Текст книги "Я помню, в северной деревне…"

 
И все они опутаны всерьёз
Какой-то общей нервною системой —
Случайный крик, раздавшись над богемой,
Доводит всех до крика и до слёз!
 

По своему содержанию «В гостях» напоминает известное стихотворение Блока «Поэты». Оно передаёт, пусть и односторонне, бурную литературно-молодёжную атмосферу в Ленинграде в конце 50-х – начале 60-х годов. Автор этих заметок сам однажды был приглашён приятелем в один из многочисленных функционировавших тогда «литературных салонов», где-то в районе Невского. Собравшиеся ждали чтения стихов и прихода молодого, входящего тогда в славу, поэта Г. Хозяин квартиры непрерывно звонил в разные места, где, по его мнению, должен был сейчас находиться поэт, и везде ему отвечали, что он там был, но уже ушел. Наконец из одного места ответили, что Г. совершенно пьян и не сможет приехать.

Для Рубцова Ленинград не был только местом жительства и работы. Это были годы становления его как поэта и участия в литературных объединениях «Кировский завод» и «Нарвская застава». В это же самое время молодой Бродский посещает литературные объединения при Горном и Технологическом институтах. Рубцов и Бродский вместе с другими молодыми поэтами выступают с чтением своих стихов на поэтических вечерах в Доме писателей им. Маяковского, в Доме Искусств на Невском, в различных Домах культуры. В Ленинграде в 1962 году впервые в шести экземплярах «выходит» машинописный сборник его стихов «Волны и скалы». В него наряду с «морскими» стихами поэта вошли такие стихотворения, как упомянутые выше «Берёзы», а также «Видения на холме», «Добрый Филя» и некоторые другие, сделавшие через несколько лет Рубцова тем, кем он для нас является теперь.

Были и совместные, на одном поэтическом вечере, выступления Бродского и Рубцова. Мемуаристы вспоминают турниры ленинградских поэтов в ДК им. Горького в марте 1959 года [Куллэ,1997] и 6 мая 1962 года [Тайгин,1994; Шнейдерман, 2005]. На первом из упомянутых турниров Бродский прочитал своё знаменитое стихотворение «Еврейское кладбище», вызвавшее большой резонанс, поскольку еврейская тема была под негласным запретом. Человек, публично и вызывающе нарушавший это табу, сразу же привлекал внимание властей. Во втором из упомянутых турниров принимал участие Рубцов. Какие стихи он читал на этом вечере, неизвестно. Я допускаю, что среди прочих Рубцов мог прочитать ставшее впоследствии знаменитым стихотворение «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны». Оно было написано поэтом в 1960 году и обсуждалось в ЛИТО «Кировский завод» [Рубцов, 2000].

В связи с этим интересно сравнить упомянутое выше стихотворение Рубцова со стихотворением Бродского, под которым стоит дата 1962 г. Оно начинается так:

 
Ты поскачешь во мраке по бескрайным
холодным холмам,
вдоль берёзовых рощ, отбежавших во тьме
к треугольным домам,
вдоль оврагов пустых, по замёрзшей траве,
по песчаному дну,
освещённый луной, и её замечая одну.
 

Приведём ещё две строфы, чтобы стало ясно, о каких холмах идёт речь в стихотворении:

 
Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой,
говорю,
одиноким лицом обернувшись к лесному царю,
обращаюсь к природе от лица треугольных
домов:
кто там скачет один, освещённый царицей
холмов?
 
 
Но еловая готика русских равнин поглощает
ответ,
Из распахнутых окон бьёт прекрасный рояль,
разливается свет,
Кто-то скачет в холмах, освещённый луной,
возле самых небес,
По застывшей траве, мимо чёрных кустов.
Приближается лес.
 

Как и у Рубцова, речь здесь идёт о ночном полете-скакании над холмами вдоль русских равнин. «Треугольные дома» – это русские двускатные дома-избы. Если Рубцов разворачивает есенинскую метафору «словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне» в целое стихотворение, то у Бродского в ночном полёте над холмами имеется реминисценция ночного скакания из гётевского «Лесного царя» и даже процитирована первая строчка из него в переводе Жуковского «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?». Интонация стихотворения типично «бродская» или, как он называл её, «блёклая». У Рубцова она – ликующе-романтическая:

 
Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
неведомый сын удивительно вольных племен!
Как прежде скакали на голос удачи капризной,
я буду скакать по следам миновавших времён!
…………………………………………………….
Я буду скакать, не нарушив ночное дыханье
и тайные сны неподвижных больших деревень.
Никто меж полей не услышит глухое скаканье,
никто не окликнет мелькнувшую лёгкую тень.
 

Вся атмосфера стихотворения Бродского не оставляет сомнения, что речь идёт о ночном полёте-скакании, а у Рубцова панорама скакания «по холмам задремавшей отчизны» включает и «дневные» сюжеты:

 
О, сельские виды! О, дивное счастье родиться
в лугах, словно ангел, под куполом синих небес!
Боюсь я, боюсь я, как вольная сильная птица,
Разбить свои крылья и больше не видеть чудес!
 

