Текст книги "От 7 до 70"

Глава пятая
КАК Я НЕ ПОПАЛ К СТАЛИНУ

МАРТ 1953-го

5 марта 1953 года утром на первой паре лекцию по железобетону нашему 3-му курсу читал доцент Шеляпин. Еще осенью, представляясь студентам, он пошутил:

– Мою фамилию легко запомнить. Я не оперный бас Шаляпин и не комсомольский вожак Шелепин. Я нечто совмещенное – Шеляпин.

Этот кентавр, надо отдать ему должное, классно вел свои занятия – говорил понятно, доходчиво, давал возможность записывать формулировки, подробно обьяснял непонятные места. А главное, зачеты принимал без лишней строгости и оценки ставил довольно либерально. Для меня, не очень-то утруждавшего себя домашними заготовками к экзаменационным матчам, такой вариант был весьма подходящим.

В то время я еще не достиг той особой привязанности к Московскому инженерно-строительному институту, которая позже привела меня к повышенной стипендии и даже участию в Студенческом научном обществе. Я попал на гидротехнический факультет этого ВУЗ,а вовсе не по велению сердца, а по чистой случайности.

И в основном из-за той обидной ошибки на выпускном письменном экзамене по литературе. В десятом классе я неплохо учился и был претендентом, если не на золотую, то хотя бы на серебрянную медаль.

А к этому самому главному экзамену я готовился особенно старательно. Но вот не учел, что слово бешеный пишется с одним "н", а не двумя. В других случаях такую ошибочку в сочинениях на аттестат зрелости обычно сами учителя в школе преспокойно исправляли, и в РОНО все проходило, как по маслу – кандидатуры медалистов согласовывались заранее. А я был внеплановым, поэтому в отношении меня была проявлена партийно-комсомольская принципиальность.

Из-за этой проклятой ошибки мне за сочинение поставили четверку, и никакой медали я не получил. Сейчас это кажется ужасной глупостью, но в те времена для награждения выпускника школы даже серебряной медалью по письменной литературе требовалась только пятерка. Население должно было быть поголовно грамотным.

Но в моем случае далеко не все было ясно. Откуда взялась та досадная ошибка? Ведь перед тем, как сдать сочинение, я его три раза проверил и выкинул все подозрительные слова, в которых хотя бы немножко сомневался. Неужели это я так раздухорился из-за того, что писал на тему любимого мною тогда громкого поэта Маяковского – а cлово бешенный с двумя «н» слышилось мне как-то звучнее.

Весьма крайнюю, но по тем временам вполне достоверную догадку высказал мой дядя Яша, папин брат, который удивился, что я сделал ошибку в таком простом слове.

– А может быть, – предположил он, – это сами учителя тебе подлянку кинули, второе "н" подставили, чтобы ты на медаль не прошел. Такое тоже могло быть. Им бы ведь здорово влетело, если бы они еще одного еврея, да еще внепланового, пропустили.

Размышляя об этом случае, я начинаю думать, что эта версия вполне правдоподобна.

Конечно, теперь мне нечего было рассчитывать на поступление в какой-нибудь престижный ВУЗ (по понятиям тех времен) – вход туда абитуриентам с семитскими корнями, даже медалистам, был закрыт.

А я ни на что и не рассчитывал, и с неосознанной наглостью, наивностью и самоуверенностью юнца понес документы в МГУ на отделение журналистики филфака, и тут же получил по физиономии. Странно, что меня тогда никто не остановил – ведь туда в то время даже для медалистов с арийскими кровями было непрохонже. Это было место только для блатных и очень блатных. Или же для таких, как, например, пришедшая в приемную комиссию в один день со мной знаменитая тогда колхозница ударница-звеньевая Паша Ангелина – ко всем почетным грамотам и дипломам ей зачем-то понадобился и университетский диплом. А у меня даже документы не стали смотреть.

Обиженный, униженный и мечтающий о каком-то мифическом литературно-историко-географическом образовании я поперся в Историко-архивный институт, он казался мне вполне подходящим для этого местом. Там и конкурса-то особенно большого не было. Несмотря на это, меня там тоже до экзаменов не допустили. На медицинской комиссии докторша велела сделать двадцать приседаний и, приставив стетоскоп к моей груди, заявила, что я не прохожу по здоровью.

– Ты же сам сказал, что у тебя в детстве была скарлатина, – сказала она, – теперь вот осложнение на сердце. Поэтому у нас тебе противопоказано – архивы, пыль.

Только через несколько лет я понял, куда я, дурак, полез с моим-то носом – в те годы этот ВУЗ принадлежал грозному ведомству, бериевскому МВД.

