Текст книги "Я помню, в северной деревне…"

Россия

Сондугский простор.

На переднем плане – Геннадий Талашов и его сестра Людмила Усачева («чибисята» 1941–1945 гг.) Сондуга, 1995 г.

 
Нет в тебе такого пригорка
И берёзки такой нет,
О которых тихо иль громко
Не сказал бы русский поэт.
 
 
Не увидел бы, как на Курилах
Восстаёт, трепеща, шар из вод…
 
 
Вот Сибирь уже солнцем залило,
Запылал Урала хребет.
 
 
Полоснуло по русской равнине,
Где все предки наши лежат
На полях, на погостах старинных,
Не молчат они, не молчат…
 
 
Ясно слышу:
 
 
C полей – Куликова,
С Бородинского, с Курской дуги,
Со льда голубого Чудского
Говорят нам они:
 
 
Молодыми мы умирали,
За Россию легли костьми,
Чтобы милых вы целовали
И любимым цветы несли.
 
 
Чтоб в красивых одеждах гуляли
Вы по улицам городов,
Мы на бранях великих стояли,
Победили России врагов.
 
 
И с погостов слышу старинных,
Слышу, там под песком и травой,
Под крестами и свежею глиной
Разговор такой:
 
 
– Поколений седая загадка,
Друг за другом идём и идём,
А Россия, как в поле палатка,
Будет мокнуть опять под дождём.
 
 
Пропадать зимой под снегами,
А весной, когда вспухнут ручьи,
В жёлтых вербах над берегами
Снова вить будут гнёзда грачи.
 
 
И покроются пухом зелёным
Вновь поля – июня птенцы,
А в июле на трепетных склонах
Зазвенят колосков бубенцы.
 
 
Заволнуется августа нива,
Своих холя, лаская детей…
 
 
О спасибо, Россия, спасибо,
Не забыть нам твоих полей!
 
 
Ясно вижу:
 
 
В пространствах далёких
Блок распял себя на кресте,
Колокольчик гремит одинокий,
Это Гоголь скачет в Христе.
 
 
Рядом Лермонтов в горы Кавказа
Устремил тройки сумрачной бег,
И пространства слепая проказа
Тихо шепчет: се человек.
 
 
Следом Чехов в предчувствие чахотки,
Словно ширь ту не всю долюбил,
Где в телеге простой, где в лодке
По Сибири спешит в Сахалин.
 
 
Следом… Но хватит,
Есть ли в мире, не знаю, страна,
Чьё пространство так сердце ранит,
Где душа звенит, как струна…
……………………………………
Сыплет снег. Сыплет двое суток,
Оседает на русских полях.
Наше время лишь только распутье
На великих России путях.
 

1967–1969 гг. 1979–1980 гг.

Бродский и Рубцов: скрещения и сближения

Что может быть общего у этих двух поэтов, кроме, конечно, того, что оба они – поэты? Настолько они разные, непохожие друг на друга. У каждого – свои читатели, поклонники, критики. Каждый – знамя, поднимаемое в открытых или потаённых литературных спорах и политических тяжбах: западников и почвенников, либералов и государственников, если воспользоваться привычными, испытанными текущей и исторической практикой ярлыками. Один ассоциируется с Западом, другой – с Востоком, которым, как известно, никогда не сойтись. Но, как сказал другой поэт, «бывают в мире странные сближения». О них и пойдёт речь в этих заметках.

1.

Начнём с внешних, незначительных деталей. А именно – с доминирования в фамилиях поэтов трёх одинаковых букв Б, Р и О, которые как бы рифмуют их фамилии. Разумеется, это случайное совпадение. Но вот более серьёзное сближение – человеческие судьбы поэтов. Оба принадлежат к одному поколению, родившемуся перед войной с разницей в четыре года. Ни тот ни другой не пошли стандартным путём советского молодого человека: школа – институт и далее – везде… У одного после школы – геологические партии, у другого – море, тралфлот как удовлетворение потребностей романтической души, потом у обоих – заводы, слесарная и фрезерная работа как средство добывания хлеба насущного.

