Текст книги "Теория прогресса"

Глава пятая.
ЕДИНСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ

1

Вовка будто ослеп. Единственное окошечко склада, прорубленное под самым потолком, почти не давало света. Переполз через какой-то мешок, ткнулся растопыренными пальцами в бороду Лыкова. Обрадовался, услышав: «Не лапай! Сам поднимусь!»

Вовка по шороху определил – поднялся.

Сел, кажется, на мешок, скрипнул зубами.

Медленно, постанывая, вытянул перед собой (до Вовки достал) левую ногу.

«Кто тут еще?»

«А ты как думаешь, Илья? – ответил глухой от сдерживаемой боли, но все равно насмешливый голос. – Кто тут может быть?»

Лыков выругался: «Не уберегли станцию!»

«Так они десант высадили за увалом, тайком пришли! – торопливо объяснил другой голос, суетливый, нервный, явно испуганный. – Римас работал с Диксоном, сидел в наушниках, ничего не слышал. Они ему прикладом по пальцам дали, всю рацию разнесли, а меня прямо из-за стола вытащили – я бланки чертил для нашего гелиографа».

Темнота чуть рассеялась. Уже не смутные пятна, людей можно рассмотреть.

Один, белея повязками (обе руки обмотаны полотенцами), сидел на куче каменного угля, другой (толстенький, подвижный) шаркал унтами под крошечным окошечком – то ли выглянуть хотел, то ли просто тянулся к свету. Тот, что сидел на куче угля, был без шапки, в унтах, в ватных брюках, в меховой рубашке без воротника (такие на Севере называют «стаканчиками»), но, кажется, не замечал холода.

– Когда они высадились? – спросил Лыков из темноты.

– Да через час после твоего отъезда. Как специально ждали. Вот угораздило тебя вернуться!

– Я не с ночевой ехал.

– Это понятно! – суетился толстенький под окошечком. – А все равно обидно, Илюша. Задержись на ночь, смотришь, они бы ушли.

– Оставьте, Николай Иванович! – оборвал его тот, что сидел на куче угля. Видимо, это и был радист, литовец Римас Елинскас. – Илья – ясновидящий, что ли? И сядьте. Свет застите.

– С руками как? – отрывисто спросил Лыков.

– Да я же говорю тебе, Илюша, – суетился толстячок, – Римас ключом работал. А они ворвались, решили, наверное, что он на них стучит, так и припечатали прикладом. И рация вдребезги, и пальцы не уцелели.

– Куда я теперь с такими руками? – выругался радист.

Вовка не видел лиц. Вовка слышал только голоса. Что ответит Лыков?

Но ответил не Лыков. Ответил все тот же толстячок. От окошка он так и не отошел.

– Может, тебе еще повезло, Римас. Может, будь пальцы в порядке, они бы тебя сейчас посадили за рацию.

– Я бы не сел! – грубо выругался радист.

– А я и не говорю, что ты бы сел. Посадили бы!

– Не меня! – Литовец Елинскас, похоже, не блистал вежливостью. Выругался ничуть не слабее боцмана Хоботило, но к этому на зимовке, наверное, давно привыкли, потому что Николай Иванович нисколько не обиделся на литовца, так и продолжал притопывать под окошечком:

– Ну, кто ее ждал? Кто ждал эту подлодку?

– Интересно… – ни к кому не обращаясь, но вслух пробормотал радист. – А дальше-то что? Ну, впихнули они нас в наш собственный склад, ну, прокантуемся мы тут, скажем, до утра. А утром что?

– Может, «Мирный» подойдет? – вопросительно ответил Николай Иванович. – Сам говорил: буксир на подходе. Ну а на нем, может, пушка.

– Нет на «Мирном» пушки, – негромко в темноту сказал Вовка. – Только спаренные пулеметы. На корме.

– Кто? Кто там? – диковато удивился Николай Иванович. – Пацан? Откуда пацан?

– С «Мирного», – еще тише ответил Вовка.

– С буксира? Как?

– Оставьте пацана! – приказал Лыков. Левая нога так и торчала перед Лыковым, как выстрел. – Не придет «Мирный». Мы боцмана похоронили на Угольном. Остался с буксира пацан, пес, да ящик с шоколадом.

– Неправда! – выдохнул Вовка. – Придет «Мирный»! Он сейчас от подлодки прячется!

– Горластый! – удивился радист. – Но ты, паря, голоси потише! Там за дверью – не повар! Там фашист стоит! Вернем хозяйство, тогда пожалуйста. А сейчас я за дисциплину!

