Текст книги "Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата…"

В новом миллениуме

Пока он был жив, пока мастерил себе кунсткамеру, свой артхаус, чтобы там в нем бальзамировать эпоху и лепить с нее посмертные маски, пока мелькал на киноподиумах, брал призы и расточал харизму праведника, никаких сожалений в его адрес у меня не было. Жалко стало сейчас, когда прошли многие годы с того дня, когда он угас. Ведь он, было очень похоже, покаялся за то, что слишком долго и с исследовательским восторгом заглядывал в глаза энтропии и смерти самой. Словно стремясь постичь самое ее метафизику, непостижимую, неоткрываемую. На смерть, как и на солнце, смотреть открыто нельзя. Потом он искал возможности оправдаться, искал спасения. Впрочем, обратный ход его саморазрушению задать уже было невозможно.

Мне 2013-й запомнился тремя событиями – его уходом из жизни, моим интервью с 90-летним академиком Игорем Шафаревичем и началом второго киевского майдана. То интервью я взял, еще раз напомню, за день до лешиной смерти. В начале лета я дал статью о нем в «Литературной газете» у Юрия Полякова, на страницах которой появлялся как автор довольно часто. (Полсотни публикаций к тому времени, любая из которых могла пройти в изданиях, где еще чтили принцип социальной справедливости и не боялись властной острастки. Хотя от многих моих трибун чья-то незримая рука меня уже умело отвадила, вернее сказать – отстранила.) Статья и называлась «ЛЕХИН ГРУЗ».

Я надавал ему под зад – без всякого стеснения, словно живому. Во многом повторив то, что опубликовал в «Литературной России» в году 2007-м. Да мне и не верилось, что он уже неживой. Уж этот мистификатор должен был как-нибудь отбиться от костлявой, он ведь из тех, кто обязательно отбрешется от нее. Потом и пожалел было вослед – что же это, едва три месяца минуло, а ты и полез наводить тень на плетень.

Если честно, больше хотелось света, и все же просто на самом деле: где свет, там и тень. Если бы Леха не снял своего «совсем плохого кино», своего «Груза 200» и «Морфия»… Особенно «Груза». Мастеров большого плевка в прошлое у нас и без того с избытком, он же решился не просто бритвой посечь саму связующую ткань времен, но и вспороть и вытащить наружу дымящиеся потроха истории, эксгумировать непоказуемое.

Спустя годы после его смерти что-то поменялось в оценках, и сам я ушел от резких однозначностей, которые нисколько не были желанием пнуть мертвого льва, как могло показаться иным, а больше криком искренней жалости: Возвращайся к чертовой матери оттуда, Леха… проживи долгую жизнь – услышь меня, поспорим… И все же вот она, эта статья, с подназванием Грустные раздумья у колокольни счастья Алексея Балабанова. (Кто-то из старых друзей, считая, что все творчество нашего общего друга, достигшего известности и ступившего в вечность, несло в себе большой заряд гуманизма, осудил меня за эту статью. Впрочем, есть в их числе и такие, кажется, что и Ельцина, имя которого, на мой взгляд, и служило режиссеру главной незримой эгидой, до сих пор считают эпохой возможностей.)

И все же вот она, эта статья… приведу ее в сокращении, в том виде, в каком она вышла когда-то в «ЛГ»:

De mortius aut bene aut nihil (Об умерших либо хорошо, либо ничего) – и это правильно. Но я и не собираюсь злословить, и у меня невесело на сердце. Только сроки уже прошли – и девять дней, и сорок…

Теперь имя Алексея Балабанова твердо встроено в парадигму отрицаний прежних эпох, и многие из его творений откровенным образом нацелены на разрушение, на прерывание исторического сознания этноса. Ни сляпанное режиссером в «Грузе 200» произведением искусства не назовешь, ни спрятанную за ним идею не скроешь. Задача ставилась одна: привить тому, кто не имеет собственных воспоминаний о советском прошлом, иначе – поколению двадцатилетних, слепой метафизический испуг перед ним.