«Если ты а,ид, то иди в МИИТ, если ты а,гой, то иди в любой» – такая ходила поговорка. Уклоняясь все дальше от намеченного мною еще в детстве столбового гуманитарного пути развития, я пошел в Инженерно-экономический институт.

Но пробыл там всего один семестр и сбежал. По очень серьезной причине, с которой была связана изрядная нервотрепка.

МОЕ ПОДСУДНОЕ ДЕЛО

В те времена такие вузы, как Инженерно-экономический (наравне с просто Экономическим, Финансовым, Педагогическим, Текстильным, Пушным и другими не чисто техническими) традиционно были женскими. Поэтому я сразу же попал в очень щекотливое положение – в моей группе оказались одни девочки.

Нетрудно представить, как мог себя чувствовать в таком обществе семнадцатилетний юноша, почти все 10 лет учебы видевший своих сверстниц только на редких школьных вечерах, где он подпирал спиной стену и заливался густой краской только от одного случайного взгляда какой-нибудь танцующей девицы.

Последствия раздельного обучения проявились на первом же занятии. Девчонки моментально поняли, какой удачный повод повеселиться дает им мое присутствие, и в буквальном смысле не давали мне прохода. То одна из них как бы невзначай задевала меня в коридоре своими упругими грудками, то другая, сидевшая на занятиях рядом, задирала юбку, обнажая круглые розовые коленки. Я краснел, бледнел, сопел и, чтобы ко мне не приставали, садился за первый стол поближе к преподавателю.

Так я стал почти отличником.

Потом покушения на мою невинность стали более опасными. Некая Алла попросила меня помочь ей подготовить домашнее задание по диамату, и, я, крупный знаток марксистско-ленинской философии, однажды вечером оказался с ней вдвоем в отдельной квартире многоэтажного дома, возвышавшегося на Подсосенском переулке рядом с институтом.

Я уж не помню, как это получилось, но после недолгого проникновения в тайны диалектического материализма мы от письменного стола переместились на диван, обнялись, потом наши губы непроизвольно потянулись друг к другу и неожиданно слились в нежном поцелуе. Надо признаться, что у меня это было первый раз. И мне это очень даже понравилось. Я потянулся к Алле снова, потом еще, и еще. Она прижалась ко мне всем телом, закрыла глаза и зашептала что-то невнятное.

Но затем случилось нечто очень странное. Алла вдруг приглушенно застонала, все тело ее задрожало, забилось чуть ли не в конвульсиях, а потом как-то обмякло и затихло. С рваными красными пятнами на щеках, с каплями пота на носу, она резко оттолкнула меня и пересела с дивана на стул.

Нужно ли говорить, как я испугался? Я подумал, что сделал нечто недозволенное. Может быть, слишком сильно прижимал к себе – не сломал ли чего? А, если она вообще какая-то припадочная? Мой богатый сексуальный опыт не позволял мне предположить что-либо другое.

Неожиданно раздался осторожный стук в дверь, затем она приоткрылась. Я поднял глаза и вздрогнул. На пороге стояла... Алла. Нет, не эта, а другая – более полная и менее высокая. Но главное отличие было на лице, под которым четко вырисовывался второй подбородок, а возле глаз, подпираемых мешками, обозначались многочисленные морщины. Сразу становилось ясно,что ждет в будущем ту, с кем я так активно только что целовался.

– Это моя мама, знакомься, – подтвердила мою смелую догадку первая Алла.

– Здрасьте, здрасьте, – красиво прокартавила та, – очень приятно. Мне Аллочка говорила о вас. Сейчас будем пить чай с малиновым вареньем собственного приготовления, из собственного сада. А у ваших родителей тоже, наверно, есть дача?

Вот она моя дурацкая стеснительность, постыдное малодушие, предательская слабохарактерность! Вместо того, чтобы решительно отказаться под любым предлогом ("спасибо, не хочется", "пора домой", "уже поздно", "меня ждут"), я зачем-то уселся за стол, на котором по мановению ока появились тарелки, рюмки, ложки, вилки.

Оказалось, под«чаем», хоть и с вареньем, в этом доме понималось нечто гораздо большее. Стол украсился запотелой бутылкой вина, блюдом – менажницей с салатом оливье, красной рыбой и черной икрой, грибочками, сырокопченой колбасой, ветчиной и сыром.

