Текст книги "Шкатулка рыцаря (сборник)"

Глава III. «Полморды! С маху!
Одним выстрелом!..»

Ле Тур. 17 августа 1307 года

Бернар Жюно, главный инквизитор, поджав узкие бесцветные губы, поднял глаза на еретика. Тот ответил спокойной улыбкой. По глазам было видно, что он не чувствует за собой вины. Он даже осмелился нарушить молчание и задал вопрос, которым, собственно, грешат все: зачем его, человека верующего и уважающего все догматы великой святой Римской церкви, привели сюда в этот не то свинарник, не то подвал? Разве нет в древнем Ле Туре мест, более достойных уважительной беседы о вечных ценностях? Он надеется, ему объяснят это.

«Вас обвиняют в том, что вы – еретик, что вы веруете и учите несогласно с верованием и учением святой Римской церкви», – учтиво, но сухо ответил инквизитор. Он не торопился. Он знал: скоро спесь с еретика слетит, как книжная пыль, и в голосе вместо уверенности зазвучит мольба.

«Но, сударь! – искренне возмутился еретик. – Вы знаете, что я невиновен и что я никогда не исповедовал никакой другой веры кроме христианской!»

«Вы называете вашу веру истинно христианской только потому, что считаете нашу ложной, – сухо возразил инквизитор Бернар Жюно. – Я спрашиваю вас, не принимали ли вы когда-либо других верований, кроме тех, которые считает истинными святая Римская церковь?»

«Я верую во все то, во что верует святая Римская церковь и чему вы сами публично поучаете нас». – Голос еретика прозвучал вызывающе.

«Быть может, в Риме действительно есть несколько отдельных лиц, принадлежащих к секте, которую вы считаете единственной святой Римской церковью, – сухо возразил инквизитор. – Когда я говорю, что у нас есть нечто общее с вами, например, что у нас есть Бог, вы вполне можете оставаться еретиком, тайно отказываясь веровать в другие вещи, которым следует веровать».

«Я верую во все то, во что должен верить истинный христианин».

«Эти хитрости я знаю, – сухо возразил Бернар Жюно. – Говоря так, вы на самом деле считаете, что истинный христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты. Разве не так? Отвечайте прямо: веруете ли вы в Бога-отца, в Бога-сына и в Бога-духа святого?»

«Верую».

Впервые в голосе еретика мелькнула неясная тревога.

Бернар Жюно удовлетворенно улыбнулся. Только краешек улыбки, самый-самый краешек скользнул в уголках его тонких бескровных губ. Он хорошо знал: еретик заговорит. Он скоро заговорит. А если он не захочет говорить, его к этому принудят. Бернар Жюно знал: как бы еретик ни выкручивался, как бы хитро он ни отказывался говорить правду, заговорить его все равно принудят, потому что сразу несколько свидетелей из Ле Тура видели, как из рук этого человека исчезла древняя шкатулка, выполненная, возможно, из золота и наполненная, возможно, большими сокровищами. Может, это были сокровища мавров, обнаруженные в старых развалинах, а может, в шкатулке находились драгоценные камни, вывезенные святыми пилигримами с далекого Востока. Это неважно! Главное в том, что шкатулка должна вернуться. Сразу несколько свидетелей с чувством вполне понятного страха видели, как таинственное вместилище неизвестных сокровищ растаяло в воздухе только потому, что этот еретик и мысли не допускал о благородном пожертвовании всего найденного им в тайных подвалах – святой Римской церкви, для всех и для каждого благочестиво и терпеливо молящей блага у Господа.

«Веруете ли вы в Господа Иисуса Христа, родившегося от пресвятой девы Марии, страдавшего, воскресшего и восшедшего на небеса? Веруете ли вы в то, что за обедней, свершаемой священнослужителями, хлеб и вино божественной силой превращаются в тело и кровь Иисуса?»

«Да разве я не должен веровать в это?»

«Я вас спрашиваю не о том, во что вы не должны веровать. Я спрашиваю, веруете ли вы?»

«Верую во все, во что приказываете веровать вы и другие хорошие ученые люди», – голос еретика наконец дрогнул. Он еще боролся с гордыней, но уверенность его быстро испарялась.