Фильм «Брат», с которого началась широкая раскрутка Алексея Балабанова, тоже был изрядной конъюнктурой – и прозвучал набатом ювенальной протестности и растущего в молодежной страте индивидуализма. Балабанову всегда прощали композиционную корявость, упрощенный психологизм, ходульность и линейность образов – и все во имя одного: вживлял в сознание молодых новые мифы и смыслы смутного времени. Делая это с азартом физиолога, препарирующего лягушек. Впрочем, в «Брате» была человеческая искренность и чистота побуждений героя, воплощенные Бодровым-мл, что в общем балансе давало позитив. Однако «Брат» для Балабанова столь же случайное попадание, что и «Остров» Лунгина.

Еще только выходя из тени своего наставника Германа, этак аллегорически и с ленцой поковыривая в человеческой грязи, словно ребенок в носу, он «воспевал свободы», «раскрепощал» подрастающую интеллигенцию и тех, кто попроще, к жизни в новой рыночной среде. На войну с «косностью» и «мракобесием совка». Помню, еще во времена его учебы на высших курсах Леха рассказывал, как смело заявил каким-то американцам на фуршете – Perestroika is shit! Уж очень хотелось настоящих перемен, а время Гайдара с Чубайсом еще не пришло. А в общем просто маргинализовывал молодежное сознание, барахтаясь в кислой луже кафкианства.

Если проследить ретроспективу его фильмов, то легко понять, что Леха спускался в тартар конъюнктуры не спеша – ступенька за ступенькой. Шагнул вниз – и осмотрелся. Уверился: во мраке подземелья, случись поскользнуться, тебя всегда готовы поддержать холодные невидимые руки… А когда захотелось вынырнуть из всего этого, уже не хватило дыхания…

Это сладкое щемящее чувство и сформировало в нем то, что в ином случае называлось бы характером. Погружение в тревожный делириум бессознательных страхов (а в творчестве – как в попытке компенсации и преодоления этого состояния – жесткой знаковой привязкой к действительности) – начало психологии режиссера Балабанова. Стремление к живописанию низменного, маргинального, порочного, ядовитого и болезненного, смакование инфернальных душевных состояний очень часто и образовывало внутреннюю природу его кинематографа. Эстетика его лент того периода во многом иррациональна – она какая-то провальная, сбросовая, с элементами безнадеги и отчаяния…

Рискую нарваться на обвинения в безнравственности, нарушении все того же принципа De mortius… – но все же расскажу о том, что в других обстоятельствах должно было бы остаться тайной. «Груз 200» (как, впрочем, и «Морфий», и не только) слишком большая лажа, чтобы оставлять ее вне критики, боясь испачкаться. Слишком тенденциозный в своей убогости «культпродукт», направленный на осквернение исторической памяти, на ее изживание тяжкой метафорой. (Неслучайно в нем тогда отказался сниматься ряд известных актеров. А некая киноведка А, обожающая творчество Балабанова, призналась: «“Груз 200” смотреть было страшно – и я его пропустила».)

Вот и дорогая книжка сценариев Балабанова названа «Груз 200» – в лицо читателю летит масластый кулак во всю обложку, метафора советского тоталитаризма. На костяшках выведено – «СССР»…

Кто-то возразит: да что тебе дался этот груз – ведь есть же и другие вещи? Он ведь Бога стал искать в итоге? Но ведь можно слыть отличным парнем, а потом вдруг взять и совершить что-то кощунственное. И по тебе уже будут судить не потому, что ты был отличным парнем…

А ведь, по свидетельству матери, сам он и ценил этот фильм больше других своих лент. Вот что сказала Инга Александровна Балабанова в интервью femina-plus.ru еще при жизни сына: «…Сам он считает самой страшной и лучшей из своих лент “Груз 200”. После института сын два года служил в армии военным переводчиком. И был свидетелем всего этого кошмара. Поэтому в начале фильма идет титр: “Все основано на реальных событиях”. И пропавшие гробы, и вскрытый гроб, и даже изнасилование бутылкой из-под водки… Считаю, что это должен увидеть каждый, кто хочет понять страну, в которой живет. Как женщина понимаю, что фильмы сына жестки, порой даже жестоки, но это стопроцентная ПРАВДА, это НАША ЖИЗНЬ!»

