Текст книги "Я помню, в северной деревне…"

Пролог

1.

 
На столе моём чистый лист,
Он мне кажется парусом белым,
Он, как парус, упруг и лучист,
Покоряется только умелым.
 
 
Тихо в комнате. Утро. Январь.
Что есть память и что есть душа?
Даровая за жизнь медаль,
Или парус, чтоб плыть не спеша?
 

2.

 
Я хочу рассказать о Сондуге,
О веках её и часах,
О деревне, что русские плотники
В верховажских срубили лесах.
 
 
Мысль о ней в напряженье держала
Мою душу не год и не день,
И понятно, ведь это держава
Из шести небольших деревень.
Высоко на морене древней
Её крыши припали к тайге,
Плывёт по лесам царевной
На угоре-быке.
 
 
А на плечи она накинула
Кружевной с ромашками луг,
По льняному подолу клиньями
Клевер, рожь, тень речных излук.
 
 
Занесён был в военную пору
Я в неё с городского двора,
И родными мне стали угоры
Твои, Сондуга, – детства страна.
 

3.

 
Русский Север… Леса бескрайные
(бирюзовое пламя царских корон),
Новгородцы в года стародавние
Русской жизни зажгли здесь огонь.
 
 
Русь крестьянская,
Русь Великая,
Через согры пролёг твой путь,
По местам, где морошкой, брусникою
Вся усыпана Севера грудь.
 
 
По Онеге, Ладоге, Ваге,
По дремучим двинским лесам
Пробирались на Север ватаги
Новгородских сбоев-крестьян.
 
 
Под угорское чёрное солнце,
Воспалённое ядом болот,
Разбегалась боярская вольница
На ушкуях, волоком, вброд.
 

4.

 
Мы из Новгорода Великого
От бояр-лиходеев сбежали,
У Ильменя в лебединых криках
Новгородки нас рожали.
 
 
На болота тумана змеи
Выползали и таяли в «окнах».
Где земля, чтобы рожь посеять?
Где луга, чтобы ставить копны?
 
 
На заре топоры токуют,
А костры – как красные гребни,
Топорища колдуют
На угорах деревни…
 

Дорога

 
Из большого мы ехали города.
…Плыл «Шевченко» в ночь, не спеша,
За кормой отдыхала Вологда,
Но трудилась машины душа.
 
 
Мои спутники спали в каюте,
Утомлённые дня суетой,
Верхней палубы плыло безлюдье
Сквозь полей тишину и покой.
 
 
Сырь ночную и трав неизвестных
Резкий запах – струила река
С берегов и лугов окрестных
Под пронзительный плач кулика.
 
 
Огоньки деревень проплывали,
Образ родины с детства святой,
В них по-прежнему много печали
Для души, как моя, городской…
 

Возвращение – декабрь 45 г.

 
Нас метель тогда провожала,
Заметала позёмка след,
Редко где в стороне мигала
Деревенька огнями в ответ.
 
 
По замёрзшей реке, бездорожью,
Наши сани спешили в ночь:
Надо утром машиной порожней
На поезд успеть точь-в-точь.
 
 
Мне мерещилось: там, за кустами
И по руслу уснувшей реки
Мчатся следом серые стаи,
Чьи-то злые горят зрачки.
 
 
Облегчённо мама вздохнула,
Когда ветер за полночь стих,
И луна в сани к нам заглянула,
Ожил долго молчавший ямщик.
 
 
Сосед наш, Василий Игнатьич,
Колхозный, в годах, бригадир.
Председатель его назначил:
До Сямжи семью проводи.
 
 
– Ты не бойся, Ольга, доедем,
Видишь – лошадь бойко пошла,
Чует: где-то близко деревня,
Захотелось конюшни тепла.
 
 
Значит, в город направилась к мужу.
Я гостил в нём раз – до войны,
Он, конечно, деревни не хуже,
Но привычней к Сондуге мы.
 
 
Паренёк у тебя востроглазый,
Будешь помнить деревню аль нет?
 
 
Я молчал. Над тайгою безгласной
Лили звёзды свой призрачный свет.
 