– Да никого нет за дверью, – подал голос Лыков. – Я прислушивался. Не дураки они, чтобы торчать на морозе. Навесили замок и ушли в тепло. Это ты, Коля, придумал привезти замок на зимовку.

– Так от медведей же! – обиделся Николай Иванович.

И вдруг, совершенно не к месту, удивился, потянул голос:

– Надо же! Еще вчера остров был пуст, а сегодня – не протолкнешься!

– «Не протолкнешься»! – обозлился Лыков. – Расстрелять нас мало! «Не протолкнешься!» Придумал! Война к концу, вот мы рты и раззявили! А они, – кивнул Лыков в сторону двери, – они, как я понимаю, не торопятся. Сразу могли сжечь станцию, поставить нас к стенке, а то и в лодку загнать – повезем, дескать, русских в Германию – но не торопятся… не торопятся…

– Почему? – шепотом спросил Николай Иванович.

– Метеоплощадка-то наша цела? Цела! Приборы действуют? Действуют! Рация найдется? Найдется! Ну, чего неясного? Фашистам тоже нужна погода! Еще как нужна! Они ради нее гоняют в Арктику специальные самолеты, горючего не жалеют, пилотов не жалеют, а тут целый стационар! Давление? Пожалуйста! Температура? Пожалуйста! Сила, направление ветра? С какой угодно точностью! За такой подарок они нам руки целовать будут!

– Ага! – выругался Елинскас.

– Ну так вот! – объявил Лыков. – Сами потеряли станцию, сами ее и вернем.

– Как? – испугался, охнул Николай Иванович.

– Про Угольный забыли?

– А что Угольный?

– Там в палатке – рация резервная! Надо связаться с Карским штабом. Прилетит штурмовик, разбомбят эту сволочь!

– Так заодно и нас разбомбят!

– Заслужили!

Николай Иванович заметался под окошечком:

– Так ведь хватятся нас! Не сегодня, так завтра хватятся!

– Если и хватятся, – мрачно подсчитал радист, – то не сегодня и не завтра. Скажем так, через неделю. Осень ведь, Николай Иванович, осень! Решат, пурга нас накрыла. Мало ли что. Всякое бывало. Так что пусть неделю, но фрицы могут работать спокойно.

– А «Мирный»? – не соглашался, настаивал Николай Иванович. – Ладно, нас не хватятся. Но «Мирный» не иголка! Его точно будут искать!

– Тоже не сразу, – мрачно ответил радист. – Зона радиомолчания.

– Илья! – взмолился Николай Иванович. – Ты толком нам объясни! Что с «Мирным»? Откуда пацан?

– Я уже сказал – не ждите буксир! И к пацану не вяжитесь. Наш пацан.

Лыков помолчал и спросил через силу:

– Римас! Совинформбюро слушал?

– Под Яссами наши! – мрачно ответил радист. – Румыны сбросили своего Антонеску, объявили фрицам войну! Надо же! – скрипнул он зубами. – Война к концу, а мы на краю света в собственный склад попали!

Вовка ничего не понимал! Лиц не видно, темно. Мечутся голоса между бревенчатыми стенами. Дверь заперта. На двери снаружи замок. А они, полярники, теряют время на разговоры! Лыков же ясно сказал: бежать надо на Угольный! Бежать надо к палатке, где хранится самодельная рация.

Не выдержав, сполз с мешка, на ощупь исследовал дверь.

Хорошая оказалась дверь. Прочная. Обшита металлическими полосками. От холода на шляпках гвоздей иней выступил.

– Ну, судьбинушка! – услышал глухой голос радиста. – Я, братаны, совсем иначе мог устроить судьбинушку. Я хоть и литовец, а родился в Средней Азии. Есть там такая станция – Каган. А в Москву приехал поступать в училище. Рисовать любил – урюк там цветет, ишаки бегают. А Москва понравилась, вот только ночевать негде. Залез на Арбате в погребок, взял бутылку пива, думаю – растяну до утра. Не растянул, толкают: «Выметайся, голубчик!» Так и пробродил всю ночь по Москве. Дворники метут, весело. А в художественном училище привязался ко мне один старичок, чем-то я ему не понравился. Усадил за стол, говорит: «Вот вам натюрморт. Работайте!» А на столе кувшин, тряпье, какая-то мура, в общем. И гипсовая головка, женская. Вот головку эту я и так, и этак, а старичок всё недоволен. «Чего она у вас такая? Чего не радуется? Где улыбка?» Ну, я тогда был обидчивым, бросил все эти художества. Наткнулся на объявление: «Курсы радиотелеграфистов. Форма. Питание». Клюнул на форму и на питание. А не засуетись, значит, найди подход к тому старичку, смотришь, сидел бы сейчас не на Крайночном, а где-нибудь в теплом Кагане под цветущей черешней. В общем, не сложилась судьбинушка.