Я жил в той же стране и служил, как и он, в той же самой системе, но что-то хранило меня от ужасов экзистенции, с которой сталкивались сын и мать. Я не видел этого, во всяком случае, как проклятия, как общего знака эпохи. Неужели мы жили в разных мирах?

Впрочем, тут все зависит от того, из какой исторической глины ты сотворен…

Вместе с тем что-то стало понятным в Леше Балабанове. И уже не осуждать, а больше жалеть его хотелось. Стало ясно, что не одна эпилепсия разрывала его изнутри…

Ходит легенда об исключительной артхаусности его режиссуры, о том, что независимый Балабанов снимал фильмы «для себя». Но она же и рассеивается такими словами: «Мой сын – человек исключительной честности и прямоты… В свое время Леше безуспешно предлагал компромисс Березовский: “Вступай в мою партию, я дам тебе денег на кино!” Нередко подобное исходит и от нынешних “партайгеноссе”. Сын не идет на это, не хочет кривить душой. Понятно, что прямота Балабанова не всем нравится».

Отказал Березовскому? Что ж, ему и более известные люди отказывали и при этом ничего не потеряли – только приобрели. Значит, имелся политический ресурс, а с ним и дар предвидения. Не такой уж и бессребреник, погруженный в творческую интроверсию, каким рисуют…

Нет, он был востребован, о чем свидетельствует все то же интервью: «Питерская квартира сына просторная, из семи комнат. Я, естественно, будучи там, подчиняюсь столично-богемному стилю жизни: раньше трех часов ночи никто не засыпает. Бесконечные гости, люди, звонки… У Алексея есть свой круг общения не только в Петербурге, Москве, Екатеринбурге, но и США, Англии, Китае…»

Россия для Балабанова оказалась порочной любая – и дореволюционная, и пост-. Ведь то же самое и с «Морфием». В том своем опусе Леха обложил отечественную историю такой кучей сернокислого тенденциоза, что остается удивляться, как пленку-то проявить удалось…

То, что иным представлялось Серебряным веком, изображено стечением наркотизированных существ, погруженных в вялые (местами бурные) «славянские дискуссии». «Из жизни врачей» кино до него снимали нередко не менее живописно – и все же правдивее. Так живописать мир провинциальной интеллигенции, попутно изображая народ как абсолютно бесправную и безмозглую массу, способен лишь художник с установкой на патологии.

Неслучайно фильмы Балабанова называют культовыми. Он, как никто, был нужен этой эпохе, и не в последнюю очередь для того, чтобы приманивать пугливых и доверчивых обещаниями правды, искренностью формы, а в конце и богоискательством…

Когда-то давно мы были друзьями. Я храню его письма. Из семьи руководителя научно-популярного кино на Свердловской киностудии, Алексей Октябринович был хитроглаз, тонкорук и кикимороват – и студиозусом был неординарным. Нрава нескучного и в общем довольно подвижного, но временами становился занудой, просто каким-то метафизическим нытиком. Тот угол общаги-девятиэтажки на улице Лядова в городе Горьком, где он обитал, был гнездом студенческой богемы. Кто-то окрестил всю их тусовку «панками». Но тем и лестно было, напоминало об Англии, в которую Леха ездил на стажировку…

Леха Балабанов был городское дитя. Бесконфликтный, отнюдь не мачо, он все же мог держать инициативу в компаниях, где ценили новомодные веяния и резвились от студенческой души. А в общем он еще тогда избегал всего тривиального и скучного, безыскусной канвы бытия. Чурался деревенского убожества, любил Америку и все прогрессивно-заграничное. Интеллигентски проказлив, мог совершить и неприличную выходку, но опять же не со зла, а от скуки, экзистенциальной пустоты – до болезни духа было еще далеко.