22 июня 41 г. Таврический сад

 
Докурив сигарету,
Я вернулся в каюты тепло.
Может, в памяти брезжило это,
Может, брезжила ночь в окно…
 
 
…Мы гуляли с мамой по саду,
Это было как будто вчера,
Вдруг спешить стали люди куда-то —
Так для нас началась Война.
 
 
Сразу стихли в саду деревья
Замерла на пруду волна,
Потемнело вокруг, как в затменье,
Так в меня вступила Она.
 
 
…Мы по улице шли, по любимой,
Где июньские липы цвели,
Торопились люди мимо,
И детей вели и везли.
 
 
И мороженщица покатила
Белый ящик с эскимо…
 
 
А потом сирена завыла,
Стали пушки стрелять,
Как – в кино.
 
 
И всё чаще шли солдаты
Под мотив широкий такой,
В наш сад привезли аэростаты,
Это тоже было Войной.
 

В эвакуацию

 
На площади у вокзала
На вещах сидели два дня.
Помню, девочка рядом трещала:
Знаешь, мальчик, какая Она?
 
 
Мне о ней рассказала мама,
Она раньше была на войне.
Это – папы шагают прямо,
А потом лежат на траве.
 
 
И чей папа не встанет, тот ранен,
Скоро, значит, вернётся домой…
– Замолчи ты, бога ради,
Несносный ребёнок какой!
 
 
Рассердилась девочки мама,
О такой я не слышал войне,
Мой папа ходил всегда прямо
В портупее – крестом на спине.
 
 
…После Тихвина еле-еле
Поезд полз, замирая, как червь,
А над ним злые птицы летели
И несли ему смерть.
 
 
В чахлый вереск, в жидкие сосны,
Где в кюветы, где под кусты
Прячась днем, и лишь вечером,
в звёзды,
уходили мы от Войны.
 
 
Помню вечер,
Поезд долго стоял у моста,
А над ним серебряный кузнечик
Стрекотал – может быть, неспроста.
 
 
У вагонов гадали женщины,
Чей он, ТОТ или свой?
Вдруг соседка, та, что поменьше,
Зло сказала: Ирод какой!
 
 
…Дальше смутно: в трюме нары,
И «Шевченко» – колёсный чудак,
Хмурый лес и какой-то усталый
Наш обоз на двух лошадях.
 
 
На одной – поляк с Украины,
Далеко занесла их война,
Самого, двух дочек и сына.
Умерла его вскоре жена
 
 
Уж в деревне, где в кузнице тёмной
Всю войну лошадей он ковал,
Молчаливый, угрюмый, огромный,
И кузнец был, и коновал.
 

Июль 1967 г. Тотьма

 
…Утонул городок в берёзах
Над широкой, как Север, рекой,
Затенённые елями плёса,
И рискованный сплав молевой.
 
 
Ровно в полдень на доски причала
Я ступил, как на лунный песок,
Где-то здесь моей жизни начало,
Где-то здесь моей жизни исток.
 
 
Путь далёк был еще, в Верховажье,
Куда транспорт один – мотовоз.
Городской показалось блажью
Мне метро после этих вёрст.
 
 
Машинист, сондожанин знакомый,
Под хмельком – один раз ведь живёшь,
Лихо вёл мотовоз и вагоны
Сквозь тайгу и колёсный галдёж.
 
 
И ещё километров пятнадцать
По дороге мы шли до тех пор,
Пока лес не стал расступаться
И открылся для глаз простор…
 

Встреча

 
Я узнал тебя, древняя Сондуга!
Эти крыши, летящие вверх,
Эту церковь с крестом полусогнутым,
Эту светлую дымчатость верб.
 
 
У дороги из леса катила
Нам навстречу волны рожь,
Будто что-то мне говорила,
Может, это: знала – придёшь.
 

Плёсо

 
По мосткам из широкого тёса
Перешли мы мельничный ров,
Но исчезло зеркало плёса,
Но не слышен гул жерновов.
 
 
Истончала река, обмелела,
Вроде – ниже деревья окрест.
Вон, под ивами, берега тело,
Где впервые в воду, где шест.
 