И стихи. Оба рано поняли, что они – поэты. «Далее – везде» их не интересовало «ни при какой погоде». Николай Рубцов предпринимал попытки учиться в Лесном и Горно-химическом техникумах, но оставлял учёбу, не доучившись до конца. Иосиф Бродский ушёл из школы после восьмого класса, но в техникум или ПТУ (хорошее начало для будущего Нобелевского лауреата и университетского профессора) поступать не стал. Рубцов все же, хоть и с перерывами, но закончил Литературный институт в Москве. У обоих творчество разрушило семейную жизнь, несмотря на рождение детей. Оба стали знамениты в 60—е годы, как «тихие», не «эстрадные» поэты. И оба почти одновременно и навсегда покинули страну, в которой родились. Один в 1972 г. уехал из страны, спасая себя как поэта, другой – в 1971 г. трагически погиб, не приспособившись к ней. Такова общая внешняя канва их человеческих судеб.

Но нас интересуют более глубокие сближения, нашедшие отражение в творчестве поэтов. Прежде чем перейти к ним, необходимо понять, почему поэтические миры Бродского и Рубцова столь различны, не похожи друг на друга. Ответ очевиден – одного перед глазами с самого детства – Эрмитаж, «греческий», «римский» и «египетский» залы, у другого – пресловутые берёзки, небо в звёздах, «тихая родина», вместо Эрмитажа и Росси – деревянные избы и полуразрушенные церкви на холмах-угорах. А ведь каждый поэт – родом из детства, так же, как и каждый читатель. Стихи обоих поэтов нашли отклик и признание, но в душах разных читателей. Бродский стал поэтом городской интеллигенции, главным образом ленинградско-петербургской интеллектуальной элиты, поэтическим наследником Серебряного века и его живого реликта – Анны Ахматовой, Рубцов – «народным» поэтом, наследником есенинской оглушительной славы.

И вот очередное сближение: в стихах ни того, ни другого не найти советских реалий, кроме разве некоторых бытовых. Всё советское вынесено за скобки, оно как бы не существует. Этим Бродский и Рубцов отличаются от своих более старших современников и не менее знаменитых поэтов: Б. Окуджавы с его «комиссарскими пыльными шлемами», Е. Евтушенко с «Братской ГЭС», А. Вознесенского с «Лонжюмо». Оба наши поэта заведомо неидеологичны, свободны и безоглядны в своём творчестве и следуют пушкинскому завету («куда влечёт тебя свободный ум»).

Но вернёмся снова к тому, что различает наших поэтов, их читателей и критиков. Почему один становится западником-демократом-либералом, а другой – столь же ярым славянофилом-патриотом-государственником? Исторические споры и сражения между ними продолжаются тысячелетие, столько, сколько существует Россия. В них участвовали лучшие умы. Но менталитеты спорящих сторон настолько не совпадают, что логические, политические, экономические, эстетические аргументы не играют в этих спорах роли и только силовые действия приводят к временной победе той или другой стороны.

На примере творчества Бродского и Рубцова (можно привести и другие примеры) мы попытаемся показать, что западничество и почвенничество есть результат условий формирования личности. Эта мысль могла бы показаться тривиальной, если бы сама проблема, разделяющая общество, и перманентный исторический раздрай между западниками и почвенниками не были бы столь серьёзными, определяющими настоящее и будущее страны. Перед мысленным взором западника – один образ России, перед мысленным взором почвенника – другой. Нет смысла описывать эти образы, о них можно прочитать в соответствующих газетах, журналах, книгах, услышать по радио и телевидению.

Могут ли существовать промежуточные умеренные варианты, то есть «почвенные» западники и, так сказать, «западные» почвенники? Или в России есть только чистые штаммы приверженцев западной цивилизации и сторонников России как особой евро-азиатской цивилизации? Что будет с западником, если хотя бы временно его переместить на «почву», а евразийца, соответственно, на «запад»?