Однажды он писал мне в своем письме в 1980 году:

«…Приехал Пчелка, но общих интересов у меня с ним не было, да, пожалуй, и не будет. Они (то есть, он и Кучма) интересуются женщинами, а мои интересы лежат несколько в другой области…»

По нынешней распущенности какой-нибудь пустобрех непременно съязвит, предположив за словами о «другой области» нетрадиционную ориентацию. На самом деле ориентация у Лехи была нормальная, просто главным для нас тогдашних была кампусная жизнь сама по себе.

И еще:

«…слушаем музыку либо разговариваем разговоры, темой которых обычно является прошлый год и ваше потеряное (орфография Б.) поколение…»

Возможно, о его проблемах со здоровьем свидетельствует и оброненная им в том же письме фраза:

«…лежу на кровати, уставясь в одну точку, а действия мои ограничиваются периодической сменой пластинок».

Мы, должно быть, и в самом деле были дружны с Балабановым, иначе не стал бы он писать: «ужасно рад получить твое письмо»…

Я и предположить не мог, что довольно скоро увижу у себя гостем в офицерском общежитии старого друга Леху Балабанова. И вот по какому поводу: его призвали в соседнюю часть переводчиком на два года, как и меня, только годом позже. А однажды его прислали в командировку к нам, в тверское Мигалово. Командированных размещали в гарнизонном профилактории, но мы с ним в тот вечер выпили бутылку крепленого, и Леха заночевал у меня – была свободная койка.

В ту ночь у Лехи случился тяжелейший приступ эпилепсии. В первые секунды я не знал, что делать. Разбудил соседей, один из них сунул Лехе в рот ложку, чтобы тот не откусил себе язык в беспамятстве. Конвульсии были такие, что слетела с пазов спинка железной кровати-полуторки.

Говорят, рецидивы этой болезни сейчас преодолеваются медикаментозно. Хотя сама болезнь не уходит. Сам ты не можешь усилием воли предотвратить наступление тьмы, а ее кануном бывает состояние эйфории, абсолютного восторга. А после приступа – депрессия… В чем-то оно и порождает то, что называют «пограничной ситуацией», – основу экзистенциального мирочувствования.

Томас Манн писал, что испытывает робость перед гениальностью как болезнью и что его благоговение перед «сынами ада» глубже, чем перед «сынами света». Чем же влекло немецкого писателя «патологическое вдохновение» Достоевского или Ницше, например? И не решил ли когда-то Алексей Балабанов (открыв в себе «стигму величия») запредельностью, агрессивностью и выморочностью повествования пробить путь к источнику, который питал и великих? Ведь наделен же он главным признаком гениальности?

А что – может, так и надо? – решил однажды режиссер. – Может, в изображении преступного, маргинального, страшного и есть главный принцип моей эстетики? Раз не дается светлое, здоровое, жизнелюбивое, так почему не попытать счастья в худом? Ведь сказано же: от патологии до поэзии – всего лишь шаг.

Возможно, я и заблуждаюсь – и все на самом деле проще. Вот Леха Балабанов, вот эпоха на дворе – и вот кино «про ужасы совка», вписывающееся в общий балабановский контекст неприятия «хомо советикуса». Вот зеленый змий, не дававший покоя нейронам. А на Манна можно вообще наплевать.

Но тогда выпадает и главное: зачем Балабанову этот груз на душу было взваливать? Зачем было эти антисоветские и антирусские богоборческие манифесты создавать? Прежде чем начать «разговор с Богом», кто-то из нас еще и с его антиподом успевает наобщаться…

Найдется немало людей, особенно из числа либералов, готовых осудить автора за этот опус. Мракобес, не способный оценить великое кино! Завистливое ничтожество! Письма – это святое, а он… Разве можно ставить в вину кому-либо его болезнь или физические недостатки! Даже если эпилепсия и считается психическим заболеванием! И вообще – писать об этом!!!