 
И поплыл неумело в саженки,
Подражая взрослым парням,
Завизжали истошно девчонки,
Волны двинулись к плёса краям.
 
 
Вон и Холм над рекой невысокий,
С тёмной зеленью старых берёз,
Образ дома – шалаш крутобокий
Там я строил из веток, всерьёз.
 
 
И дорога до ближнего леса,
Как она заросла травой,
И берёзки, их не было, здесь мы
Разжигали костёр ночной.
 
 
Выше там по речке, над плёсом
Он у нас до утра горел,
И таинственно в мраке звёздном,
Глаз луны на меня смотрел.
 

Тайга

 
По угору набитой тропинкой
Поднялись мы к деревни домам,
Вокруг нас, сколько глазу видно,
Расстилалась тайга:
 
 
Тёмно-синий, ультрамариновый,
Завороженно, как под водой,
Лес стоял. Отрешённо, надмирно
Облака над ним плыли грядой.
 
 
На урезе крутом горизонта,
Там, где лес прогибался слегка,
Капля синей воды озёрной
С окоёма, казалось, стекла.
 
 
Над домами деревни, над скатами
Крыш тесовых, выцветших влоск,
Не как в городе – улиц заплатами,
Купол неба горел в полный рост.
 
 
Вот какая ты, древняя Сондуга,
Нет, недаром ты снилась мне,
Твоего простора и воздуха
Я хранил частичку в душе.
 
 
Вот какая, ты прадедов родина,
Нет, не зря твой струился свет.
Здравствуй, детства седая поскотина,
На тебе мой пастуший след.
 
 
Здравствуй, лес величавый,
И привет мой вам, облака,
Как мой дед с новгородской заставы,
Я пришёл к вам, минуя века.
 

Юная Сондуга

 
Светлоглазая, белоголовая
И с корзинками, видно – в лес,
Мне навстречу шла Сондуга новая
В голубых образах небес.
 
 
Снова детство дорогой пылило
И цвели на меже васильки,
Как и раньше, немного сквозило
Ветерком от реки.
 
 
Как и раньше, на взгорье
Словно плыли деревни дома,
Только мельниц не видно в поле,
Ни одного за домами гумна.
 
 
– Вы, ребята, куда?
– Мы – по малину.
За Гуляево поле, в Якунин лесок.
 
 
Сразу вспомнился день тот былинный,
Из берёсты резной туесок.
 
 
Как принёс и вручил его маме,
Гордый первой добычей своей…
 
 
– Я вас знаю, идёмте с нами,
Вы родня нам и с мамой учились моей.
(Это – в городе камень на камне,
а в деревне – родня на родне).
 
 
– Нет, спасибо, ребята, лесная
Моя раньше было пора.
Как, воронья живёт ещё стая
Там, за речкой, на рыжих стволах?
 
 
– Вроде две деревенских вороны
Ещё вьют где-то в соснах гнездо.
Дедушка сказывал Дронов,
Как грибы раньше гнёзда – мостом.
 
 
– А налимы водятся в речке,
Под корягами, в тёмной воде?
Помню, было одно местечко…
 
 
– Не, налимов не видно нигде.
 
 
В речке водятся нынче крысы,
Из Америки их привезли,
Всех налимов-тихонь перегрызли,
Говорили отцу лесники.
 
 
– Ну, шагайте. Ты маме
Передай от меня привет.
Да смотрите, там за кустами
Может прятаться в лёжке медведь.
 
 
– Знаем, знаем, он ходит
Мять в Гуляевом поле овсы,
Муравейники зόрит,
Нас услышит – так сразу в кусты.
 
 
Постоял, посмотрел, как ребята
Переходят речку вброд,
Я так тоже ходил когда-то,
Слева Холм, дальше – в лес поворот.
 
 
И военные вспомнились годы,
Их не знайте, пацаны!
И везущие хлеб подводы
На поля и в тылы Войны.
 
 
Вспомнил голода летнего царство
И осеннюю радость гумна,
Матери в поле надсадство:
Всё Война, Война, Война.
 
 
Хорошо бы о ней не думать,
Но нельзя об этом забыть,
Как холщовые нищенок сумы,
Уносили чёрствую сыть.
 
 
Как голодное серое марево
Надвигалось, теснило грудь,
Из зелёного моха варево,
Травянистая клевера муть.
 
 
Мы его собирали у речки,
Где разбойничал гнус-колтун,
По утрам долго парили в печке
В сорок третьем военном году.
 
 
Вспомнил женщин суровые лица:
С чем вернутся, с победой иль без?
 
 
А на крыше – детства синица:
– Эй, ребята, айда в лес!
 

В эвакуации

 
Над Сондугой – в район на вертолёте…
Под синей дымкой – речки тоненькая прядь,
Как сон, что в детстве сладко пьёте,
Забывшись в поле, пока косит мать.
 
 
Льняной долиной зеленеет
Та пустошь, по которой мы
По землянику в лес летели
В короткий полдень северной жары
 
 
Взлетали кружки-загадалки,
Кто сколько ягод наберёт:
Несчастье – если «решкой» валкой,
И счастье – если вдруг «орёл».
 
 
Тетёрок пёстрые веснушки
Садились на мысок леска,
Что выглянул из-за опушки,
Как осторожная лиса.
 
 
А там, на вырубках давнишних,
Упрятанные в сучьев решето,
Краснели в солнечном затишье
Росинки ягод – счастье то…
 
 
..В стороне ты осталась, Сондуга,
Весь в тебе был тогда мой мир,
За блокадой лесов неразомкнутой,
Под защитой вечных светил.
 
 
Где-то там за туманами пожен,
За зубчатой стеной тайги
Шла Война, а здесь, бестревожен,
Мирно лён цвёл в июльские дни.
 
 
Разве знал я, что в нашем городе
Не дрова нынче возят зимой,
А соседей. И в стуже и голоде
Люди-тени идут за водой.
 
 
Мы о городе этом прекрасном
Вспоминали не раз и не пять,
Когда я на признанье Татьяны страстном
Сажей буквы учился писать.
 
 
И под шум винта стрекозиный,
Будто это был кинозал,
Деревенского детства картины
Подступили вплотную к глазам.
 

Речка

 
По-июльски тихо в деревне,
Разошлись все кто в поле, кто в лес.
Мы, мальчишки, готовимся бреднем
Щук ловить там,
где берег как крыши навес.
 
 
И вот в рубашке синей домотканой,
Не руки её шили, а века,
Бреду по речке мелкой, густотравной
Туда, где к омуту прижалася ольха.
 
 
А надо мною в синеве небесной,
С землёй невидимую связь держа,
Взмывают вверх и падают отвесно
Два коршуна, размашисто кружа.
 
 
А на пригорке, слева над рекою
Скопилось войско, обнажив мечи,
То, разомлев от утреннего зноя,
Рожь выбросила колосков лучи.
 
 
И голова моя, как шаньга из гороха,
Бела от солнца и полна огня,
И водомерка– чёрненькая кроха
Удрать никак не может от меня.
 
 
И это всё:
И трав лесных цветенье,
И блики солнца на песчаном дне,
И в камыше стрекоз сухое пенье —
Сондуга в тот день дарила мне.
 
 
И многое другое: память предков,
Жизни растревоженную даль,
И на душе суровинки отметку
И русскую мою печаль.
 
 
И вольный воздух, напоённый светом
Крестьянских душ, за череду веков
Проплывших и плывущих надо мной
и речкой этой,
Как вереница светлых облаков.
 

Ветряные мельницы

 
Вечерами в жёлтых закатах,
По колено увязнув во ржи,
В серебристых бревенчатых латах
За деревней шагали они.
 
 
И казались мне великанами,
Что из леса пришли на корма
И остались здесь вместе с туманами
Охранять деревни дома.
 
 
Что-то сильное было в покое
Древнем их, без мирской суеты,
Будто небо навек им родное,
Будто с небом были на ты.
 
 
Черноморы мои, Дон-Кихоты,
Вы из сказок других пришли,
Могикане крестьянской заботы,
Облаков светлоликих вожди.
 
 
Кто бы знал, кто бы ведал, что скоро
За музейной оградой, в плену
Я увижу вас, стражи простора,
И почувствую в сердце вину.
 
 
Будто я эту строил ограду,
Словно я вашу силу обрёк
На туристскую чью-то награду,
На туристский чей-то восторг.
 
 
Нет, не враг тишины я музейной,
Знаю, время – её творец.
 
 
…Только крыльев тех бег карусельный,
Помню только ваш каждый венец.
 
 
Помню дым в ивняковой заросли,
Обступившей крыльев кресты,
Сколько было мальчишеской радости
Разжигать здесь весною костры.
 
 
Сколько раз, на поля вырываясь,
Забирались мы в ваше нутро,
Вдруг однажды валы завращались,
Застонало протяжно оно…
 
 
От музея «народного быта»
Ухожу я. Что может сказать
Мне табличка «По средам закрыто»?
Я б другую хотел написать:
 
 
Могикане северного края,
Не скликать вам крестьянских телег,
Вы умрёте, крылами махая,
Над эпохой, ушедшей навек.
 
 
Вы забыли меня, но я помню
Вербняка не стихающий свив,
Как на крыльях я ваших был поднят
Над вершинами северных ив.
 
 
Не забыть мне за маревом зыбким
Гнёзд вороньих чёрный дозор,
Великанами в небе я выкупан,
В синей тайне таёжных озер.
 

Друзья-мальчишки

 
Вороны вили за рекой
На рыжих соснах гнёзда,
Июля будоража зной
Тревогой трепетного роста.
 
 
На тихой пожне сеновал,
Мшистый и забытый,
Так много генералов не видал
Под крышей, набок сбитой.
 
 
Кутузов – Васька, я – Багратион
(я так распределил бы роли),
Иван, хоть он крикливей всех ворон,
Пускай – Барклай де Толли.
 
 
Кого боялись заяц и лиса,
Кто в драке был как в землю врытый,
Кто свистом пригибал окрестные леса,
Алёшка – Д. Давыдов.
 
 
И вот решил военный наш совет,
На том поставил точку,
Что нам на свете счастья нет
Без воронят живых комочков.
 
 
И чем ещё приворожить
Нам Аньку? Задавака,
С другими вздумала дружить,
Из-за неё вся драка.
 
 
На пожне тишь и благодать,
Цветет багульник, пахнет речкой,
Нигде ворон над пожней не видать,
Здесь Васька дал осечку.
 
 
– Ты, Багратион,
И ты, Барклай де Толли,
К сосне идите с двух сторон,
К той, что суковатей боле.
 
 
А ты, Давыдов, карауль,
Зри за вороньей стаей,
Взлетит, так сразу салютуй,
Ишь тишина какая.
 
 
И Васька влез на сеновал,
Мшистый и забытый,
Как самый важный генерал,
Командовать стал битвой.
 
 
– Ты не спеши, Багратион,
Барклай, ты в дело вникни,
Какой есть у ворон резон
Глаза клевать. Всё фигни,
 
 
Что говорят: мол, за птенцов
Глаз выклюнет ворона
И принесёт-те на крыльцо,
Не вижу в том резона.
 
 
В жару такую стая в лес
Укрылась, где-то дремлет.
Давай, Иван, скорее лезь,
Смотри, упустим время.
 
 
Так наставлял нас Васька, сын
Охотника, и дед – охотник,
Он слов на ветер не бросал пустых,
В его роду охотников – полсотни.
 
 
Но не заметил мудрый генерал,
Тем более – Багратион
(штаны он укреплял),
И ни Давыдов с Толли.
 
 
В огромной ели, в стороне,
Под лапы чёрной чёлкой
Вороний глаз вдруг вспыхнул в темноте,
Покинул сумрак колкий.
 
 
Уже залез Багратион,
За ним – Барклай де Толли,
И сук с гнездом уж вот он, вон…
Вдруг – крик в дозоре:
 
 
– Летят, летят!
 
 
И началось Бородино,
Под чёрною картечью
Я руку погрузил в гнездо,
Затрепыхался птенчик.
 
 
Другого – за рубашку. Где же генерал,
Крикун Барклай де Толли?
Он по сосне, как змей, удрал,
Багратиона бросил в поле.
 