Оставляя первые два вопроса без ответа, поскольку они выходят далеко за рамки настоящих заметок, попытаемся ответить на третий вопрос, используя для этого изменения в обстоятельствах жизни наших поэтов и то, как эти изменения нашли отражение в их творчестве.

2.

Начнём с Бродского. Его несоветскость, отсутствие желания быть членом какой-либо официальной творческой организации, намеренно частный характер его жизни и творчества при очевидном огромном поэтическом таланте и нарастающей в определённых кругах популярности – все эти обстоятельства так напугали власти, что они устроили в 1964 году судебный фарс, предъявив ему смехотворные обвинения («тунеядец», «литературный трутень»), поскольку он не давал повода для предъявления ему других более обычных для того времени политических, идеологических и уголовных обвинений. В результате, по приговору суда Бродский на полтора года «выпал» из «окна Европы» и оказался на поселении в заповедной допетровской Руси, на Русском Севере, в Архангельской области в деревне Норенской Коношского района, граничащего с Вологодской областью, примерно в двухстах километрах севернее села Никольского – поэтической родины Рубцова, где прошли его детские и юношеские годы. Это ли не скрещение судеб двух поэтов?

Как эти два года отразились на поэзии Бродского и на его, пусть временном, связанном с обстоятельствами жизни, умонастроении? Бродский был не первый русский поэт, которого власти ссылали в отдалённые места. Наиболее известные случаи: Пушкин, Лермонтов, Мандельштам. Для Пушкина ссылка кончилось южным циклом стихов и поэмой, для Лермонтова – кавказским циклом стихов и прозы, для Мандельштама – воронежским циклом. И всё это были шедевры. А как же Бродский?

Любой поэт – акын: что видит и чувствует, то и поёт. Даже Бродский – с его сосредоточенностью на себе, обострённым чувством слова и утекающей жизни, с его потерянностью во времени и пространстве, неукоренённостью в них. Откроем собрание сочинений поэта [Бродский,1997] и почитаем стихи, под которыми стоят даты 1964 и 1965 – годы северной ссылки Бродского. О чём они?

В ряде случаев это – деревенские зарисовки с характерными названиями: «Обоз», «В распутицу», «Вечером», «В деревне Бог живёт не по углам». Такие стихи типичны для Рубцова и других деревенских (но не колхозных!) по происхождению поэтов, такие сюжеты любили рисовать художники-передвижники. В стихотворении «Песня» имеется попытка освоения фольклорных мотивов. Оно начинается так: «Пришёл сон из семи сёл./ Пришла лень из семи деревень». В стихах, написанных в это время и посвящённых любимой (с характерным для Бродского преобладанием слова и мысли над собственно любовным чувством), встречаются навеянные сельской жизнью метафоры и реалии: «как в сумерках вторгается в горох ворсистое люпиновое поле» или «Одна ворона (их была гурьба, /но вечер их в ольшаник перепрятал)/ облюбовала маковку столба, / другая – белоснежный изолятор». В «Новых стансах к Августе» Бродский, подобно Овидию Назону, сосланному на окраину Римской империи в страну даков, описывает свои впечатления от пребывания в ссылке: «здесь, на холмах, среди пустых небес,/ среди дорог, ведущих только в лес/…здесь, захороненный живьём, я в сумерках брожу жнивьём». «Стансы» отличаются совершенством формы и редкой для Бродского уравновешенностью поэтической мысли.

Имеются, однако, два стихотворения, связанные со ссылкой, о которых следует сказать особо и которые надо подробно разобрать. Одно из них обращено к самому себе, другое – к народу (!). О последнем стихотворении, ни разу не включённом Бродским в сборники своих стихов, писал недавно Л. Лосев [Лосев, 2001].

Первое стихотворение, под которым стоит дата 1966 год, означающая, что оно написано уже после возвращения поэта из ссылки, начинается таким тезисом: «Сумев отгородиться от людей, я от себя хочу отгородиться». И далее поэт продолжает, используя «северные» метафоры и реалии, «не изгородь из тесаных жердей, а зеркало тут больше пригодится». И дальше,

 
Я озираю хмурые черты,
щетину, бугорки на подбородке.
Трельяж для разводящейся четы,
пожалуй, лучший вид перегородки.
В него влезают сумерки в окне,
край пахоты с огромными скворцами
и озеро – как брешь в стене,
увенчанной еловыми зубцами.
 