В некоторых стихах Бродского 1962 года присутствуют нетипичные для него, но характерные для Рубцова музыкальность и полногласие. Таким, например, является стихотворение с посвящением А. А. А. (Анне Ахматовой):

 
Когда подойдёт к изголовью
смотритель приспущенных век,
я вспомню запачканный кровью,
укатанный лыжами снег,
платформу в снегу под часами,
вагоны – зелёным пятном
и длинные финские сани
в сугробах под Вашим окном…
 

Оно перекликается с рубцовским стихотворением 1967 года

 
Тот город зелёный и тихий
отрадно заброшен и глух.
Достойно, без лишней шумихи,
поёт, как в деревне, петух
на площади главной… Повозка
порой громыхнёт через мост,
а там, где овраг и берёзка,
столпился народ у киоска
и тянет из ковшика морс.
 

Содержанием стихов, как в том, так и в другом случае, является лирическое воспоминание – пейзаж и вызванное им чувство элегической грусти. Редкие у Бродского музыкальная интонация и полногласие есть также в стихотворениях «Ни тоски, ни любви, ни печали…» и «Ни страны, ни погоста/ не хочу выбирать…», написанных в том же 1962 г. Редкие – потому что у Бродского цель слова состоит обычно в том, чтобы назвать, обозначить чувство или скрыть, зашифровать его, а у Рубцова – чтобы его непосредственно вызвать.

5.

Итак, проведённый жизнью эксперимент по перемещению «западника» на «почву» Русского Севера и «почвенника» на «запад» (в лице Ленинграда-Петербурга) оказал кратковременное «акынское» влияние на поэтов, не изменив глубинную основу и мотивы их творчества. Они сформировались ранее, в период их, соответственно, городского и сельского детства и юности. Это говорит о важности процесса первоначального импринтинга на творческое, в данном случае, поэтическое сознание. Оно задает матрицу для последующего укрепления этого сознания в соответствующих внешних обстоятельствах и служит основой онтологического и сущностного противостояния западников и почвенников. Одними движет ratio, другими – sensus. Разум переменчив, он развивается, совершенствуется. Чувство же – постоянная доминанта, более древняя по своему происхождению, чем разум. Для почвенников – это «любовь к отеческим гробам», «любовь к родному пепелищу». Разум же никого не любит, кроме самого себя.

Литература

Сочинения Иосифа Бродского. Т. 1–4. Под ред. Я. Гордина, СПб, 1997.

Л. Лосев. Звезда, N 1, 2000.

Владимир Набоков. Стихотворения. Изд-во «Художественная литература», Л., 1990.

Н. Рубцов. Собрание сочинений в 3-х томах. М.: Терра, 2000.

В. Куллэ. Послесловие к Сочинениям Иосифа Бродского. Т.1. Под ред. Я. Гордина, СПб, 1997.

Б. Тайгин. В кн. Воспоминания о Николае Рубцове. Вологда, КИФ «Вестник», 1994.

Э. Шнейдерман. Слово и слава поэта: Николай Рубцов и его стихи, 2005.

Послесловия

Эту книгу написал не поэт, если считать поэтом того, кто публикует свои стихи, встречается с читателями, ждёт суждений критиков. Автор этой книги научный работник, физик, доктор наук. Но когда читаешь его стихи, понимаешь, что слышишь слово человека, для которого «жизнь и поэзия – одно». Если поэзия это не только уложенные определённым образом слова, но и состояние души, чувств, которые мы называем «поэтическими». Это – то самое лирическое начало, которое проявляется в отношении к жизни, то состояние, когда «не гаснут звёзды над душой».

Когда-то Самуил Маршак ввёл понятие «талантливый читатель». Это человек, для кого чтение превращается в сотворчество. Часто такие читатели, обнаружив «своё» у предшественников, не дают поэзии превратиться в мёртвую антологию прошлого, потому что поэтические образы оказываются органичной частью их мировосприятия. И речь не о подражании – речь о том, что читатель мыслит, чувствует «на той же волне». И когда эти чувства и мысли требуют словесной формы, для них лучше и точнее не найти слов, чем у автора «Слова о полку Игореве», Лермонтова, Блока, Есенина, Рубцова…

Почему этот ряд? У Геннадия Талашова есть ответ – это живое, свойственное русскому человеку чувство «мучительной связи с долгой осенью нашей земли» (Н. Рубцов), это – русское («странной я болен русской болезнью» – Г. Талашов). Эту «высокую болезнь» невозможно вылечить. Тот, кто ею болен, умеет слышать тишину, машет журавлям, разговаривает с берёзами, молчит на берегу скромной, затерявшейся в лесу речки – свидетельнице детства, видит на месте заросших малинниками холмов (угоров) стоявшие здесь когда-то дома, ветряные мельницы, школу… А ещё проявлением этой болезни является чувство вины. Вины перед павшими в войнах, уничтоженными в коллективизацию, строившими, растившими хлеб, лён, любившими то, что мы, к сожалению, не смогли сохранить.