 
Вот так распалась тишина
Над старой пожней,
За воронят там шла война:
Багратион, будь осторожней!
 
 
…Мы отступали с Васькой во главе,
Кричала и бесилась стая,
А под рубашкой два комочка те,
Растерянные, жались, затихая.
 
 
Тебя я вспомнил, старый сеновал,
Ты был уже тогда и мшистый, и забытый,
Ты больше генералов не видал
Под крышей, набок сбитой.
 

Бабушка

 
Я сегодня встану пораньше,
Когда солнце над лесом взойдёт
И развеет в горнице нашей
Стылых теней синий оплот.
 
 
Заберусь я повыше, на крышу
И, прижавшись к её теплу,
Утра раннего песню услышу,
Незабвенную песню одну.
 
 
Деревянная дробь барабана
Разбудила от спячки луга,
Добивая остатки тумана,
Громко щёлкает бич пастуха.
 
 
За Гуляевым полем, в роще,
Где берёзки так чудно стоят,
Солнце клочья тумана полощет,
Всё бледнее звёзды горят.
 
 
Всё настойчивей трель барабана,
Всё теплее утра волна.
Появилась синичка, так рано
Она видит впервые меня.
 
 
Под коньком из травинок и пуха,
Знаю я, ею свито гнездо.
С добрым утром, синичка-подруга!
Мне в ответ она машет хвостом
 
 
И, сорвавшись, летит на рябину,
А оттуда – в черёмухи мрак,
Где концерт уж идет воробьиный
И утихнуть не может никак.
 
 
Сверху вижу я всю округу,
Розовеет под солнцем она,
И забыла, наверно, как вьюга
Заметала поля и дома.
 
 
А мы в зимней избе сидели,
И мечтал я о летнем дне
Под вой и мельканье метели,
Как прижмусь к крыши тёплой спине.
 
 
И услышу песнь раннего утра,
На всю жизнь мне она дана,
Как индусу – священная сутра,
Как язычнику – тайна огня.
 
 
…Вот ведро внизу загремело,
Это бабушка, кончив доить,
Сейчас выйдет с Чернухой из хлева,
Чтобы в стадо её проводить.
 
 
А потом направится к грядкам,
Стала поздно картошка цвести,
И подкапывать будет украдкой,
И разглядывать что-то в горсти.
 
 
Знаю я: как в гнезде у синички,
Побледневшие от темноты,
Голубые лежат там яички,
А не зрелые лета плоды.
 
 
О передник вытерев руки
И со вздохом поправив платок,
Нам нащиплет в разросшемся луке
Длинных перьев пучок.
 
 
И смотреть будет долго
На туман, оседающий в лес,
И вдруг крикнет:
– Нет в тебе толка,
В эку рань на крышу залез!
 

Братья

 
Летний вечер. Девичий смех.
Звон гармони под старой берёзой.
С неба льётся такой ясный свет,
Нет, не свет – матерей это слёзы.
 
 
Там я буду гулять допоздна,
В этот вечер, светлый без срока,
Над деревней большая звезда
Будет в небе гореть одиноко.
 
 
Братья будут петь и плясать
И подруг уводить за собою,
Будет вслед им берёза качать
Плакучей своей головою.
 
 
…Звон гармони на время утих,
И стоит, как в испуге, берёза,
И бушует от сих и до сих
Светоносная белая грёза.
 
 
Тишина. Тишина. Тишина.
Молчалив домов порядок.
Далеко от деревни Война,
Где-то рядом.
 
 
Веет свежесть ночная с полей,
И туманы подкрались, как воры,
Я ещё не дорос до парней,
Чтоб подруг провожать до завора.
 
 
И к себе я иду домой,
Мирно ласточки спят под крышей,
Долго, долго играет гармонь,
До утра, сквозь сон, её слышу.
 
 
Ты играй, ты звени, гармонь,
Пой под старой русской берёзой,
Сверху льётся свет такой,
Нет, не свет – матерей это слёзы.
 