Стихотворение заканчивается таким выводом-заключением:

 
Того гляди, что из озёрных дыр
Да и вообще – через любую лужу
Сюда полезет посторонний мир,
Иль этот уползёт наружу.
 

Стихи герметичны и производят таинственное впечатление. Чем поэт недоволен и от какого себя или отчего в себе он хочет отгородиться? Какой «посторонний мир» лезет в поэта или, может быть, уже залез в него, и какой мир из поэта может «уползти наружу»?

Прежде чем попытаться найти ответы на поставленные вопросы, познакомимся поближе со вторым упомянутым выше стихотворением поэта. Оно имеет непривычное для творчества Бродского содержание. Название его тоже необычно – «Народ». В сентябре1965 года после возвращения из ссылки он прочитал его Анне Ахматовой (об этом имеется запись в её дневнике). Она назвала стихотворение гениальным. Как пишет Л. Лосев, стихотворение написано во время ссылки в декабре 1964 г. и по жанру представляет собой оду из 36 строк. Первые и последние её четыре строчки, приведённые в статье Лосева, выглядят так

 
Мой народ, не склонивший своей головы,
Мой народ, сохранивший повадку травы,
В смертный час зажимающий зёрна в горсти,
Сохранивший способность на северном камне
расти.
……………………………………………………..
…Припадаю к народу, припадаю к великой реке.
Пью великую речь, растворяюсь в её языке.
Припадаю к реке, бесконечно текущей
вдоль глаз
Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.
 

Такие стихи поэты пишут только раз в жизни и при особых обстоятельствах. Что побудило Бродского написать такие бесстрашно искренние стихи, сделать столь откровенные признания, совсем для него нехарактерные ни по содержанию, ни по форме как до ссылки, так и по истечении некоторого времени после неё?

Моя версия состоит в том, что индивидуалистическая, урбанистическая (автор не вкладывает в эти термины никакого негативного содержания) и одинокая, как ей положено быть по её статусу, муза поэта временно оказалась на другой, культурно и цивилизационно инородной для неё почве. И она стала издавать под умиротворяющим влиянием северной природы и сельской жизни непривычные для неё гармонические звуки. Человеческая скученность городов, атомизирующая личность и отгораживающая её от «других», небо над ними, разрезанное на лоскуты ущельями улиц, домами и дымами, не позволяющими видеть ни звёзд, ни луны, ни ежедневного таинства восхода и заката солнца – всё это вдруг исчезло, и взор поэта, устремлённый прежде только на себя и внутрь себя, обратился во внешний мир и стал замечать в нём что-то большее, чем он сам, что-то более существенное и важное, чем его мысли и даже, может быть, его жизнь. Вот несколько строчек из стихотворения той поры: «Как славно вечером в избе, / запутавшись в своей судьбе, / отбросить мысли о себе …забыть о мире сволочном».

Этим новым ощущениям и умонастроению способствовали и трудовые обязанности, о которых он как-то написал позже в одном своем известном стихотворении – «сеял рожь, покрывал чёрной толью гумна», и совместная с деревенскими жителями работа: «Буров, тракторист, и я, / сельскохозяйственный рабочий Бродский». Всё это подводило поэта к мысли, что он не целое, а часть целого – природы, народа, страны, где он родился и которая «его вскормила». Указанные обстоятельства могли дать эмоциональный толчок для написания такого необычного для Бродского «гимна народу» – как назвала это стихотворение в своём дневнике А. Ахматова.

Бродский был не единственный русский поэт, который в силу особых обстоятельств «припадал» к народу, к России. Та же Ахматова делала это дважды: в период массовых сталинских репрессий 1937–1938 гг. («Реквием») и во время Отечественной войны 1941–1945 гг., то есть во время своих бед (арест сына) и «бед народных». В обоих случаях она, как и Бродский, использовала связку «мой народ» в косвенном обращении к нему.