Автор заранее соглашается со всеми подобными обвинениями. Но другого способа сказать правду нет.

Леху теперь будут часто показывать по ТВ. А как же иначе – каждому новому поколению, пробивающемуся к смыслам бытия, нужно «ставить мозги» сообразно задачам времени, в чем-то умело погружая его и в мнимый духовный протест. Ведь каждое нужно индоктринировать – привить кинематографом от «чумы тоталитаризма». С помощью все того же «важнейшего из искусств». И с помощью телевидения, конечно же, стрелявшего по нам в 1993-м…

А в душе он был обиженным ребенком. И Бога стал искать, когда испугался…

Да – я был зол на него тогда. И поэтому резок в оценках. Вот взять и помереть в пятьдесят – что уши отморозить бабушке назло… И отчего – от мыслей великих? От бремени страстей человеческих? Так нет – от личных потрясений, путаницы в башке, от водки и болезней. Да – был скор на руку как постановщик. И как художник не был зрения лишен. Но как мыслитель неглубок. И как радетель о роде людском – что твои богомилы с альбигойцами, – в общем полная «антисистема», если словами Льва Гумилева. Развел, понимаешь, претенциоз на пустом месте… И бертолуччи с пазолинями в такое не лезли. И вообще, почти все – производное от болезни, повлекшей и болезнь духа…

А пришло время – и стало жалко его. Почти как родного – словно братом был… И когда его вторая жена Надежда Васильева говорит, что он был сильным человеком, она невольно подменяет понятия и понимания. Говорю это по праву старшего по рангу памяти, по праву человека, знавшего Лешу задолго до нее.

Его сила, которая «в правде», часто была на грани своеволия, детского непослушания, даже буйства причудливого и распущенного воображения. И ведь признается же вторая жена (уже и не вспомню точно сейчас – но, кажется, в рассказе Дудю), как он, словно обиженное дитя, много раз срывался и убегал куда-то из дома, даже и трезвый, а потом ей приходилось искать его днями и ночами по всему городу. Да он ведь и не был последовательным в своем понимании правды. Декларируя свою аполитичность и будто бы творя «гештальты правды» в своей башенке из слоновой кости, он вплетал опорные художественные образы и смыслы в политическую ткань императивов правящей эпохи.

Правды было у него больше в его первых ученических фильмах. Скажем, в документальном его кино «Настя и Егор». Оно было в одной стилистике с телевизионной документалистикой 80-х, и это было явление молодежного романтизма – эпохи пламенеющего равенства, которую Балабанов почему-то клял потом и в своем кино, и в своих интервью. Да – был и застой, когда прирост ВВП упал до трех с половиной процентов, когда геронтократы сменяли один другого в палате интенсивной терапии и на катафалке и тусовщику Леше Балабанову ни за что от ментов будто бы доставалось. А если взять ракурс с другой стороны… то была эпоха светлого гуманизма в искусстве, когда по телеку пели Як Йолла или «АББА», когда была эпоха КСП (клубов самодеятельной песни) и молодежных рок-клубов, в которых находили себя Насти и Егоры. И снималось-то его первое кино на чистом дыхании – там все были друзья.

Правда эпохи или бриколаж на святом?

Можно ведь и рыцарем правды быть и при этом богатеть на торговле ложью. Прошедший еще Великую Отечественную и Лешу Балабанова переживший писатель Владимир Бушин замечательно сказал об этом. (Его слова относились к Солженицыну.) И тут я не впрямую даже укоряю Лешу – а в принципе, в метафоре.