– Как это, не сложилась? – засуетился Николай Иванович. – Ты кому такое говоришь, Римас?

– А ты не понимаешь?

Вовка медленно закипал. Чувствовал, не простой идет разговор, а с каким-то тайным подтекстом, с непонятным значением. Двери надо высаживать, бежать на Угольный, а они про судьбинушку! Да еще Лыков не вовремя вздохнул: «Собачек жалко. Пулями посекли собачек!»

– Ты себя, Илья, пожалей! За ночь не замерзнем, конечно, тут у меня шкуры медвежьи, но утром-то! Подумать страшно!

– А ты не думай! – ответил за Лыкова радист. – Я вчера с Пашкой Пушкарёвым болтал. Ну, который сидит на Врангеле. Он мне стучит: жену, сынишку почти три года не видел! А я ему в ответ: скоро увидишь…

– С Врангеля? – Вовку как током ударило. – Вы разговаривали с Врангелем?

– С Пашкой Пушкарёвым разговаривал, – возразил радист. – Но точно, он с острова Врангеля. Тебе-то что?

– Отец это мой…

Радист даже привстал:

– Брешешь!

Но Лыков погладил Вовку по плечу:

– Садись поближе. Когда рядом живое – теплей. Я вот думал угостить тебя настоящими засахаренными лимонами, да не получилось. Уж извини. – Сказал в темноту: – Ты, Римас, не шебурши зазря. Дельный у нас пацан.

– А Пашка-то! – неизвестно чему обрадовался радист. – Ведь это он выручил нас на острове Белом. Сидело там нас пять человек, и все, как один, как в детском садике, чахли от фарингита. Першит в глотке, текут сопли, кашель извел. Как только домик ни обогревали! Даже лампу паяльную приспособили. Утром врубишь ее, газит, зато минут через десять хоть в трусах бегай! Тут-то и появился Пашка. С «Красина». Пузо вперед, щерится от удовольствия. Ну и, само собой, удивляется. Зачем, дескать, стране больные полярники, зачем ей паршивые задохлики? «Так не помогают, кхе-кхе, лекарства, – объясняем. – Все таблетки, кхе-кхе, погрызли, а толку, кхе-кхе, нет!» А Пашка: «Воду на чем греете?» – «На паяльной лампе!» – «А домик утром чем прогреваете?» – «Паяльной лампой!» – «Ну и дураки! – говорит. – Угар, он сильно воздействует на слизистую!» И приказывает: «Лампу на склад! Печку топить дровами! Лучше вилку рукавицей держать, чем бегать в маечке вокруг паяльной лампы!» Деловой у тебя отец, Вовка! С таким везде хорошо!

Вовка сжал зубы. Боялся – заплачет.

Лыков это почувствовал. В темноте, стараясь не потревожить вытянутую свою ногу, обнял, притянул Вовку к себе, негромко дохнул в ухо: «С нами тоже неплохо, братан!» Понятно, ничего другого сказать не мог.

– Бежать надо!

– Это опять ты? – удивился радист.

– Я, – ответил Вовка.

Радист помахал в темноте белыми полотенцами:

– Если я убегу, паря, носом мне, что ли, стучать по ключу?

– И я, похоже, отбегался, – как эхо отозвался Лыков. – Не вижу, что там у меня с ногой, но, похоже, отбегался. Немеет нога, совсем разбили. Да и с рацией мне не справиться. Морзянку знаю, а ключ не по руке. Никогда не получалось, а тут…

– Так я же есть! – плачуще выкрикнул из темноты Николай Иванович. – Я немножко могу! Римас подтвердит – могу!

– Оставь, Коля! – возразил Лыков. – С твоей-то фигурой лезть сквозь угольный лючок! Ты сам его выпиливал, знаешь, щель – два бревешка. В твой лючок только Вовка пролезет, ну, может, Римас, не знаю, только не мы с тобой, Коля. Мы застрянем в лючке, как пробки.

– Илья, – вдруг спросил радист. – А ты кашу слопал?

– Какую еще кашу?

– Пшенную!

– Где это?

– Да там, на Угольном.

Лыков не ответил.

– А если расширить лючок? – суетился Николай Иванович. – Если лючок расширить?

– Зубами? – зло усмехнулся радист. – Это не бланки для гелиографа.

– Что ж, выходит – приехали?

Плотная тишина затопила склад. Даже Николай Иванович замер, не шевелился. И крошечное окошечко окончательно погасло в сумерках – ни лиц не разобрать, ни движений.

– Ну а ты? – нарушил тишину Лыков. – Ты чего молчишь, Пушкарёв Вовка? Болит что-нибудь?

– Ничего у меня не болит.

Но плечо у Вовки сильно болело.

И все мышцы ног болели. И еще страшнее было думать о том, что снова надо будет сейчас куда-то бежать, непременно бежать, а у него нет сил. Вот сам же говорю, подумал, что идти надо. Но куда? Кто укажет дорогу? Да еще в тундре… Один…

Но вслух он произнес:

– Конечно, я пойду.

Думал, засмеются: сиди, дескать, пацан!

Но никто не засмеялся, только радист хмыкнул:

– И что? Сядешь за рацию?

– Сяду. Я быстро, правда, не могу.

Радист не дослушал. Заторопился. Ногой простучал по стенке.

Тире точка…

Точка…

Точка точка точка…

Тире…

Точка тире точка…

Точка точка тире…

Вовка, не дослушав, обиженно отстучал в ответ: «Не струшу!»

– Ну, может, и не струсишь, может, и передашь, – с сомнением одобрил радист. Не понравился ему убогий Вовкин темп, он сам ногой отбивал быстрее. – При желании тебя даже понять можно.

– Сможет? – быстро спросил Лыков.

– Так ведь до рации надо еще добраться.

– Ну, это моя забота… – Теперь уже Лыков заторопился. Какая-то лихорадочность вдруг напитала, насытила, как электричеством, темный воздух холодного угольного склада. – Иди сюда, – позвал из темноты Лыков. – Чувствуешь? Это задвижка. Здесь у нас лючок для угля. Фрицы не знают. Мы его прорезали, чтобы лопатами в склад уголь забрасывать. Конечно, узко, но ты пролезешь. Должен пролезть. А как выпадешь из лючка в снег, толкайся ногами и ползи вперед, вперед, только вперед, ни на сантиметр никуда не сворачивай. Так ползи, пока не упрешься в железные стояки. Луна выглянет, прячься в снег. Лучше лишний час пролежать в снегу, чем завалить дело в одну минуту. Фрицы, думаю, не сильно нас караулят, но ты себя такими размышлениями не тешь. А от метеоплощадки сразу возьми правее. Там уже не ошибешься. Там глубокий овраг, ты в него падай и дуй до самых Каменных столбов, торчат там такие, как растопыренные пальцы. Это и есть выход на Собачью тропу, понимаешь? Идти по ней тебе придется всю ночь. Конечно, берегом легче, зато опаснее. Засекут с подлодки, тогда в снегу не укроешься. А на Собачьей тропе тебя не увидят. Если повезет, как раз к утру доберешься до Угольного. Помнишь палатку? Там угольный разрез обнажается, ты его узнаешь. Главное, смелей, Вовка. По Собачьей пройдешь, как по коридору. Там ущелье. Узкое. Справа стена, слева стена. Сумеешь?

– Ага.

– И антенну натянешь?

– Ага.

– И питание подключишь?

– Ага.

– Тише…

– Это ветер… – прислушался радист. И спросил: – Что у нас в ящиках, Илья?

– Печка чугунная, – по-хозяйски перечислил Лыков. – Железяки от ветряка. Геологические образцы. Вовремя не вывезли. Чего ты взялся ревизовать не ко времени?

– Я не ревизую.

– Тогда что тебе ящики?

– Их придется уложить под дверь. Да так плотно, чтобы дверь нельзя было открыть. Фрицы утром постучатся, а мы им: гутен морген, фрицы, рано еще, мы спим!

– А они гранату под дверь…

– Да ну. Домик к складу впритык. Не дай бог, загорится. Если им нужна наша метеостанция, плюнут на нас. Пусть русиш швайн замерзают на складе. Главное, чтобы не увидели, что нас стало меньше, что один исчез. А то догонят.

– Запустишь рацию? – с сомнением переспросил Вовку радист.

– Я попробую…

– Ну, ладно…

Лыков, охнув от боли, зашептал:

– Значит, запомни. Головой от стены, и ползи, пока не упрешься в железные стояки. Оставишь метеоплощадку по левую руку и оврагом – до Каменных столбов. Тут все просто. А дальше, Вовка, еще проще. Только не суетись. Камни на Собачьей мерзлые, скользкие. Ногу потянешь или колено выбьешь, совсем один останешься. Мы тебе сейчас не подмога.