Александр Блок, трубадур Прекрасной Дамы, во имя сохранения чистоты этого поэтического образа не прикасавшийся к своей молодой, полной жизни жене после свадьбы в течение года и наказанный впоследствии за это её изменой и сам не раз изменявший ей и соблазнявший женщин «с точностью геометра», и он, запутавшийся и потерявший все иллюзии счастливого детства и юности в благополучной санкт-петербургской профессорской семье, припал к России, как к чему-то большему, и более простому, как ему казалось, и более чистому, чем он сам и его литературное окружение. И вот, как выход из духовного кризиса и богемности, появилось стихотворение «Опять, как в годы золотые» с его знаменитыми искренними на пределе строчками «Россия, нищая Россия, мне избы серые твои, твои мне песни ветровые – как слёзы первые любви».

Лермонтов, бросивший горький упрёк «стране рабов, стране господ» и послушному «голубым мундирам» народу, пишет в том же 1841 году хрестоматийное «Люблю Отчизну я, но странною любовью, не победит её рассудок мой…». Это «странною» и «не победит» дорогого стоят. Потому что не Россию как государство любит поэт, а любит «разливы рек её, подобные морям», «дрожащие огни печальных деревень», «дымок спалённой жнивы, в степи ночующий обоз (!)» и т. д., то есть то, что поэт видел в детстве в сельских Тарханах и не однажды пересекая страну с севера на юг и с юга на север на перекладных, включая и поездки с бабушкой Елизаветой Алексеевной на Кавказские минеральные воды для укрепления здоровья сироты Мишеньки.

И не российское и не советское государство-империю имеет в виду Набоков-Сирин, когда в своей ностальгической любви к покинутой России высказывает парадоксальное желание: согласие быть расстрелянным ради только того [Набоков, 1990],

 
Чтоб это было так:
Россия, звёзды, ночь расстрела,
И весь в черемухе овраг!
 

Под этими стихами стоит дата – 1927 год. Но вот что пишет сорокалетний Набоков, обращаясь к «своей» России, то есть к своему детству и юности на «других берегах», на берегах Невы и Оредежа,

 
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
От слепых наплываний твоих.
 

И дальше:

Навсегда я готов затаиться

и без имени жить я готов,

чтоб с тобою во снах не сходиться,

отказаться от всяческих снов.

Но особые обстоятельства бывают не только у поэтов, но и у тиранов. Согласно одному из апокрифов, Сталин, стоя на трибуне Мавзолея во время праздничных демонстраций, обычно говорил, когда после парада физкультурников (смотреть который он любил) на Красную площадь вступали колонны ликующих москвичей: «Ну, вот опять пошли эти бараны!». У него, как у «горца», при этом зрелище возникала ассоциация с овечьим стадом, бредущим цепочками-колоннами по протоптанным на склоне горы овечьим тропам. И он не отказывал себе в циничном удовольствии поделиться этими ассоциациями со стоящими на трибуне соратниками. Так вот, этот тиран в июле 1941 года, когда немцы, захватывая один город за другим, сметали со своего пути неуправляемые, обезглавленные им и не подготовленные к войне армии; когда судьбу страны, а значит, и его судьбу могло спасти только чудо – он, потрясённый всем этим, обратился, «припал» к народу, к «этим баранам» с необычными для него и его партийного лексикона словами «Братья и сёстры!». И «бараны», спасая себя от фашистской резни, спасли заодно и жизнь и власть горца Джугашвили и лишили жизни и власти другого горца – австрийского горца Шикльгрубера.