На поверхности, бывает, как бы правда – а копни, уже и не совсем… глубже копни – уже и ложь явная… И так мы все устроены. К тому же что для кого-то представляется истиной, для другого ею не является. И главное, есть сущность, а есть явление. Ведь все мы видим движение солнца – и никто не готов своими органами чувств уловить вращение планеты, на которой живет. И вот Леша Балабанов был из тех, кто кричал и тыкал пальцем, словно возвращая нас в какую-то древнюю правду, в прародовую дремучесть, хотя бы даже и с наворотами из западного модерна. В простейшее видение вещей: смотрите – вот же она, истинная правда людских ощущений… Солнце встает на востоке и садится на западе… оно-то и движется, а все другое усложнено и домыслено… Она дана нам в наших чувствах, а что может быть важнее?

Ретроспективно – уже задним числом – он подвирал и в комментариях к своим фильмам, которые были не поняты зрителем и приближенной к «тради» частью киносообщества. Или даже отвергнуты как феномен искусства. Возможно, делал это неосознанно, и все же это было. В последние годы пытался истолковать и «Груз 200», и другое – как не имевшее никакой деструктивной задачи. Наоборот – он-де любил то время, потому что и сам был молодой, и вообще он в принципе за социальную справедливость. Он вот просто был хронистом уходящей натуры, а зритель ничего не понял. И в этом Леша опять же ловчил – как мог лукавить еще совсем молодым. С одной оговоркой – вполне искренне, воспринимая мир игрово и интерактивно.

Конечно же, художнику непоследовательность простительна, как она простительна, в принципе, даже и ученому-исследователю. Да ведь и кто-то из господ исследователей делал критерием истинности теории или гипотезы то, что ее можно оспорить. И если нельзя, если она слишком аксиоматична, то неверна уже и сегодня. Но одно дело – сказать: я заблуждался, потом все понял иначе, и другое – соврать про себя… Есть же свидетельства и свидетели того, что ты делал.

Ведь что отвечает Агния Кузнецова, актриса главной роли в «Грузе 200», на вопрос Юрия Дудя о смыслах этого кино: «…о том, что есть такая земля благословенная, которую господь поцеловал… и эта земля попала в мерзкую столетнюю беду… Вот в чем ужас. В том, что Советский Союз, он как бы неистребим… в худшем мерзком понятии… всех этих человеческих экскрементов моральных… Этой системы, которая убивает душу. Об этом фильм…»

Этим пониманием и снабдил режиссер молодую актрису, готовя ее к съемкам, этим она и сегодня индоктринирована. Без этой сверхзадачи, видимо, и нельзя было заставить актеров принимать участие в съемках. У молодых, честолюбивых и безвестных, понятное дело, свои стимулы, а ведь известные просто отказывались от участия. Как это сделали Миронов и Маковецкий, убоявшись ущерба для репутации.

О том, что сказала актриса, только членораздельнее, пишет в своих статьях о нашем искусстве и американский русист, профессор из Юты Фредерик Уайт (когда-то выступавший с лекциями в нашей с Лешей alma mater и отметившийся целой книжкой о его творчестве): Through the bricolage of Dostoevsky and Faulkner, Balabanov explores the realities of a Godless, morally corrupt Soviet society in which anything and everything is permitted. (Компонуя Достоевского и Фолкнера, Балабанов исследует реалии безбожного морально коррумпированного советского общества, где все позволено.)

Эта фраза из аннотации обнаружилась в Интернете, а сама книжка «Бриколаж режиссера Балабанова» была издана нижегородским издательством «ДЕКОМ» когда-то на русском. С устрашающими словами о том, что воспроизведение любой ее части запрещается без письменного разрешения издателей. То есть мы вам как читателю постараемся внедрить наши смыслы, а опираться на цитаты из этой книжки, пусть и крошечные, чтобы оспорить авторские утверждения, вы не имеете права. Этак Энгельс и никакого «Анти-Дюринга» не написал бы… Нет уж, господа хорошие, к этой книжке я все же обращусь по двум-трем поводам, уж больно интересны и специфичны суждения профессора из далекого мормонского штата о режиссере Балабанове и о нас русских вообще.

Профессор в своих суждениях бывает и поверхностен, и лукаво по-госдеповски глубокомыслен. Поскольку тут же выводит, что In doing so, Balabanov invites audiences to reassess Vladimir Putin’s new national unity that relied heavily on sanitized memories of a Soviet past. (И здесь Балабанов призывает к переоценке курса Владимира Путина на новое народное единство, в значительной мере опиравшееся на прошедшее санобработку советское прошлое.)

В подобных суждениях, конечно же, и Путин не понят, и Балабанов завышен как мыслитель. Путина-то он в «Грузе 200» уж точно не имел в виду. Эти цитаты приведены, впрочем, с единственной целью. Сопоставить смыслы, которые вкладывал режиссер в этот фильм, и толкования этого опуса с тем, что сам он говорил о нем потом. И тем более – в контексте декларировавшейся им аполитичности.

А сам он уже через несколько лет говорил другое. Что делал этот фильм чуть ли не с любовью к эпохе. Возникал естественный вопрос – значит, где-то ты соврал? Или там и тогда, или здесь и сейчас, когда оправдываешься?

Я бы даже не стал рассуждать о разрушительном деморализующем воздействии этого кино. Оно вообще ниже критики – и не столько даже демонстрацией явлений ада, инфернальным чернушничеством, сколько даже и композиционно, а там и в смысле элементарных житейских несоответствий, чуть не на уровне бреда. Но ведь сам Балабанов, как говорила его мать, считал «Груз 200» лучшим своим кино. И если бы сама она не разделяла эту убежденность, то вряд ли и упомянула бы об этом. Он и говорил не раз, что кино это про любовь. Чем и озадачивал интервьюеров. К Родине, к женщине… к чему еще? И где тот магический кристалл, чтобы разглядеть эту любовь? Хорошо, мы тебе поверим… но кому нужна тогда эта заживо замурованная иносказательность, не поддающаяся расшифровке? В повествовании о любви – о святом и горнем…

Я и согласился бы с автором «кина» – ведь есть, увы, у нас немало и такого, что представляется у нас маньяческим и страшным… И сегодняшнее раннее утро, когда сел править этот текст, началось с того, что наткнулся в Сети на сообщение о том, как в Костроме двое педофилов похитили пятилетнюю девочку, изнасиловали и зарезали ее…

Ну, зачем же путать причины и следствия, зачем подменять и смыслы, и последовательность событий? Ведь известно, что число насильственных преступлений в отношении детей (в пропорциональном исчислении) уже через десятилетие с последних лет СССР подскочило в тридцать раз! Так ведь процесс еще и продолжается. И, по официальной статистике МВД, за четыре года, уже с 2016-го, сексуальные преступления над детьми выросли в объеме на двадцать процентов!

Иногда мне, впрочем, внутренний голос нашептывает: …Слушай-ка, Сальери хренов… Вовсе и не Леха Балабанов плохой, а ты, рядовой честолюбец, мечтатель, блин, калужский, погрязший в безвестности, каких на Руси многие тысячи… Ты в этой войне эстетик всего лишь старая аркебуза с разбитой фитильной полкой… А он вот один такой – и вокруг его имени столько копий уже поломано, и еще поломают…

Сам-то был всю дорогу публицистом-одиночкой – воюя-донкихотствуя за народ, которому ты и не нужен был, сказать по правде… дробинками постреливавший по властным левиафанам… Да ему, народу твоему, простые и понятные картинки интересней и нужней, чем навязчивая мораль и философские дискурсы…

Вот говорила первая жена про Леху в интервью, что он и гвоздя прибить не умел… что попросишь его в магазин сбегать – маленькому ребенку молока купить, а он в ответ: «Не пойду» – и книжку читает… Вон и Шукшин – взял и бросил свою Шумскую как обузу на пути к славе… кто его осудит… А ты и правильный, и честный, и руки на месте, а великим тебе не стать, завистничек фигов…

А прислушаться – вроде и не внутренний это голос… Кто-то со стороны нашептывает. Забыть, не слушать – трижды сплюнуть за левое плечо. Твое дело разобраться в сущностях и не допустить подмен. Как творец, уверенный в своем призвании, игнорирует критиков, так и критику не стоит слушать укоры озлобленных поклонников кумира.