Но еще больше меня удивило, что ко всей этой вкуснятине, кроме нас троих, припали какие-то откуда-то вдруг появившиеся люди, может быть, соседи или родственники. Они по-свойски быстро уселись за стол, деловито его осмотрели и, не произнося ни слова, стали хорошо выпивать и закусывать. А сидевшая рядом мамаша наклонилась ко мне, и, направив руку в сторону остекленной горки с хрусталем и фарфором, громким шепотом доверительно сообщила:

– Это все мы отсюда уберем, поставим вам софу и комод.

Алла покраснела и потупила взор.

С трудом вырвавшись из этого дома, я, конечно, больше ни разу в нем не появлялся. И в институте старался избегать Аллу, как только мог. Я не смотрел в ее сторону, отводил глаза, когда мы нечаянно встречались взглядами, и обходил ее по дуге, когда видел стоящей с кем-то в коридоре. Однако скоро мне дали понять, что такое поведение предосудительно.

Прошло всего пара недель, и как-то днем, когда я только что пришел из института, зазвонил телефон. Я поднял трубку.

– Вы знакомы с девушкой по имени Алла? – спросил строгий мужской голос и, услышав утвердительный ответ, продолжил: – Только что приходила ее мать и просила меня, как адвоката, представлять ее дело в суде. Она собирается подать исковое заявление об изнасиловании и лишении невинности ее дочери. Это после появления недавнего указа – очень серьезное обвинение. Я вам настоятельно советую найти с ними общий язык, помириться и не доводить дело до суда. Могут устроить показательное рассмотрение и, чтобы другим было не повадно, влепить вам по полной мере. А это, чтобы вам было известно, никак не меньше пяти лет.

Я так растерялся, что потерял не только способность что-либо сообразить, но даже что-либо сказать. Правда, особой надобности в этом и не было, так как в телефонной трубке послышались короткие гудки – слава Богу, я не должен был сразу же отвечать.

Что в таком пиковом положении должен был делать юноша, не имевший ни малейшего представления о юридических, медицинских, или каких-то других научных и житейских премудростях? Пойти за советом к родителям? В данном случае это исключалось: с мамой говорить на такую тему было невозможно, а папа, как назло, был в длительной командировке. Может быть, отравиться, как сделал один наш однокурсник (правда, по совершенно другой причине), или, наоборот, пойти дать этим мерзавкам в морду? Но первое сразу же отпало по его абсолютной нежелательности, а второе по неосуществимости – не пойдешь же драться с женщинами.

О, если бы тогда сподобился я догадаться, что так напугавший меня телефонный звонок был из обычной городской юридической консультации, куда побежала с жалобой на меня шустрая аллина мамаша. Но где уж мне было тогда допереть до того, что меня просто хотели взять на испуг, что бояться мне было абсолютно нечего, и никаких последствий этого "дела" быть не могло?

А пока я нервничал, думал-гадал, жевал мысленную жвачку, не зная, что делать, подоспело одно важное событие, благодаря которому моя проблема, хотя, может быть, и не решилась совсем, но ушла куда-то на задний план. А вскоре она и вообще исчезла за горизонтом, не оставив, как мне кажется и как не странно, никаких существенных следов ни в моей душе, ни в моей памяти.

Помог мне в этом "лучший друг советской молодежи", "отец родной" товарищ Сталин.

СМЕРТЬ ВОЖДЯ

Наш вождь не мог не следовать освященной веками традиции всех восточных империй – начиная аж с Шумерской, они все обязательно строили каналы. Сталин начал их возводить еще до войны: канал Москва-Волга в центре страны, Беломоро-Балтийский на севере. Теперь настала очередь «Великих строек коммунизма» – еще более гигантских каналов, плотин, шлюзов, гидроэлектростанций.

Для осуществления планов Партии все было готово. Существовал многоголовый строительный монстр "Гидроэнергострой", действовали два крупных специальных проектных института: "Гидроэнергопроект" (ГИДЭП) и "Гидропроект" (правда, очень скоро, углубляя монополию, второй поглотил первый). Директором ГИДЕП,а в то время был Н.А.Вознесенский, отец будущего известного поэта – шестидесятника. "Гидропроектом" командовал С.Я. Жук, легендарный гидростроитель, поднятый, как говорили слухи, по указанию самого тов. Сталина из лагерной пыли канала им. Москвы. И до сих пор "Гидропроект" носит имя этого крутого человека, в одночасье превратившегося из простого зэка в крупного руководителя, ставшего в один ряд с И.А.Лихачевым, А.П.Завенягиным и другими знаменитыми хозяйственными полководцами послевоенного промышленного строительства.

Кроме этого существовало и неограниченное количество бесплатной рабочей силы ГУЛАГ,а, что делало осуществимыми практически любые самые одиозные, самые сумасшедшие проекты.

