Я однажды червонец потерял. Тоже, как ты, ходил сам не свой. Мама дала на продукты червонец, крепче, говорит, держи, а я его потерял. Так не поверишь, даже месяца не прошло, как я еще один потерял». – «В чем тут везение-то?» – «А мама больше не посылает меня за продуктами».

Сложив в портфель тетради и учебники, впихнув туда же ненавистный дневник, исписанный круглым красивым почерком Реформаторши («Прошу родителей зайти в школу»; «Прошу родителей обратить внимание на поведение Леонида»; «Прошу отца или мать присутствовать на завтрашних занятиях»; «Путает поэта Пушкина с домом Пашкова»; «Пускал на уроке зайчиков при помощи карманного зеркальца»), я призадумался. Можно было приискать что-нибудь вкусное (мама вчера картошку варила), но Лиза-подлиза спит чутко, я мог ее разбудить. А проснись Лизка, посыпались бы вопросы. Какой сегодня день? Почему в садике только три березы? Откуда взялись на земле моржи? И все такое прочее. С утра на такие вопросы отвечать вредно. Увидев меня вылезающим из подполья с огурцом в руке, Лиза-подлиза точно сообщила бы мне о своей мечте. У нее есть мечта: когда вырастет, то купит полный таз куриных яиц, все сварит и съест, а мне не даст ни одного.

И правильно, решил я. (Это я уже подключался к теории прогресса.) Не надо мне предлагать яиц. За собой следить надо. А то вот за день до моего дня рождения Лиза-подлиза вкрадчиво спросила: «Ты, Лёнька, читал произведения Льва Николаевича Толстого?» Мне бы задуматься, кто ее, второклашку, научил так красиво спрашивать, а я прямо брякнул: «Не читал и читать не буду». Сестренка расстроилась: «А почему?» А я ответил: «В них сплошные глупости!» Не знал, что сестренка собралась подарить мне книгу Толстого.

Нет, я непременно должен переродиться!

Кудрявый Антуан – чертежник – с некоторых пор принципиально не принимает мои чертежи, грубая математичка Станислава Ивановна принципиально отказывается меня спрашивать. Я говорю: «Ну, Станислава Ивановна, погоняйте меня по всему прошлому материалу. Сегодняшний я еще не освоил, а вот прошлый назубок знаю». Но Станислава Ивановна ведет алгебру уже двадцать лет. Она ничему не верит. Она запутала меня даже в прошлом, хорошо освоенном материале, специально запутала, да еще нотацию прочла. Она, мол, хотит, чтобы мы не просто зубрили школьный учебник, она, мол, хотит, чтобы мы твердо, на всю жизнь усвоили нужный учебный материал. Мол, настоящая жизнь течет только в коллективе, и каждый обязан знать столько, чтобы при случае заменить любого другого члена коллектива. Настоящие знающие люди, говорит Станислава Ивановна, должны иметь один калибр, иначе вылетишь в отходы, в отвал, и коллектив не сможет тебя правильно использовать. И обратилась к классу: «Вот кто верит, что Осянин усвоил хоть какой-то материал?»

Имела в виду алгебру, а получилось, что я весь неразвитый.

Один Санька что-то пробурчал насчет несогласия с каким-то там общим калибром, но большинство, как ни странно, поголовно не были убеждены в том, что я что-то там правда усвоил. Кенгура-Сонька даже уточнила: «Какое там усвоение. У Осянина голова пустая. Мы все так думаем».

– Вот и не все, – заспорил я с Сонькой. – А если и все, то это еще ничего не доказывает. Даже большинство может ошибаться.

– Это как так? – сразу насторожилась Станислава Ивановна. Толстая, дряблая, переступила с одной ноги на другую и мелко, как голубь, затрясла своим тройным подбородком. – Это где ты слышал такое?

– В мехмастерской.

– Там у Осянина отец работает, – услужливо подсказал Олежка Кузнецов.

– Ну, ну, ты говори, Осянин, – еще больше насторожилась Станислава Ивановна.

– Отец в экспериментальной мехмастерской работает. – Я специально подыскивал длинные красивые слова. Это же ясно. Время потянешь, урок кончится. Урок кончится, Станислава забудет про классный журнал. – Они там, в экспериментальной мастерской, обсуждали недавно один важный вопрос, даже голосовали по нему. Большинство вроде победило, а прав оказался мастер, которого не послушали.