 
Ты им будешь играть на фронтах
И «Катюшу», и «Синий платочек»,
Тем парням – в сорок третьем,
четвёртом годах,
На войну уходившим бессрочно.
 
 
Ты играешь, и знает солдат,
Лейтенант молодой или маршал,
Над деревней берёзы стоят
И ветвями прощально им машут.
 
 
И в трассирок мерцающий гнёт
Вдруг поднимется парень из мрака,
Поведёт за собою взвод,
Захлебнётся кровью атака.
 
 
Где лежите вы, братья мои,
Лейтенанты первого боя,
На родной? Или там, от России вдали,
В безымянной и с общей звездою?
 
 
Вас уж матери больше не ждут,
Слёзы их проросли травою,
Только в памяти нашей живут
Лейтенанты первого боя.
 

Мама

 
Вьётся чибисиха над кустом смородины,
Это мама пашет в поле у поскотины,
Горожанка, сондожанка и красавица,
В довоенном, в белых рюшах, платьице.
 
 
Чибисиха мечется кругами,
Криком душу выворачивая маме:
Нас ведь двое у неё ребят,
Желторотых беспощадных чибисят.
 
 
Чибисиха мается и стонет,
Где-то пушки возят наши кони,
Самых сильных отдали на фронт,
Бык таранит рогом горизонт.
 
 
Чибисиный крик уж к солнцу рвётся,
Тонкой струйкой пот по маме льётся:
Сей без мужиков и борони,
На других полях оратуют они.
 
 
Не кричи ты, чибисиха, бога ради:
 
 
Плачут Ярославны в Ленинграде,
Плачут Ярославны в Сталинграде,
Над могилами детей, мужей-солдат,
Волгу вычерпать шеломами велят.
 
 
За высокими дремучими лесами,
Бьётся мама врукопашную с полями,
Чтобы мог, как прежде, петь отряд:
«Мы твоих, твоих не тронем чибисят!»
 

Отец

 
Помню майское утро в деревне,
Холодок травы на лугу,
Родное мальчишек кочевье,
Как к правленью с ними бегу.
 
 
И отца в новой форме военной,
И погоны – как в августе рожь,
Он приехал к нам прямо из Вены
В сентябре сорок пятого, в дождь.
 
 
У порога застряли соседки,
Кто дождалась, а кто уж не ждёт,
За окном с рябиновой ветки
Обрывало листья дождём.
 
 
А наутро молчун-председатель
К нам заехал на Майке верхом.
 
 
– Прокатиться не хочешь, приятель? —
Вдруг сказал, заходя в наш дом.
 
 
Майка, Майка, мечта голубая,
Деревенского детства мечта,
Тонконогая, боевая,
Работягам-коням не чета.
 
 
Я в седло строевое, армейское
Ловко прыгнул с перил крыльца
И по улице всей деревенской
В нём проехал с конца до конца.
 
 
Потом – к гумнам, где бабы цепами
Молотили подсохшую рожь,
К ветряку, где недавно серпами
Её жали и в вёдро, и в дождь.
 
 
А потом – к старой мельнице, к плёсу,
Где ту рожь молола река,
И опасно клубились колёса,
Как в грозу – облака.
 
 
…Вот и город уж виден старинный
Над широкой, как Север, рекой,
Под шум винта стрекозиный
Я прощаюсь, детство, с тобой.
 
 
До свидания, древняя Сондуга,
Нет тебя на карте страны,
Но в блокаде лесов неразомкнутой
Ты укрыла меня от войны.
 
 
До свиданья, Гуляево поле,
Где берёзки так чудно стоят,
Я к вам сразу попал в неволю
И ещё раз попасть буду рад.
 
 
До свиданья, тайна лесная,
В знойном мареве полдня волна,
Пусть она, на поля набегая,
Остывает в прохладе льна.
 
 
До свидания, неба разрывы
В облаках над Царевой-рекой,
Пусть качаются русские ивы
И баюкают лета покой.
 
 
До свидания, мальчик белёсый,
До свидания – навсегда.
Пусть шумят над тобой берёзы
В городах, в городах…
 

Геннадий Малыгин (Талашов) и Вячеслав Завьялов, 1949 г.