Но почему мне все же в той статье про либералов вспомнилось? Найдется немало… особенно из числа либералов… готовых осудить меня… Почему я тогда решил, что именно их первых возмутит моя статья? Ведь прежде других за него должны были вступиться молодые русские традиционалисты…

Ведь писал же критик Шорохов в «Российском писателе» (что при Союзе писателей России) несколько лет тому про русского писателя Василия Дворцова, что он второй великий – после режиссера Балабанова – русский творец современный. И ведь Алексей Шорохов пусть и не во всем бескомпромиссный аналитик – и с «пипами» прилепиными готов в шеренгу встать (иначе, боюсь, и сложно было выживать по многодетности), но все же сильный русский литератор, поэт и публицист. Интересный, пытливый, несущий традиции от славянофилов. Критик Владимир Бондаренко (долгие годы замглавного в прохановском издании «Завтра», у которого сам я начинал в «Дне» в 1992-м – со статьи «Литература или прокуратура?») уже в «нулевые» назвал Шорохова «одним из лидеров современной русской литературы». А равно и сам Василий Дворцов вполне силен и выразителен – как сибирского склада русский писатель, пришедший в литературу из художников, – и как общественный деятель. Хоть и чуть витиеват, на мою оценку, в своем многословии.

Вот чего я должен был бояться-то. Не осуждений из лагеря либералов, высоколобых киноведов и гнусавых киноедов, членов всевозможных «орденов» и гильдий. А что свои же и не поймут. Не поймут – потому что установка давно уже сверху получена, кого привечать в русском мире, кого оттеснять на периферию.

И в этом контексте есть смысл рассмотреть диалектику патриотизма – настоящего и мнимого – в проекции к 90-м. Попробую обойтись без подсказок Сэмюэля Джонсона, хотя и не сомневаюсь, что он об этом поведал лаконичней прочих.

Да – и Сельянов был рядом тогда с Балабановым, и не побоялись оснастить «Брата» малым числом жгучих фраз – вроде той, что не брат ты мне, гнида чернож… – как бы манифестом о возврате к России исторической. Но ведь оправдывался потом Балабанов перед Германом: что никакой не антисемит и что к евреям как-то не очень… – это слова не его, а персонажа…

А что, если пошире взглянуть…

Развязанная за тройку лет до «Брата» Чеченская война и крепилась этими «наитиями» – не брат ты мне… В чем-то и справедливыми, ведь все проснувшиеся в перестройку звери и родовые сущности разбрелись по своим национально-культурным берлогам, ни о каком новом интернационализме не помышляли. Мало кто сегодня вспомнит – но тогдашнее гос– и семибанкирское ТВ бомбардировало россиян сюжетами, как в Чечне изгоняют, убивают и насилуют русских. А после расстрела парламента подавало эту тему вообще на форсаже. Не стоит забывать, что рейтинг-то у Ельцина в декабре 1993-го был на уровне трех процентов, иначе – на уровне статистической погрешности. Ну, а когда все началось – и сам Невзоров с катушек слетел, помчался туда живописать, как всем там лижут зад языки адского пламени. Война «за русский мир и порядок» и разогнала этот рейтинг почти до зюгановского.

Герой Сергея Бодрова, пришедшего к «Брату» из «Кавказского пленника», как никакой другой киногерой вписывался в идейно-культурную идеологему власти. Не бонивуров же и не павок корчагиных вливать в мозги новому веку, а Карла Поппера внедрять лучше на отечественном материале. Вот же он – наш образчик их голливудского героя-мстителя. И Балабанов знал, как это сделать. Хорошо помню, как он толковал мне много лет тому назад, что образ мстителя в кино – это самая беспроигрышная карта, проверенная всей историей Голливуда.