Ну, а теперь вернёмся к тем вопросам, которые были поставлены выше, и попытаемся на них ответить. Итак, к середине срока пребывания на Русском Севере в умонастроении Иосифа Бродского, как об этом свидетельствует «гимн народу», произошли заметные изменения. Что было бы, если бы он находился в ссылке не полтора года, а, согласно приговору суда, – пять лет с возможным последующим продлением поселения под любым удобным для власти предлогом? Не случилось ли бы того, на что рассчитывает в таких случаях любая коммунистическая власть, ссылая городскую интеллигенцию на «трудовое перевоспитание» в деревню? Бродскому в это время было 24 года, он был молод и стихи начал писать не так давно – в 16–17 лет. Тут, конечно, можно строить самые правдоподобные и неправдоподобные предположения. Но не случилось. Благодаря ходатайству и протесту выдающихся деятелей культуры у нас и зарубежом, познакомившихся с подпольной записью судебного процесса над поэтом, он был досрочно освобождён от поселения.

Какое-то время после возращения из ссылки Бродский ещё находился под влиянием приобретённого в ней умонастроения, о чём говорит чтение и обсуждение с Анной Ахматовой «гимна народу», но затем наступил перелом. Процитированное выше стихотворение с поставленными к нему вопросами как раз об этом и свидетельствует.

Первая строчка стихотворения может быть истолкована в самом общем смысле как право поэта быть суверенной личностью, право жить собственной, а не навязанной кем-то или обществом жизнью. Но вот как отгородиться внутри себя от себя другого, отражение которого он видит в воображаемом, поставленном перед мысленным взором поэта зеркале, «трельяже для разводящейся четы»? Кто же этот другой, с которым поэт хочет развестись, и что он видит в зеркале? А видит он «сумерки в окне, край пахоты с огромными скворцами/ и озеро – как брешь в стене, увенчанной еловыми зубцами». То есть видит себя, «припавшего к народу», и опасается, «что из озёрных дыр/ да и вообще – через любую лужу» в него «полезет посторонний мир./ Иль этот уползёт наружу». Ключевое понятие здесь «посторонний мир».

Возвращение из ссылки в Петербург, в среду своего естественного обитания поставило поэта перед выбором, быть ли ему частью «реки, текущей прямо в нас, мимо нас, дальше нас», или сохранить свой прежний до ссылки внутренний мир, чтобы тот не растворился в этой «реке» и не был бы ею унесён «наружу». Ещё совсем недавно, через два месяца после начала ссылки, в мае 1964 года Бродский писал, обращаясь к Северному краю:

 
Северный край, укрой.
И поглубже. В лесу.
Как смолу под корой,
Спрячь под веком слезу.
 

Эти строки передают трагическое настроение поэта после всех на него гонений. И вот этот приютивший поэта мир вновь становится для него «посторонним».

3.

Бродский и Россия, Рубцов и Россия. Если Рубцов чувствует с ней «самую жгучую, самую смертную связь», то у Бродского отношения с Россией довольно сложные и запутанные. Вот что пишет двадцатидвухлетний Бродский в 1962 г. в стихотворении «Крик в Шереметьево» с посвящением И. Е. (Игорю Ефимову, в то время молодому ленинградскому писателю, сверстнику поэта):

 
Что ты плачешь, распростясь с паровозом,
что ты слушаешь гудки поездные,
поклонись аэродромным берёзам,
голубиному сердцу России.
Что ты смотришь с печалью угрюмой
на платочек её новый кумашный (!),
поклонись этой девочке юной,
этой девочке весёлой и страшной (!).
 
 
Что ей стоит нас любить и лелеять,
что ей стоит поберечь нас немного,
кто ей, сильной, заперечить посмеет,
только ждёт она кого-то другого!
Ничего! Ей не грозит перестарок,
Не гожусь ей в сыновья, а уж рад бы.
Посылаю ей все слёзы в подарок,
потому что не дожить мне до свадьбы.
 

Стихи написаны зашифрованным языком, потому что касаются «девочки страшной». Восклицательные знаки в скобках поставлены мною у ключевых, ударных слов, помогающих понять, о какой «девочке» идет речь в стихотворении. Речь идет о России в коммунистическом («кумашном») наряде. Здесь помимо того, что «кум» – завуалированное название известной «конторы», может быть усмотрена также и тонкая аллитерационная игра слов: коммунистический – кумачовый – «кумашный».