Эти сокровенные чувства, когда они обретают словесную форму, и есть поэзия. Та самая, с простыми эпитетами, с органично вошедшими в неё цитатами из любимых поэтов-предшественников, с пронзительной точностью названными переживаниями. Но здесь срабатывает ещё и то, что Иосиф Бродский называл «диктатом языка». В результате чего появляются такие совершенные, филигранно сделанные и абсолютно свои стихи Талашова: «Поезд по стрелкам грохочет…», «И опять мне угоры мерещатся…», «И всё ближе, всё ближе к дому»… И ты подпеваешь, потому что сложилась песня («Что шумишь, осина…», «Когда осень серая…»). «Тот всё дал, кто песню дал» – это высочайшая благодарность поэту, произнесённая Мариной Цветаевой, прощавшейся с ушедшим Сергеем Есениным.

Стихи Геннадия Талашова проросли из того самого чувства родины, из деревенского детства, из умения слышать, видеть, жалеть, любить и помнить.

Ирина Завьялова

От автора

Как люди становятся поэтами, или, по крайней мере, – авторами стихов? Расскажу о себе. Первое стихотворение, если его можно так назвать, я написал совершенно неожиданно. И, конечно, это было весной, и автору было 16 лет. По дороге из школы я вдруг почувствовал внутри себя какой-то непонятный, но настойчивый ритм и, придя домой, на вырванном из школьной тетрадки листке, в совершенно заворожённом состоянии написал стихотворение – 10–15 строчек. О чём они были, совершенно не помню. Но, когда я их увидел написанными на листке, мне вдруг стало стыдно, что я, как какая-то романтическая барышня, пишу стихи. Я скрутил листок в трубочку и засунул его в переплёт учебника английского языка для девятого класса. Учебник со временем затерялся, и хорошо, что он это сделал. У меня до этого никогда не было мыслей сочинять стихи и стать «поэтом», хотя стихи я любил. Следующий стихотворный приступ, как и первый, возник тоже спонтанно, через 12 лет, когда после окончания института я работал в одном из научно-исследовательских институтов Ленинграда. Это стихотворение сохранилось, и оно мне понравилось и нравится до сих пор своей метафизичностью, то есть игрой воображения, не связанного с реальностью. Оно оказалось дверью, открытие которой привело к тому, что сочинение стихов стало насущной потребностью, от тебя как бы уже и не зависящей. И таких, как я, в стране в то время (середина 60-х годов) было много. Страна уже десять лет сочиняла стихи и спешила выговориться за вынужденное молчание в предыдущие двадцать лет, и авансом – в последующие 20 лет общественного застоя.

Представленные в настоящем сборнике стихи результат контраста между тем, что я увидел, будучи четырехлетним ребенком, эвакуированным с мамой из предблокадного Ленинграда на Русский север в Вологодскую область на родину отца в деревню Сондуга Тотемского района, примерно в 70 км от реки Сухоны в северном направлении. И тем, кем я стал в последующие годы после возвращения из эвакуации в декабре 45 года в Ленинград, превратясь из деревенского мальчишки в городского жителя[1]1
  Летом 1949 года во время отпуска родителей я двенадцатилетним подростком побывал с ними в Сондуге.


[Закрыть]. Это превращение произошло также быстро, как и городского малыша – в деревенского. Указанный контраст я ощутил, конечно, не в детстве, а где-то близко к тридцати годам. Контраст состоял в том, что деревенский быт и образ жизни в этой северной деревне, несмотря на коллективизацию, соответствовал допетровской России, а Петербург-Ленинград – послепетровской. Чтобы убедиться, что Сондуга и деревенское детство мне не приснились, а существуют на самом деле, я в ней побывал в 1967 году. В результате появились эти северные стихи, а затем и поэма. В них я хотел поделиться с читателями «счастьем родиться под куполом небес» (Н. Рубцов). А посетив Сондугу еще раз в 1973 году, поделиться мнением горожанина о современном на тот момент ее состоянии. Последний раз я приезжал в Сондугу в 1995 году, когда в ней доживали жизнь двое старых сондожан. В результате этих поездок и писания стихов я превратился из «западника» в «почвенника», то есть в человека, чувствующего, «откуда она есть и пошла земля русская». Этой исторической российской дихотомии (евро-азиатской двуликости) посвящено и литературное исследование в конце настоящего сборника. Публикуя эти стихи через сорок лет после их написания, я вижу в них не столько литературное произведение, о художественных достоинствах которого не автору судить, сколько свидетельство одного из очевидцев полной драматизма, трагизма и героизма эпохи в истории России, начавшейся в октябре 1917 года и закончившейся в августе 1991 года.

Геннадий Талашов 8 мая 2021 года

Сондуга, дер. Марьинская (Шильниково),

1949 г.