– А вы?

– О нас не думай, Пушкарёв Вовка. Твое дело – добраться до рации. Это приказ! – подчеркнул Лыков мрачно. – Ты однажды уже приказ нарушил, так что искупай вину. Найдешь палатку, натянешь антенну, подключишь питание, выйдешь в эфир. Что бы ни случилось, Пушкарёв Вовка, делай свое дело.

– А что может случиться?

– Не знаю, – резко оборвал Лыков.

– Я попробую, – выдохнул Вовка.

– Если выйдешь в эфир, отца узнаешь по почерку?

– Попробую…

– Ладно. Что с тебя возьмешь? Такая вот форма жизни. – Лыков будто спохватился: – Выйдешь в эфир открытым текстом. Плюнь на все. Голоси на весь север: всем, всем, всем! Высажен фашистский десант на остров Крайночной. Всем, всем, всем! Срочно уведомите Карский штаб! И наши фамилии перечисли. Весь состав зимовки, а то не поверят. Понял? Теперь фамилии. Запомни фамилии. Краковский, Елинскас, Лыков. Запомнил?

– Ага.

– Как только получишь уверенный ответ на своё послание, немедленно отключайся. Фрицы тебя быстро запеленгуют. Как только убедишься, что тебя поняли, все бросай к черту и беги на Собачью тропу. Никуда, только на Собачью! Это приказ, – повторил Лыков, и радист в темноте тоже утвердительно покивал.

Шорох. Глухой стук. Вдруг потянуло холодом. «Ныряй за борт!» Сильные руки сунули Вовку в узкий лаз. Он протиснулся в лючок, и в лицо ему ударил ветер.

2

Сухой снег порхло оседал под руками.

«А если собьюсь? Если выползу прямо на фрицев?»

Но полз, полз, зарываясь в снег. Полз, пока не уткнулся во что-то металлическое. «Ну да, стояк… Метеоплощадка… Сейчас вправо…» Но что-то бесформенное, жаркое навалилось на Вовку, вдавило в снег, дохнуло в лицо. Он чуть не заорал от ужаса, но понял вдруг, понял: «Белый!» И пес, будто понимая, что шуметь нельзя, взвизгнул тихонечко, как щенок. Давно, наверное, ждал, прятался за домиками. Теперь лез да лез носом в Вовкино лицо, куда-то под мышки, в карманы. «На, на, жри, жадюга!» – млел от счастья Вовка. Он как бы ругал Белого, а сам лапал и лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать. И Белый, будто понимая – нельзя шуметь, нельзя нарушать установившуюся над островом тишину, не рычал, не взлаивал, лишь повизгивал тихонечко, как щенок, лез носом в Вовкино лицо.

«На, жри! – свирепо и счастливо шептал Вовка. – На, жри, жадюга!»

Он ругал Белого, а сам был счастлив. Он ругал Белого, а сам счастливо лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать, шептал: «Белый, Белый…» И не удержался: «Мамки где наши, Белый?..» Не к месту, не ко времени спросил, но плевать ему было сейчас на место и время. Впервые за весь этот тяжкий безрадостный день ему, Вовке Пушкарёву, повезло. Впервые за этот тяжкий безрадостный день он, Вовка Пушкарёв, почувствовал какую-то уверенность. «Я дойду!» – шепнул он Белому в мягкое лохматое ухо. И поправил себя: «Мы дойдем! Только не бросай меня» И когда во тьме, чуть-чуть разреженной редкими звездами, когда в чернильной нехорошей тьме, мертвенной, холодной, проявились перед ним смутные растопыренные каменные пальцы, высокие, еще более черные, чем царящая вокруг пронизанная ледяным ветром ночь, он сразу сообразил: это и есть Каменные столбы, это и есть выход в ущелье, выход на Собачью тропу, по которой, невзирая на ее неласковое название, можно идти во весь рост…

Глава шестая.
СОБАЧЬЕЙ ТРОПОЙ

1

Он так боялся ошибиться, проползти в ночи мимо Каменных столбов, свалиться не в тот овраг, что, различив наконец узкие пальцы Каменных столбов, не выдержал – сел. И так и сидел по пояс в снегу, не чувствовал резкого, набирающего силу ветра. Вдруг сочился из облачных разрывов лунный свет. Мир сразу менялся: тени приходили в тревожное движение, ползли куда-то; вместе с ними начинали плыть, приходили в движение скалы. Вовка понимал: никак не могут раскачиваться скалы, и пытался теснее прижаться к Белому, глубже зарыться в лохматую теплую шерсть, услышать ровное, еще не сбитое дорогой дыхание.

Но Белый вдруг рыкнул, вырвался.

«Я сейчас…» Но так уютно было в снегу.

Закопаться бы в нем, зарыться. Спрятаться от ветра, лежать!

«В таком деле, – вспомнил он вдруг слова Лыкова, – суетливость ни к чему».

Но тут же вспомнил и другие слова: «Ты однажды уже приказ нарушил». А к этому Николай Иванович добавил: «Завалишь дело, всем хана. И Родине вред нанесешь». Вот все-все понимал, а встать никак не мог.

«Ты не ругайся, Белый. У меня ноги болят».

Белый недоверчиво засопел. Совсем как на «Мирном».

«Не веришь? – спросил Вовка, презрительно выпячивая губы. – Вот и Лыков не верит. Никто не верит. А я знаю, все равно придет «Мирный»! Как он может не прийти? На нем мама!»

Белый помотал головой.

Вовка понял: не слушает его Белый.

Да и не надо было сейчас думать о «Мирном».

У него, у Вовки, ясный приказ: найти палатку, запустить рацию, выйти в эфир. О выполнении приказа и следует думать. Он отчетливо увидел тьму склада, который все еще где-то рядом, недалеко. И черную ночную бухту увидел, на поверхности которой неподвижно и хищно лежало невидимое серое тело чужой подлодки. И услыхал шорох ползущей угольной крошки, и отчетливо почувствовал пронзительную боль в разбитых пальцах радиста Елинскаса и полное отсутствие боли в онемевшей, негнущейся ноге Лыкова. Утром фрицы ткнутся в запертые изнутри двери склада, гранату под дверь, вся недолгая. Спалят и аккуратно пересчитают трупы: айн, цвай, драй! Где четвертый? Где этот мальчишка? Где эр ист? Не может быть, чтобы русские мальчишки сгорали в огне дотла, ничего после себя не оставляя. Глянув на карту, фрицы догадаются: уйти с метеостанции можно только по берегу или по Собачьей тропе. Пару вооруженных людей на перевал, пару на берег…

Вовка любил географические карты.

Дома картами у Пушкарёвых был набит целый шкаф.

«Да зачем столько? – удивлялся Вовка. – На каждый остров по нескольку штук!»

«А они разной степени точности, – терпеливо объясняла мама. – Съемку ведут разные люди. Один немножко ленив, другой торопыга, третий спешит вернуться на материк».

Вовка с удовольствием листал карты.

Особенно нравилась ему карта острова Крайночного.

Эта карта не раз была в деле, протерлась на сгибах, ее подклеивали полосками марли, по полям, даже по планшету густо разбегались, как птичьи следы, карандашные значки и пометки. «Ты осторожней, – предупреждала мама. – Это единственный экземпляр. Самый точный. Рабочий».

«Когда-нибудь я составлю более точную карту!»

«Это хорошо, – смеялась мама. – Но пока ты еще мальчишка!»

Он никак не мог понять: «Почему?» Мама смеялась: «Да потому, что на карте ты видишь одни названия. Для тебя карта состоит из названий».

«А из чего она еще состоит?»

«Вот я и говорю – мальчишка!»

Он не понимал. Он сердился: «Да почему?»

«Да потому, что только мальчишка может думать, что на берегах бухты Песцовой обязательно должны водиться песцы, а хребет Двуглавый обязательно выглядит таким со всех сторон!»

«Но ты же сама дала такие названия хребту и бухте».

«На то причины были, – смеялась мама. – Впервые мы высадились на Крайночной в районе Сквозной Ледниковой. Вот оттуда хребет точно кажется двойным».

«А Песцовая?»

«Там на гальке песец дохлый валялся».

В общем, Вовка уже понимал, что дело не в названиях.

Горько и страшно было ему в ночи. Даже сказал вслух: «Я дойду!»

Подозвал Белого. На всякий случай и ему шепнул: «Мы дойдем! Вот увидишь!»

И встал, двинулся под Каменные столбы, разбитые трещинами, из которых густо сочился тысячелетний ледниковый холод. Темно. Холодно. Скалы вдруг превращались в лица. «Это Мангольд… Или Шаар… Или Карл Франзе… Или Ланге… – думал Вовка. – Интересно, как они выглядят? Смотрят перед собой или воротят наглые глаза в сторону? Носят усики, как Гитлер, или выбриты?»

Не все ли равно?

«Не все!» – сказал себе Вовка, выбираясь из сугроба.

Было бы очень несправедливо, если бы кто-то из этих фрицев походил на папу или на радиста Елинскаса! Вовка крепко сжимал кулаки. Он знал: не может какой-то там франзе походить на его отца! Он знал: не может какой-то там мангольд походить на Леонтия Ивановича или на боцмана Хоботило! Там, под черной водой, все находится в смутном движении; эти фрицы скорее походят на кривых крабов. Плюгавые и бледные. И лица у них бледные и плюгавые!

Вовка задохнулся от ненависти.

Вовка не мог допустить, чтобы человек с таким лицом воровал погоду.

Спотыкаясь, брел среди мерзлых скал. Если бы не небо, на котором опять тускло высветились звезды, точнее, узкая цепочка звезд, повторяющая все изгибы узкого ущелья, он вообще бы ничего не видел.

Но звезды светили. Пусть слабо, но светили.

Ориентируясь по их смутной ленточке, Вовка ступал по мерзлым камням, по инею, покрывавшему камни, цеплялся рукавицами (лыковскими) за выступающие углы. Иногда стены почти сходились. «Ой, не протиснусь!» Иногда расходились – над головой сразу прибавлялось звезд.

Лыков оказался прав: заблудиться в ущелье было невозможно.

Зато здесь запросто можно было вывихнуть ногу, разбить колено, защемить ступню. Вовке не раз приходилось останавливаться, подсаживать Белого на очередную ступень каменной лестницы. Он запутался, он не знал – час уже двигается по тропе или два? Ощущение времени сбилось. И только когда на каком-то тысячном повороте каменная стена перед ним вдруг вспыхнула мириадами мелких стеклянистых кристалликов, понял: смутно, но видит каменную стену.

Луна?

Он обернулся.

«Ой, какой сильный свет! Неужели зарево? Неужели фрицы уже узнали о побеге и в отместку подожгли склад?» Если так, подумал Вовка, я не успею. И крепко сжал кулаки: «Нет, должен успеть! Обязательно должен успеть и дать сигнал бедствия. Даже не бедствия… Нет… Просто сообщу в Карский штаб о случившемся… Сигналы бедствия пусть подают фрицы».

Но ему было страшно.

Он потерял счет шагам, да пес еще путался под ногами.

Вместо того, чтобы спать спокойно где-нибудь в Перми или у бабушки в Игарке, он, Вовка, зачем-то полз по обледенелой Собачьей тропе; вместо того, чтобы сидеть над учебниками, тащил с собой Белого. Он страшно пугался зарева за спиной (а оно разгоралось), он каждой мышцей чувствовал крутизну подъема. Конечно, тревожный отсвет помогал, бледно высвечивая грани скал, но лучше бы не было этого ужасного отсвета! Вовка и без него нашел бы проход между стенами, на ощупь вскарабкался бы по каменной лестнице под ледяными лишаями, сползающими со стен.

Не было в мире места безнадежней Собачьей тропы!

«А мама говорила…» Вовка вспомнил о маме, и на губах его появилась улыбка.

Мама любила рассказывать о Крайночном. Она часто о нем рассказывала. Она говорила: «Обжить остров – это почти как открыть его. А Крайночной, он не просто остров, он еще и веселый остров! Снег повсюду лежит, льды гоняет по морю, а на острове уже весна! Проломи ногой корочку наста и увидишь: там, под снегом, лужайки зеленые. Как крохотные теплицы. И камнеломка растет – зеленей не бывает, и бутончики полярного мака распустились, выбросили желтенькие цветы».

Вовка невыразимо любил маму!

«Встретимся, я ее ни на шаг больше не отпущу, – решил. – А то опять куда-нибудь запропастится». На минуту он присел на камень, запорошенный снегом. Белый тотчас полез носом в карман. «На! – отдал ему сухарь Вовка. – Жри!» Вспомнил: в палатке должна лежать замороженная пшенная каша. Так радист говорил.

Но до каши надо было еще добраться.

По ноющим ногам догадывался – не час, не два уже идет, а гораздо больше.

Скользил, цеплялся за камни, помнил: цель – палатка! Слова Елинскаса помнил: «Нам взаперти ждать тоже несладко». Ох, было время, Вовка страшно хотел стать шофером. Крути баранку, гони автомобиль по горным и долинным дорогам – перед тобой лежит вся страна! А было и такое время, Вовка страшно хотел стать летчиком. Веди рокочущий самолет сквозь грозовой фронт, выбрасывай грузы, ищи надежную посадку. Нельзя не летать в стране Чкалова, Леваневского, Громова, Коккинаки! «Если надо, Коккинаки долетит до Нагасаки, и покажет он Араки, где и как зимуют раки». А было еще и такое время, когда он хотел стать метеорологом. Как мама. Как отец. Следи за приборами, установленными на необитаемом острове, веди специальный журнал. В деле метеоролога (мама это всегда подчеркивала) не может быть небрежности. Метеоролог – человек подтянутый, дисциплинированный, надежный! Следи не только за погодой, но и за приборами. Приборы как люди – двух одинаковых не бывает. Да на морозе и на жаре стареют они быстро. Засоряются капилляры, по которым движется спирт в термометре, испаряется ртуть в барометрах, растягиваются волоски гигрометра. Если ты настоящий метеоролог, ты должен чувствовать свои приборы. Очень нужное, очень интересное дело. Но сейчас, на Собачьей тропе, Вовка твердо решил: главным делом его жизни будет радио! Только радио! Раньше (права мама) он баклуши бил. Раньше (прав Колька Милевский) только развлекался. Потому, наверное, и не сдал экзамен строгому сержанту Панькину.

А что благороднее радиодела?

Вот гибнет судно в Малаккском проливе, за многие-многие тысячи верст от Вовки, а он все равно слышит далекое SOS. И тут же передает: «Всем, всем, всем! Окажите помощь терпящим бедствие!» В Арктическое училище пойду, твердо решил Вовка. Закончится война, пойду в Арктическое!

«Ох, сколько мне еще топать и топать…»

Холодные звезды стояли над головой. Несло ледяным холодом от каменных стен. А разве на складе лучше? Вовка так ясно представил себе тьму склада, шорох рассыпающейся угольной крошки, он так сильно почувствовал ожидание, заполнившее тьму промороженного склада, что ноги сами собой задвигались быстрее: теперь Вовка почти бежал. Не было сил бежать, а бежал, старался, пока вдруг не ударился коленом о выступ.

Боль ослепила его.

Упав в снег, вцепился в лохматый загривок Белого и так, скорчившись, просидел минут пять. Вспомнил слова Лыкова: «Не суетись! Ох, не суетись на тропе, Вовка. Ногу потянешь, выбьешь колено – один останешься!»

Встал. Прихрамывая, двинулся дальше.

Вдруг легче стало идти. Он ясно почувствовал: легче!

Ну да, это подъем кончился, вон сразу сколько звезд высыпало над головой, и луна наконец засияла над перевалом, выбралась из-за восточной вершины Двуглавого. Вовка отчетливо разглядел: грандиозный каменный обрыв поднимался над его головой. Темные слои перемешивались со светлыми, как на Угольном. В лунном свете вспыхивало что-то, взрывалось искрами.

Лед? Горный хрусталь?

Вовка не знал. Упрямо наклонив голову, шел в черноту.

Собачья тропа. Знали, как назвать! Нашли точное определение!

Собачья! Именно собачья! Даже Белый вымотался, вываливал черный язык, оборачивался, поскуливая, глядел на Вовку. Сколько еще идти нескончаемыми каменными коридорами?

«Дойдем, Белый! Дойдем!»

Скользил по льдистым натекам, хватался за острые камни, помнил – его ждут на метеостанции, радовался, как хорошо греют рукавицы Николая Ивановича. Не обморозит он, Вовка Пушкарёв, пальцы, отстучит сообщение в Карский штаб.

«Сколько я прошел? Сколько еще впереди?»

Одно Вовка знал точно: тропа пошла под уклон.

Чувствовал это по изменившейся линии стен, по удлинившемуся неровному шагу, по тому, как, спотыкаясь, падал теперь вперед. Заторопился было, заспешил, но заставил себя не спешить – не хватало еще подвернуть ногу прямо у цели! Шел, ругал себя. «Эгоист! Живу с людьми, а людей не вижу! На «Мирном» все были заняты делом, а я вел себя как иждивенец. Нет чтобы посидеть с Леонтием Ивановичем, нет чтобы всерьез поговорить о Севере, еще смеялся над ним: почему, дескать, не на фронте? Нет чтобы посидеть с мамой, помочь, поговорить об отце. Или поделиться планами с боцманом Хоботило. Эгоист я! Это надо же, заскучал посреди Карского…» Вовка сплюнул с презрением. «О себе только думаю. Вот Лыков дал добровольное согласие еще сезон отработать на Крайночном. «Растут фиалки, ароматные цветы…» Или радист Елинскас. Прослушал мою морзянку, все понял сразу, но ведь сказал, поддержал меня: этот сможет, этот отстучит послание. И Николай Иванович… Будь лючок пошире, он бы сам вышел на Собачью тропу…»