«Эти другие хорошие ученые люди, несомненно, принадлежат к вашей секте, я ведь прав? – сухо заметил инквизитор. – Если я согласен с ними, вы, разумеется, верите мне, если же нет, то не верите. Это так? Смотрите мне в глаза».

Сбитый с толку еретик изумленно обвел взглядом подвал, освещенный лишь несколькими свечами да огнем, медленно разгорающимся в камине. Молчаливый писец, серый и незаметный, как мышь. Металлические клещи, дыба под потолком. Страшные шипы, бичи, веревки, развешанные по стенам. Низкие закопченные своды. Еретик напрасно назвал это место свинарником. Неосторожные, необдуманные слова! Несчастный еретик уже понимал, что инквизитор теперь не отступится, что он будет его расспрашивать долго, хитро, впрямую и исподволь, с чрезвычайной осторожностью подводя к тому, о чем сам еретик пока даже и не догадывался. Надо жить тихо и незаметно, подумал еретик с опозданием. Если ты купил крепкий красивый каменный дом, построенный еще чуть ли не век назад, не стоит столь шумно, столь изумленно выбегать на широкий двор с криком, несомненно, беспокоящим соседей: «Смотрите, смотрите, что лежало в брошенном сундуке умершего старика Барбье!»

А потом она исчезла, эта дьявольская шкатулка!

Как она исчезла? О, Боже праведный, куда исчезла?

Ведь он держал ее в руках, он сильно дивился ее необыкновенной тяжести.

Конечно, ему очень хотелось узнать, что находилось там внутри. Он ведь понимал, что даже золото не может весить так много. Он не нашел никаких наружных запоров, никакого заметного замка, только палец сам собою лег в какую-то удобную выемку, будто для того и созданную. Эта выемка казалась подчеркнуто алой, она решительно бросалась в глаза.

Куда исчезла дьявольская шкатулка?

«Вы считаете в святом учении хорошим для себя только то, что в нем согласно с мнением ваших тайных ученых, это мы знаем, – сухо продолжил инквизитор. – А веруете ли вы в то, что на престоле в алтаре находится тело истинного Господа нашего Иисуса Христа?»

«Верую».

«Конечно, вы знаете, что там находится тело, и вы знаете, что все тела являются телом нашего Господа, – еще суше продолжил святой инквизитор. – Теперь я вас спрашиваю: находящееся на престоле в алтаре тело действительно ли является истинным телом нашего Господа, родившегося от пресвятой девы Марии, распятого, воскресшего и восшедшего на небеса?»

С тяжелым подозрением, с дрожью в голосе еретик затравленно огрызнулся:

«А вы-то веруете в это?»

Наконец он мой, – восторжествовал инквизитор, и тень улыбки снова скользнула по уголкам его тонких жестоких губ. Сейчас я позову палача. Сейчас еретик начнет признаваться. Сейчас он укажет точное местонахождение исчезнувшей шкатулки. Не может быть так, чтобы такая драгоценная вещь, по праву принадлежащая только великой святой Римской церкви, оказалась бы в руках какого-то жалкого мелкого грешника.

Подняв руку, он щелкнул пальцами.

13 июля 1993 года

Телеграфистка, сорок пять, сто шестьдесят два, беспорядочная тяга к спиртному. Где ты, мой кукушонок?

– Ау! – позвал Шурик.

Кукушонок не откликнулся.

Пива, подумал Шурик. Много пива! Немедленно!

А если пива нет, решил он, то хотя бы горячий душ – смыть пыль.

Ничего крепче пива Шурик позволить себе не мог. Слишком много дел, ему нужна была ясная голова. От жары ныло давно выбитое на тренировке плечо. Экстрасенс Серёжа, почти год работавший на контору Роальда, не успел довести лечение до конца, улетел в Москву – участвовал в каком-то глобальном эксперименте, затеянном сибирским академиком Казначеевым. Ничего страшного, объяснил экстрасенс Шурику, я взял с собой твою фотографию. Буду работать с ней, так удобнее. Единственная просьба к тебе – не пить. Вообще не пить, особенно крепкого.

Вода в душевой оказалась совсем ледяная.

Приведя себя в относительный порядок, Шурик накинул рубашку, натянул брюки и вышел на широкий балкон. По потрескавшимся деревянным перилам балкона густо расползлись карандашные надписи. Самая длинная привлекла внимание Шурика своей непритязательностью. «Вид из этого окошка удивит тебя немножко». Наверное, автор надписи искренне желал добра всем будущим жильцам гостиницы и даже дружески предупреждал незнакомцев о неких неожиданностях, могущих поразить неопытного человека.

Вечерело. Листва берез, вялая от жары, чуть подрагивала.

Подрагивала листва даже не от ветерка. Не ветерок это был, а так, некие, почти незаметные перемещения прогретых, будто в печке, воздушных масс. Глухая улочка, ответвляясь от главной, исчезала в плотном массиве берез и высокой китайской сирени. Но это был не парк, потому что из-за листвы, из-за плотных зарослей, утомленных июльской жарой, время от времени доносились волнующие запахи, оттуда же поднимался шашлычный сладкий дымок. А под самым балконом надувалось бело-голубое полотнище летнего кафе. Под полотнищем, как осы, гудели местные выпивохи.

Куплю все!

Что-то насторожило Шурика.

За кустами китайской сирени, украшающими площадь, стоял человек.

Причем стоял явно затаившись. И внимательно вглядывался в окна гостиницы, не забывая при этом поглядывать на выпивох, гудящих в кафе. Незнакомец был напряжен, наверное, понимал, что совершает непозволительное.

Или это женщина? Тогда почему такая плоская?

Или все же мужчина? Почему тогда бедра такой ширины?

Это каменный человек! Скульптура! – вдруг дошло до Шурика. Пракситель эпохи раннего сенокоса. Аполлон ужалившийся. Пытаясь рассмотреть скульптуру, Шурик перегнулся через перила. На плечах Аполлона доморощенного топорщилось нечто вроде каменной телогрейки, плотно обхватывающей немощную грудь, зато каменные штаны, на ногах лихо смятые в гармошечку, туго обтягивали круглые, как гитара, бедра. Все-таки мужик, утвердился Шурик. Вон какой серп в руке.

Но если мужик, зачем ему такие длинные космы?

А если женщина, то почему с такой прытью рвет от нее такой же каменный пионер?

Много необыкновенных загадок на свете. Вот, например, сколько граммов кальция в сутки должен получать муж от жены, чтобы всего за одну неделю его рога вымахали на метр?

В номере противно затренькал телефон.

Конечно, Роальд. Он все рассчитал по минутам.

«Жарко?»

«А то!»

«Спустись в кафе и выпей пива, – разрешил Роальд. – Но на свои. Я пьянству сотрудников не потатчик. А что в Т. душ только холодный… – Роальд обо всем знал, – так и этому радуйся. – И добавил: – В номере не засиживайся. Вечерняя жизнь в Т., по крайней мере, та ее часть, которой ты должен интересоваться, проходит в шумных общественных местах, одно из них расположено как раз под твоим балконом. – Несомненно, Роальд хорошо знал гостиницу. – Спустись в кафе, возьми пива, поболтай с посетителями, присмотрись, что там к чему, но, понятно, ни во что не вмешивайся».

«А если Лигушу начнут убивать?»

«Лигушу убьют пятнадцатого, – уверенно ответил Роальд. – Если ты не дурак, помни это. Спустись в кафе и наслаждайся жизнью. А если на Лигушу наедут, – несколько непоследовательно добавил он, – смотри, чтобы ничего не случилось».

Пыль еще не осела после очередного набега покупателей, а на нашем складе снова «Петров», «Орлов», «Горбачев», «Асланов», «Распутин» и все, что требуется для теплой компании!

Шурик спустился в кафе.

Легкие столики. Полосатый тент.

За дальним столиком, приткнувшимся к красной кирпичной стене гостиницы, скучали длинноволосые тинейджеры. Человек семь. Они так походили друг на друга, будто их сделали с помощью фоторобота. Побитые носы, синяки под глазами, патлы до плеч. Ладони тинейджеров сами собой, независимо от предполагаемого сознания, отбивали по столику сложный, постоянно меняющийся ритм. Ни жизнь, ни погода, ни выпивка, ни соседи по столикам тинейджеров не интересовали.

Вечеринка молчания. Вечеря равнодушных.

Зато соседний столик был занят мужиками в расцвете лет.

Младшему под сорок, старшему чуть за пятьдесят. «Любохари, любуйцы, – сказал бы Роальд, обожающий цитировать глупости Лёни Врача. – В половинчатых шляпах совсем отемневшие Горгона с Гаргосом, сму-у-утно вращая инфернальным умом и волоча чугунное ядро, прикованное к ноге, идут на базар…» Подумать страшно! «В сапожках искристых ясавец Лель губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа, целует пурпур крыл еще замерзшего Эрота…» Когда Шурик услышал такое в первый раз, ему послышалось – енота. Только узнав, что речь идет о боге любви, он несколько успокоился. Хотя какой там бог любви! Обычное, в сущности, баловство. Колчан за спину, на глаза платок, и пошел садить вслепую стрелами по толпе.

Хорошая компания, оценил Шурик. Настоящие мужики. Бурную жизнь прожили.

Темные брюки, пусть не новые, застиранные. Бурые рубашки. «В сапожках искристых ясавец Лель. И скользкий иезуй с ними, он же соленый зудав. И потрепанный жизнью сахранец, наслажденец сладкий…»

– …весь класс по-чешски! – потрясал кулаками здоровенный Гаргос, смутно вращая инфернальным умом и обращаясь к потрепанному жизнью сахранцу. – Это вам не пиво сосать! Год сорок второй, зима, представьте себе, воробьи от холода дохнут, а мы в мерзлом классе язык учим. Иностранный. В деревню немца пригнали. Он сдался в плен, его проверили, тихий. Днем коровники чистит, вечером преподает в школе язык. – Здоровенный Горгос умело выдержал паузу. – Кто мог знать, что вовсе не фриц он, а чех, и учит он нас чешскому, а не немецкому? Но кое-кто до сих пор считает, что учился немецкому…

Издалека, из-за берез и сирени, долетел рыдающий женский голос: «Барон… Барон…» И снова: «Барон…» Поскольку ни тинейджеры, ни компания, окружавшая здоровенного Гаргоса, никак не отреагировали на этот голос, Шурик решил, что поиск неизвестного барона в Т. дело, в общем, налаженное, будничное. Вроде собирания пустых бутылок. И, выбросив ненужный призыв из головы, внимательнее присмотрелся к компании.

Двое сидели спинами к Шурику.

Судя по багровым, в складках, затылкам, крепкие были мужики.

И смеялись они крепко, с чувством. И стояли перед ними крепкие полные пивные кружки. И так же крепко смеялся над собственным рассказом здоровенный Гаргос, умудрившийся в детстве выучить вместо немецкого языка чешский. Этот усатый сахранец, иезуй, зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов, поглядывал на приятелей несколько свысока, с превосходством, как типичный главгвоздь, а ведь мужики, скажем так, собрались действительно крепкие.

«Вот для тебя паром дышит жирный разомлюй!»

Роль разомлюя играл большой рыхлый человек, сидевший в стороне за отдельным столиком, выставленным прямо на тротуар. Если человеческое тело впрямь является храмом души, то храм, возведенный за отдельным столиком, выглядел основательно запущенным. Не очень глубокие, но отчетливые морщины бороздили широкое лицо, сизые щеки в неопрятной щетине, прическа подчеркивает низкую линию лба. Но и сидя рыхлый человек, бульдозерист Иван Лигуша, возвышался над тинейджерами и слушателями Гаргоса. Нелегко было Анечке допрыгнуть до его лба.

– Да ладно, что там немецкий! Вы посмотрите, люди у нас какие редкостные! – Гаргос, жертва военнопленного чеха, убедительно закатывал глаза, доверительно щурился. – Редкостные, удивительной чистоты люди! Не индейцы какие-то, если брать по совести. Даже не Максимки. Не сигают по всяким там пальмам голые. Все простые, ручной работы…

– …а если ходят странно, так это у них штаны так пошиты.

Наверное, Иван Лигуша, бывший бульдозерист, не впервые вступал в общую беседу таким манером. Несколько слов произнес, а голову не поднял.

Зато Гаргос дернулся, как ужаленный.

– Редкостные у нас люди и редкостные чудесные места, – повысил он голос. – Вон какая длинная улица, зато растянулась на несколько километров! За солью к соседу отправишься, так, считай, с ночевкой…

– …а если морды сельчан постоянно в копоти, так это потому, что дома свои они поджигают сами.

Подсказки Лигуши звучали сипло и вызывающе.

Широкоплечий Гаргос опять дернулся, но и на этот раз нашел в себе силы продолжить рассказ:

– И река у нас! Сами знаете, какая река! Плесы по девять верст, глубина до семи метров. Рыбу пугнешь, всплывает налим, таймень часто всплывает…

– …а если всплывет и парочка водолазов, так это потому, что рыбу мы динамитом глушим.

– Да в рыбе ли дело? – Гаргос густо побагровел, но все равно теперь он смотрел только на иезуя, самодовольно поглаживающего густо колосящиеся усы. – Культура у нас, большая культура, вот что радует. И клуб тебе, и богатая библиотека, и даже цирк приезжает! Там птицы, змеи, бегемот в клетке. Ну, этот бегемот, прямо смех! Челюсть отклячил, ждет. А народ у нас добродушный, чего только ни бросали! И яблоки, и огурцы, и помидоры, и свеклу…

– …а если и гранату бросили, – сипло прогудел Лигуша, – так это потому, что сами ее смастерили.

– Да вот сами! – вскинулся наконец Гаргос. – Умельцы у нас такие, что хоть мельницу поставят, хоть гранату соорудят! Сами помните, рванула так, что в твоем вонючем Парагвае все негры с деревьев попадали!

– Какие это в Парагвае негры? – насторожился усатый сахранец.

– Нацисты перекрашенные, – сипло подсказал Лигуша.

К Шурику неслышно приблизился официант:

– Что будем заказывать?

– Рыбий корм, – машинально ответил Шурик, разглядывая веселую витрину крошечного магазинчика, уютно устроившегося на краю площади. Весь в стекле, похожий на аквариум, магазинчик был украшен крупной, бросающейся в глаза вывеской: «РУССКАЯ РЫБА».

Официант понимающе улыбнулся:

– Не держим-с.

– А русская рыба?

– Хек? Треска? Лещик?

– Лещик, пожалуй. А пиво?

– Исключительно жигулевское.

– Вот его и несите. – Шурик опасливо понизил голос: – А этот там у вас в скверике… Ну, вроде как монумент… Это кто?

– А-а-а, в скверике, – расслабился официант. – Это у нас известная художественная скульптура. Так сказать, историческое изваяние на память для горожан. Константин Эдмундович, если не ошибаюсь.

– А по роду занятий?

– Первооткрыватель, наверное.

– Если первооткрыватель, почему от него пионер убегает?

– Тогда первопокоритель, – счастливо кивнул официант. – Тут у нас чего только не стояло-с. Но так получается, что ничто не стоит долго. То день ВДВ, то…

Инвалид Великой Отечественной войны с правом на получение личного автомобиля ищет спонсора, готового оплатить неизбежную взятку.

За соседним столиком снова загомонили.

– …вот тебе писали, что в Парагвае картошки нет. Врать не будешь, писали? – Гаргос опять обращался к усатому, и до Шурика наконец дошло, что зудав соленый, сахранец и иезуй есть тот самый человек, которого ненавидела Анечка Кошкина за то, что он получил в Парагвае наследство. – И я читал, нет там картошки. Одни индеанки. На ней пуговку расстегни, она уже вся голая…

Издалека томительно донеслось: «Барон…»

Уважаемый господин президент! А не обменяться ли вам в целях полной безопасности всех народов кнопками запуска ядерных ракет со всеми президентами государств, владеющих ядерным оружием?

Иван Лигуша молча повел огромным рыхлым плечом.

В словаре научных терминов сказано: «Плюрализм – это разновидность эксгибиционизма в сочетании с вуайеризмом, то есть непременное участие в половой близости трех и более партнеров». Как же следует тогда понимать выражение – плюрализм мнений?

– …а еще гуси, – убеждал наслажденца, сахранца сладкого совершенно распоясавшийся от многой выпивки Гаргос. – У нас тут всякий гусь – это гусь, а у тебя гусь – гусанос.

– Гус? – Усатый вдруг заговорил с парагвайским акцентом.

Беляматокий.

Редкостное слово, оценил Шурик.

Ни одна буква не повторяется. Жаль, неизвестно, что означает.

Впрочем, Иван Лигуша на такое богатое слово все равно не потянет. Это рвется кто-то другой, зовет родную душу через всю страну – беляматокий! Тоскливый зов. Долгий. Это не Барона искать.

Что-то изменилось в кафе.

Шурик оторвался от вырезок из газеты «Шанс».

В кафе стояла тишина. Приятели Гаргоса смотрели почему-то на Шурика.

– Чё, Иван? – волнуясь, спросил Гаргос. – Драка сегодня будет?

– А вы монетку бросьте. Решка – непременно к драке.

– А точнее? Он что, уйдет? Ты нам скажи. Вот встанет и уйдет, что ли?

Иван Лигуша задумался. Неслышно возник рядом официант, доверительно шепнул в ухо Шурику: «Вас междугородняя вызывает. Через администратора, но вы можете подняться в свой номер».

Шурик кивнул. Взгляды Гаргоса и компании ему не нравились.

Он забрал у официанта поднос с салатом и с пивом (его собственный заказ) и встал. Всей спиною чувствовал, что Лигуша почему-то угадал в нем… Но кого угадал? Что угадал?

С подносом в руках Шурик поднялся по лестнице.

Больше всего хотелось ему вернуться в кафе, запустить подносом в Гаргоса и выбить стул из-под великана Лигуши. Ладно, сказал он себе. Он хорошо знал свой характер. Однажды возле универмага «Россия» Шурик отбил у пьяных, совсем уже озверевших от пьяни юнцов некую девку, вопившую как милицейская сирена. Вырвавшись из потных и мерзких лап, девица дала деру, забыв позвонить в ближайшее отделение. Семь разочарованных морд, потные акселераты в джинсовом рванье, заглотившие каждый по паре бутылок портвейна, тяжело притопывая шнурованными кроссовками, пошли на Шурика. Козел! Украл удовольствие! Живая, голосистая девка, где она? На ходу вооружаясь кто палкой, кто ржавой железкой, акселераты молча шли на Шурика, круша по пути хрупкие стекла автомашин, приткнувшихся к коммерческим киоскам. Владельцы киосков трусливо прятались за металлическими ставнями, а Шурик боялся только одного: не сорваться, не искалечить юнцов.

Эти мысли, конечно, здорово ему мешали.

Из-за них он действовал не так быстро, как следовало.

Не то чтобы пропускал удары, нет, просто в последний момент за остекленелыми взглядами, за кривыми ухмылками, за визгливыми воплями, мало напоминающими человеческие голоса, он вдруг, как звезду из тьмы колодца, прозревал в несчастных акселератах им самим непонятное отчаяние, может, даже – самого себя из далекого детства…

А в другой раз на заплеванном центральном рынке два смуглых не наших гуся (правильнее, гусанос) в потертых кожаных куртках рассыпали по грязному снегу небогатый репчатый лук, принесенный на продажу какой-то местной старушкой. Старушка, крест-накрест перевязанная платком, моргала и плакала, беспомощно наблюдая, как эти смуглые гуси (гусанос) кривоного топтали сапогами ее небогатый лук. Шагах в пяти стоял местный милиционер в форме. Он старательно отворачивался.

Уложив зарвавшихся гусей (гусанос) на заплеванный снег, Шурик показал милиционеру удостоверение.

«Ладно, я их заберу», – лениво кивнул милиционер, не глядя на гусей (гусанос), втоптанных Шуриком в снег.

«А если они через час вернутся?»

«А тебе-то что? – усмехнулся милиционер. – Они свое получат».

И усмехнулся: «По закону».

«Видишь, – злобно прошипел один из гусей (гусанос) все еще лежа на грязном заплеванном снегу, но на глазах смелея. – Все должно быть по закону! Дошло? Убери руки!»

Услышав про закон, старушка заплакала.

Ледяной шип даже сейчас больно уколол Шурика.

Ну как решить все эти проблемы? «Так не должно быть, – сказал он как-то Роальду. – Я однажды не выдержу. Вот стоит передо мной наглый тип, ничто его не исправит, а я кулак поднять не имею права. Почему? Может, я вконец отупел?»

«Да нет, – грубо ответил Роальд. – Просто ты уже не трава».

В августе, год назад, Роальд, Сашка Скоков и Шурик участвовали в засаде, устроенной на банду Соловья – Кости-Пузы. Два месяца Скоков выслеживал поганого Соловья, днюя и ночуя в картофельной ботве на огороде подозрительного старика Пыжова, лишь за приличную плату разрешившего поселиться в его домике тихому незаметному квартиранту. Деревянные домики частного сектора с огородами, беспорядочно разбросанными по плоскому берегу полумертвой речушки, были, собственно, окраиной города. Соловья это устраивало. За ним тянулся длинный след.

Впервые в руки закона Соловей попал лет в пятнадцать.

Шел шестьдесят восьмой год. Из колонии Соловей вышел уже в семьдесят первом, вышел уже Костей-Пузой. Кличка и имя были выколоты на пальцах обеих рук, будто Соловей всем сразу бросал вызов: а вот он теперь какой! Костя-Пуза. А дуги пусть медведь гнет.

К сорока годам Соловей хорошо изучил «Кресты», Бутырку, Владимирскую пересыльную и массу других интересных мест. Убийство в Свердловске, разбой в казахских поселках…

В ночь засады в деревянном домишке, выходящем глухой стеной в огород вечно поддатого старика Пыжова, пировали Костя-Пуза, его двоюродный брат и мрачноватый тип, известный уголовному миру не менее чем по семи кликухам. Несмотря на пиршество, бандиты держались настороже. На голос милицейского капитана, предложившего бандитам сдаться, Костя-Пуза ответил выстрелами из обреза. Его поддержал двоюродный брат, пустив в ход газовый пистолет. Пользуясь шумом, Костя-Пуза через угольный люк в сарае выскользнул в огород и в темноте налетел прямо на Шурика.

Был момент, когда Шурик понял – не отобьется он от Соловья.

К счастью, подоспел Роальд. Обирая с себя обрывки потоптанной картофельной ботвы, Шурик присел на корточки. Его трясло. Роальд хмуро сказал: «Сашку ранили». И кивнул в сторону дома.

Сашка Скоков боком лежал на старом половике, брошенном под перила деревянного крылечка. Вышедшая луна ярко освещала запущенный двор и повязанных подельников Соловья. Рядом с ними стоял, нервно потирая длинные руки, хозяин дома – спившийся мужичонка в потасканной телогрейке. Без перерыва, сам себя не слыша, он повторял одно и то же: «Чего ж вы, а? Чего же вы, а?» Несло от всех от них перегаром, кислятиной, влажной землей, кто-то из милиционеров вызывал скорую, у всех были злые лица.

«Ты как?»

Скоков хмыкнул: «Да ладно…»

Удивление Скокова доконало Шурика.

Он даже курить не стал. Он просто вернулся в огород.

Костя-Пуза в наручниках лежал в истоптанной картофельной ботве и злобно скрипел зубами. «Ты, мент! – шипел он в сторону Роальда. – Я тебя поимею!» Роальд молча курил. Впрочем, увидев Шурика, он окурок смял и бросил в ботву, а Шурику сказал: «Мотай отсюда». Тогда благодушный милицейский капитан, спустившийся с крылечка и очень довольный тем, что ранен не его человек, заметил: «Чего ты его гонишь? Пусть набежит разок».

Шурик с маху пнул Соловья в живот.

Крысы! Паскуды! Черви! Ну почему так? Отчего так? Что позволяет крысам и паскудам, червям склизким плодиться так неутомимо? Шурик бил ногами хрипящего, катающегося в картофельной ботве Костю-Пузу, а милицейский капитан благодушно придерживал за плечи хмурого Роальда: «Да ладно, пусть еще набежит разок».

Крысы! Подонки! Плесень!

Ладно… Хватит воспоминаний…

Шурик ответил по телефону Роальду и с кружкой в руках вышел на балкон.

Смеркалось. Душно несло влажной травой, вялыми листьями. За кустами сирени Константин Эдмундович, первооткрыватель, а может, первопокоритель, упорно гнался за каменным пионером, держа в откинутой руке серп.

Из кафе доносилось:

«…пришел, значит, мужик в столовую…»

«…да сгорит она, сгорит… – сипло перебивал рассказчика Лигуша. – Уже на той неделе сгорит…»

Мне двенадцать. Через шесть лет отдамся миллионеру. Телефон в редакции.

Уходя от Шурика, Лерка сказала: ты работаешь на помойке, тебя убьют на помойке, тебя не могут не убить. Жена всегда права. Ты столько дерьма пересажал, сказала Лерка, что тебя уже не могут не убить. Чем больше дерьма вы сажаете в тюрьмы, тем больше его вываливается обратно.

Затренькал телефон.

Достал Роальд, никак не может угомониться.

Шурик вернулся в комнату и снова поднял трубку.

– Ты уже лег? Это я, твоя ласковая зверушка… Чувствуешь, какая я в твоих руках нежная и гибкая? Это всё потому, что в прежней жизни я была настоящей сладенькой кошкой…

– Да ну? – удивился Шурик. – Ты это точно знаешь?

– Конечно, котик… – простонала невидимая собеседница, опаляя Шурика огнем неземной страсти, и задышала тяжело, неровно, многообещающе: – М-м-м-м-м-м-м-м. Ты у меня обалденный… Я сразу решила: тебе отдамся… Куда ни гляну, везде ты… Глаза закрою, так и стоишь…

«Барон… Барон…» – донеслось с улицы.

Наверное, я схожу с ума, догадался Шурик.

Не надо было мне ехать в Т., я тут когда-то уже сходил с ума.

Шурик был уверен: звонила Анечка Кошкина. Правда, в автобусе ее голос звучал низко и злобно, а сейчас напоминал Эолову арфу, морской накат. М-м-м-м-м-м-м-м. Анечка умоляла: «Не набрасывайся на меня сразу… Подразни свою девочку…»

– Вы не ошиблись телефоном?

– Ой! А куда это я попала?

– А куда вы целились?

– Сорок семь три?

– Извините, ошибочка вышла.

– Я в суд подам на телефонную станцию!

– Да ну, мараться-то, – сказал Шурик. – Я все равно собирался вам позвонить.

– А предоплата? – сразу изменила тональность Кошкина. – Я без предоплаты не работаю. Я не шлюха. Я помогаю хорошим стеснительным мужчинам преодолеть их комплексы.

– А выбор?

– Какой выбор? – опешила Кошкина.

– Есть у вас разрешение на работу с хорошими стеснительными мужчинами? Судя по вашему молчанию, нет, правильно?

– Вы это к чему?

Шурик усмехнулся:

– А к тому, что у вас могут быть проблемы. Дошло?

Кошкина все еще сопротивлялась:

– Пока не очень.

– Впрямую указать?

– Уж будьте так добры.

– Разрешения у вас нет, сами понимаете. А я, например, могу вернуть вам хотя бы стоимость хрустального рога.

Анечка Кошкина ошеломленно выдохнула:

– Вы что? Неужели так? Вы правда от Кости?

– С этого и следовало начинать, – удовлетворенно заметил Шурик. То, что Анечка Кошкина назвала имя Соловья, ничуть его не удивило. – Хорошо бы теперь нам увидеться.

– Только не сегодня.

– Почему не сегодня?

– Ну, вы же видите, я на дежурстве.

Шурик не стал спрашивать, где это она дежурит.

– Завтра в два, – сказал он, опасаясь, что Кошкина раздумает. – Около «Русской рыбы».

Две неразлучных подруги желают создать семью нового типа – две жены и один муж. Ищем счастливца.

Шурик допил пиво и снова выдвинулся на балкон.

Снизу тревожно доносилось пьяное сипение бывшего бульдозериста: «Да ему скоро полморды снесут! Одним махом!» Неясно, кого Лигуша имел в виду, но звучало тревожно. «Много ты знаешь!» – возражал Горгос. «Точно, полморды! Одним выстрелом!» – «А мне наплевать! – без всякого акцента кричал парагваец. – Мне вообще наплевать, я в Асунсьон еду!»

Вдруг налетел ветерок, зашуршала листва.

Потом, сверкнув сквозь тьму, грохнул внизу выстрел.

«Соловей, черт возьми!» – дошло до Шурика. Не задумываясь, он махнул с балкона в высокую клумбу, заученно перевернулся через плечо и вскочил на ноги. Прямо перед ним возник человек с обрезом. Победно вскинув руки, он вопил: «Полморды! Одним выстрелом!»

Коротким ударом Шурик уложил убийцу на землю.

«Не помог Лигуше… Не помог дураку… – клял он себя. – Оставил дурака без защиты…» Обрез полетел в кусты и самопроизвольно пальнул из второго ствола. Было слышно, как в кафе бьется посуда, шумно падают на пол люди.