Не о «кумашной» России, конечно, думал Рубцов, когда писал эти пронзительные строчки, сделавшие его национальным поэтом и тоже посвящённые другу [Рубцов, 2000]:

 
Не порвать мне мучительной связи
с долгой осенью нашей земли,
с деревцом у сырой коновязи,
с журавлями в холодной дали.
 

Следует заметить, что от мучительной, смертной связи с Россией-«девочкой страшной» погибли в 20-е годы Николай Гумилёв, в 30-е – Павел Васильев, Николай Клюев, Осип Мандельштам и многие другие не столь знаменитые поэты.

Но вернёмся к расшифровке приведённого выше стихотворения молодого Бродского. В первых двух строчках, как можно предполагать, речь идёт о старой России с её великой литературой, о России, отъехавшей в прошлое, от которой слышны лишь «паровозные гудки». Перед глазами молодых ленинградских интеллектуалов – другая Россия, с «аэродромными берёзами», с «голубиным сердцем», но и «кумашно-страшная». Тем не менее, поэту хотелось бы, чтобы она их любила, лелеяла и берегла. Он не собирается ей перечить, но приходит к выводу, что «ждёт она кого-то другого», а не его, и что он не годится ей в сыновья или, как Блок, – «в женихи», хотя и рад бы им стать, но вряд ли когда-нибудь «доживёт до свадьбы» с ней. В том же году в программном стихотворении «От окраины к центру» он пророчески пишет: «Слава Богу, чужой/…что ни с кем не расстался/. Слава Богу, что я на земле без отчизны остался».

Да, для «кумашной» России он был чужой, если под «кумашной» понимать не только коммунистически-кумачовую Россию, но и московско-кумовскую. Для кремлёвских кумов-генсеков, стоявших во главе тогдашней России, и кумов меньшего ранга, в большинстве своём выходцев из деревни, Бродский был непонятен и поэтому опасен. К тому же он был ленинградец, а к Ленинграду и всему ленинградскому, начиная с кронштадтского мятежа 1921 года, московские «кумы» относились с опаской и искореняли в самом зародыше малейшее поползновение северной столицы на культурную, административную или кадровую самостоятельность. И, как показывает история, они боялись не зря. Сейчас, когда пишутся эти заметки, во главе постперестроечной России стоят не новые московские «кумовья», а после большого исторического перерыва – «птенцы гнезда Петрова».

Но ещё раз возвратимся к мнению молодого Бродского, что Россия ждёт не его, а «кого-то другого». Кто же он, этот «другой», и дождалась ли она его или их? Сейчас, спустя сорок лет с того времени, когда были написаны эти стихи, мы знаем, кого она дождалась – Рубцова и Высоцкого, поэтов того же поколения, что и Бродский. Этим поэтам не надо было «припадать к народу» – они были его живыми голосами. Появление обоих было с воодушевлением встречено широкой общественностью, в том числе интеллигентской (но не ленинградскими интеллектуалами), как поэтов, отражавших в своём творчестве принципиально другие настроения, очень далёкие от навязываемых государственной идеологией.

Для московских «кумов» эти поэты не были полностью чужими в том смысле, в каком им был чужим и непонятным Бродский. Для них они были в худшем случае «сбившимися с пути». «Кумы» вне своих официальных обязанностей и однажды вложенных в них и окаменевших идеологических догм слушали и читали Рубцова и Высоцкого в частной обстановке, а некоторые и пописывали стихи, надеясь, добиться такой же славы, что и слава Евгения Евтушенко, набиравшая в то время всё новые и новые обороты и собиравшая стадионы.