Но помимо рабов нужны были еще, и тоже в большом количестве, надсмотрщики – начальники всех уровней: бригадиры, прорабы, мастера, инженеры.

Вот почему зимой 1950 года в Московском инженерно-строительном институте был обьявлен дополнительный, зимний, набор студентов – специально для подготовки кадров великих коммунистических строек.

Я был одним из первых абитуриентов, прибежавших поступать на Гидротехнический факультет МИСИ им. В.В.Куйбышева.

Вот почему в тот памятный для всей страны день, я сидел в большой 101-ой аудитории здания МИСИ на Разгуляе и слушал лекцию доцента Шеляпина. Между прочим, от почти всех других преподавателей он отличился еще тем, что ни разу ни на одном своем занятии не упомянул имя великого русского ученого Ломоносова. Это было удивительно, так как в те времена никакой новый курс лекций ни по какому предмету не начинался без упоминания этого великого родоначальника и основоположника всех наук. Он оказывался первым создателем почти всего, что не открыли и не разработали другие русские ученые (например, Яблочкин, придумавший лампочку вместо Эдисона, Можайский, создавший самолет еще до братьев Райт или Попов, обошедший Маркони в изобретении радио).

Странным казался нам тогда этот лектор Шеляпин.

А тем утром он явно был в ударе – азартно обьяснял работу железобетонных балок под разными нагрузками, с увлечением рассказывал о конструкциях с предварительно напряженной арматурой. В обычно шумной аудитории на этот раз было тихо, все внимательно слушали лекцию, записывали в тетради формулировки и старательно срисовывали с доски схемы и диаграммы.

Неожиданно, на самом интересном месте, минут за пятнадцать до звонка дверь в аудиторию открылась, и на пороге появилась Тоня Дмитриева – комсорг курса, девица, хотя и эмоциональная, но строгая и непререкаемая в суждениях. Однажды на одном из институтских митингов, посвященных 70-летию товарища Сталина, в конце своей пламенной речи эта комсомолка-комиссарка вошла в экстаз и воскликнула:

– Да здравствует вождь всего прогрессивного человечества, отец и учитель мирового пролетариата, наш дорогой, великий товарищ Сталинчик!

Сегодня Дмитриева была подчеркнута серьезна, ее бледное до синевы лицо выражало глубокую печаль, тревогу, растерянность. Она открыла свой одетый в пурпурный коленкор блокнот с районной комсомольской конференции и низко склонила к нему голову. Потом после короткого молчания негромко произнесла страшную для всех нас фразу:

– Сегодня после тяжелой и продолжительной болезни ушел из жизни Председатель Совета Министров СССР, Секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин.

Первое, что пришло в голову: все, конец! Конец спокойной мирной жизни, конец беззаботной студенческой лафе. Теперь снова начнется война, та третья мировая, которую до сих пор только благодаря Сталину не удавалось развязать американским империалистам и западногерманским милитаристам. Сразу же загребут в армию, как когда-то на финскую и отечественную со второго курса забрали по "ворошиловскому призыву" моего дядю Лелю. Придется и мне идти воевать. Кровь, раны, госпитали, похоронки.

Я посмотрел вокруг. Все сидели с мрачными лицами, молчали, у девочек на глазах блестели слезы. Потом по мановению руки Тони Дмитриевой все в едином порыве поднялись со своих мест. Постояли минуту, две.

Затем Тоня снова махнула ладонью, все сели, насупившиеся, понурые. Горе, какое горе!

Но тут произошло нечто совершенно непонятное, не укладывавшееся ни в какие наши представления тех времен. Этот самый доцент Шеляпин помолчал немного, а потом, дождавшись пока за Тоней Дмитриевой закроется дверь, как ни в чем не бывало повернулся к доске и сказал:

– Да, вот так... Но давайте-ка продолжим рассмотрение консольных балок. Вернемся к методике расчета арматуры.

Мы недоуменно переглянулись, не зная даже как реагировать на такое невероятное кощунство. Как же так? Случилась катастрофа, мир перевернулся, перед всеми людьми на всей планете разверзлась пропасть, а этот Нешаляпин продолжает разглагольствовать о каких-то там своих консолях-кронштейнах. Как он может, как он смеет? Такая бестактность!

Но вдруг я краем глаза увидел: то один, то другой студент пододвинули к себе поближе конспекты и начали снова списывать с доски формулы и таблицы. А мой приятель Толя Мещанский даже засопел от усердия, перерисовывая схему распределения напряжений в поперечном сечении балки.

После окончания лекции, услышав на переменке, что я возмущаюсь поведением доцента, Толя глубокомысленно заметил:

– Ну, что ты от него хочешь? Он же беспартийный и вообще контра – поговаривают, в войну был в плену. Кроме того, из буржуйской семьи.

Другого обьяснения мы в ту пору найти не могли.

ТАЙНА КРЕМЛЕВСКОГО ДВОРА

Леня Аллилуев в тот день в институт не приходил, не был он и на следующий день. Впрочем, он и раньше не очень-то часто посещал занятия, что, однако, не мешало ему всегда вовремя сдавать курсовые работы и на экзаменах получать твердые четверки.

Это был высокий стройный юноша с благородной породистой внешностью, красивым удлиненным лицом и мягкими зачесанными назад светлокаштановыми волосами. С самого первого дня учебы он мало общался с однокурсниками, ни с кем не заводил дружбы, был тихим и молчаливым. Никто о нем ничего не знал, известно было лишь, что он увлекается радиолюбительством и что у него есть еще младший брат Володя, который тоже не попал учиться туда, куда хотел.

Только к третьему курсу Леня как-то оттаял, стал более разговорчивым, контактным, сдружился с одним – двумя нашими сокурсниками. Наконец, он настолько перестал быть букой, что даже дал себя уговорить предоставить свою квартиру для новогодней попойки. Оказалось, он был единственным из всей нашей группы, у кого дома в это время не было родителей ("они в отьезде", – обьяснил он).

Наступал 1953 год, и под лозунгом «Новый год с новыми девчонками» мы, нахватав где попало каких-то «чувих», поехали к Лене. От метро «Библиотека Ленина» мы прошли по мосту через Москва-реку и увидели справа на набережной огромное тяжеловесное серое здание с многочисленными подьездами. Помню, я обратил тогда внимание на то, что в очень редких окнах этого дома горел свет. Это было странно – ведь наступала новогодняя ночь!

Леня ждал нас на углу. Мы вошли в роскошный отделанный мрамором вестибюль, который вполне мог бы принадлежать какому-нибудь "Дворцу строителей", а не жилому дому. Потом мы поднялись в просторном лифте на пятый этаж и вошли вслед за Леней в широкую прихожую, где стояла многорожковая деревянная вешалка и висело зеркало в овальной золоченой раме.

Особое впечатление произвела на меня большая гостиная с круглой колонной посредине. Ее окружал широкий овальный кожаный диван, на котором, угомонившись под утро, мы заснули вповалку крепким юношеским сном.

В этой комнате, где мы пировали прямо на полу, бросался в глаза большой прямоугольный портрет. На холсте маслом в полный рост была изображена стоящая вполоборота красивая стройная женщина в строгом вечернем платье.

В ту ночь мы и не подозревали, что, хотя и чуть-чуть, но очень опасно прикоснулись к одной из самых страшных тайн тогдашнего кремлевского Двора. Ведь в ту новогоднюю ночь мы побывали в том самом «Доме на набережной», который так ярко описал позже Ю.Трифонов, а женщина на том большом портрете была не кто иная, как та самая застрелившаяся Надежда Аллилуева, жена Сталина. Наш однокурсник Леня был ее родным племянником, и один с братом он жил потому, что его мать Анна Сергеевна по приказу ее державного зятя была отправлена в лагерь, откуда вышла только в 1954 году в психически нездоровом состоянии.

А отец Лени, Станислав Францевич Реденс (кажется, из латышских стрелков), в прошлом видный деятель НКВД, еще раньше погиб в бериевских застенках. Такая же расправа, без сомнения, ждала и Леню с Володей, если бы, как я думаю, не своевременное покровительство со стороны их всесильного тогда кузена Василия Сталина и, главное, если бы не своевременная кончина их великого родственничка.

Дальнейшая судьба Лени Аллилуева ничем не примечательна и мало отличалась от судьбы других моих однокашников. Он окончил вместе со всеми институт, женился на девушке с нашего курса и попал по распределению на работу в институт Гидропроект. Там он и протрубил до самой пенсии, занимался, кажется, проектированием гидротехнических металлоконструкций (затворов гидростанций, шлюзовых ворот и всяких других устройств). Некоторое время он работал в Египте на строительстве Асуанской гидроэлектростанции.

В отличие от своего брата Володи, который позже написал воспоминания, Леня никогда, нигде и никому не говорил о своем происхождении, о своих родителях. Не знаю, была ли это врожденная скрытность характера или заложенное с раннего детства неистребимое чувство страха.