Итак, не видя для себя, как поэта, никаких перспектив ни в смысле публикации своих стихов государственными издательствами, ни в смысле материального вознаграждения за своё поэтическое творчество, Бродский был вынужден эмигрировать из СССР. На Западе уже давно выходят сборники его стихов, о нём пишут критики, он находит признание у ведущих европейских и американских поэтов. Разумеется, принять такое решение ему было трудно, потому что это не был временный выезд за границу, это был отъезд навсегда. А в покидаемой стране оставались пожилые родители, с которыми он также навсегда расставался. Перед отъездом в открытом письме на имя Брежнева он напишет: «Даже если моему народу не нужно моё тело, душа моя ему еще пригодится». Так, во второй раз в его жизни особые трагические обстоятельства заставляют Бродского употребить это словосочетание «мой народ». И вот то, о чём писал двадцатидвухлетний поэт, осуществил тридцати-двухлетний – он «остался без отчизны». За границей Бродского ждала мировая слава и возвращение на родину стихов.

4.

А теперь посмотрим, как в творчестве Николая Рубцова нашло отражение его почти трёхлетнее пребывание в Петербурге-Ленинграде. Первый раз он приехал в него на непродолжительное время в 1955 году, жил в Приютино рядом с семьёй брата в общежитии, которое размещалось в бывшей усадьбе президента императорской Академии художеств А. Н. Оленина. Здесь в гостях у Алексея Николаевича бывали Пушкин, Батюшков, Крылов. Отсюда Рубцов был призван на службу на Северный флот. Во время кратковременных отпусков он бывал в городе. Осенью 1959 года после окончания службы вернулся в Ленинград, устроился работать на Кировский завод рабочим, жил в заводском общежитии. В августе 1962 года уехал в Москву поступать в Литературный институт и после этого бывал в Ленинграде кратковременными наездами.

С Приютиным у Рубцова связана продолжительная безответная любовь к одной местной девушке. Ей посвящён ряд стихов поэта, написанных как во время морской службы, так и после возвращения с неё. Приютинским парком навеяно известное стихотворение «Я люблю, когда шумят берёзы…», хотя имеется и другая версия происхождения этого стихотворения [Тайгин, 1994].

Тема Петербурга в его культурно-историческом аспекте не нашла в стихах Николая Рубцова адекватного его таланту воплощения. Во время пребывания в городе на Неве он в своих поэтических поисках вышел на главную тему своего творчества – тему России и любви к малой родине поэта – Русскому Северу. В немногочисленных его стихах, связанных с Петербургом-Ленинградом, точно отражена характерная «петербургская» миражная атмосфера и её ощущение поэтом, сближающая стихи Рубцова с петербургскими стихами Бродского и Блока. Вот стихотворение 1960 года «Не пришла», отражающее трагические любовные переживания поэта:

 
Из окна ресторана – свет зелёный, болотный,
от асфальта до звёзд заштрихована ночь
снегопадом,
снег глухой, беспристрастный, бесстрастный,
холодный,
надо мной, над Невой, над матросским суровым
отрядом.
……………………………………………………………
Сумасшедший, ночной, вдоль железных
заборов,
удивляя людей, что брожу я? И мерзну зачем?
Ты и раньше ко мне приходила не скоро,
а теперь не пришла и совсем…
 

Шедевром петербургских стихов Рубцова является стихотворение «В гостях». Если приведённые выше строчки передают петербургскую атмосферу с внешней её стороны, то в этом стихотворении она передана изнутри, такой, какой она представилась поэту, случайно или не случайно повернувшись к нему именно этой своей стороной. Стихотворение начинается с описания классического петербургского «пейзажа»:

 
Трущобный двор. Фигура на углу.
Мерещится, что это Достоевский.
И жёлтый свет в окне без занавески
Горит, но не рассеивает мглу.
 

И дальше, как продолжение «пейзажа»:

 
Я продолжаю верить в этот бред,
Когда в своё притонное жилище
По коридору в страшной темнотище,
Отдав поклон, ведёт меня поэт.
 

Затем идут впечатления от пребывания «в гостях»:

 
Поэт, как волк, напьётся натощак.
И неподвижно, словно на портрете,
Всё тяжелей сидит на табурете,
И все молчат, не двигаясь никак.
…………………………………….
Он говорит, что всё уходит прочь,
Что всякий путь оплакивает ветер,
Что страшный бред, похожий на медведя,
Его опять преследовал всю ночь.
 

И как общее впечатление от всего увиденного и услышанного «в гостях»: