Текст книги "Я помню, в северной деревне…"

Хлеб и Лес

Дом, где жила семья Малыгиных во время эвакуации.

Фото 1949 Г.

 
Я опять в каюте знакомой,
Буду плыть по реке не спеша,
И всё ближе, всё ближе к дому,
Но всё дальше, всё дальше душа.
 
 
Кто есть «сын», а кто «внук» деревни?
Долго ниточка рода вилась,
А теперь на основе древней
Поколений распалась связь.
 
 
Но таинствен деревни морок,
То появится, то исчез,
Вроде просто – гудок – и в город
Поплывёшь от пристани «Лес».
 
 
Но не может отдать канаты
Время – кормщик наших судеб,
И буксует в теченье обратном
Наш «Шевченко» у пристани «Хлеб»…
 

Дом

 
Простужено скрипят коростели,
Наверно, под туманами продрогли,
А мне тепло от остывающей земли
И солнца, догорающего в согре.
Иду вдоль улицы села,
Её порядок стал неровен,
Вот здесь черемуха весной цвела,
А где наш дом – там груда брёвен.
 
 
…Я помню дом,
наш пятистенный дом,
По-северному сшитый крепко,
И две рябины под окном,
И по стеклу, как гостья – ветка.
 
 
Он был громаден, пуст и сух,
Но взъезд травой раззеленялся летом,
Любил на нём внимательный петух,
Прогуливать своих наседок.
 
 
Дом тайной жил, его душа,
Крестьянская, старинного уклада
Ночами выходила, тишиной шурша,
Глядясь в луну морщинами фасада.
 
 
И слышал гулкий сеновал
По взъезду дробный стук телеги
И принимал пахучий сена вал,
Смежая двери, словно веки.
 
 
А кросны ткали темноту,
Они стояли на повети,
Мы находили в них к утру
Холста аршин, а может, четверть.
 
 
Но время Дома истекло:
Другая жизнь, другое племя,
К иному души их влекло,
Иное слышалось им пенье.
 
 
А дом остался, он стоял,
Глазами окон – на гребёнку леса,
И отпевала сеновал
Про Ворошилова лихая песня.
 
 
До нас в нём бабушка жила одна,
Дед умер, разлетелись дети
В свои дома и города
И в девятнадцатом, и в тридцать третьем.
 
 
Большая раньше в нем работала семья,
Потомки дальние упрямых новгородцев,
Им покорилась скудная земля,
Им улыбнулось северное солнце.
 
 
Ни крепостничества не знали, ни господ,
Им царь был лес, икона – поле.
На деревенском вече спор решал народ,
Не по понужде пахал и сеял, а по воле.
 
 
Но древний быт их Город всколыхнул,
Тот северный, построенный царями,
Перевернул, перетряхнул,
Уклад тысячелетний в грозной драме.
 

Александр Алексеевич

 
Спутник мой, Александр Алексеевич,
По отцу – мне дядя родной,
В девятнадцатом – Питер, Юденич,
В двадцать два – командир боевой.
 
 
Та война по фронтам разбросала
Пареньков из селений глухих,
Вот рассказа его начало,
Не успел я дослушать их.
 
 
– Мы лежали в цепи у Дона,
Восьмой Армии резерв,
Гнал Деникин к реке кордоны,
Главных сил прикрывая маневр.
 
 
Переправа от взрывов дрожала,
Офицерской накрыта стрельбой,
Посредине лошадь ржала,
С перебитой снарядом ногой.
 
 
Нашей сотни задача
Захватить за рекой плацдарм,
Чтобы мог по следам горячим
В бой ввести резерв командарм.
 
 
Этот Дон лишь в романах тихий,
Я быстрее не видел реки,
Унесло меня до Кузьмихи,
Где стояли еще казаки.
 
 
Там, на площади, в этой деревне
Нас собрали – десяток ребят,
И, по пояс раздев, под деревья
Усадили в кружок, как котят.
 
 
И по спинам – нагайкой:
– Сволочь красная, большевики!
Мне шепнул сосед:
– Наклоняйся,
И глаза, глаза береги.
 
 
…Я очнулся в каком-то сарае,
Дверь раскрыта, плывут облака,
На дороге – колонна густая,
Шапки в звёздах, клинки в руках.
 

Рожь

 
У дороги из леса,
Низко кланяясь, в пояс, земле,
Шелестела белёсую песню
Рожь, и думалось мне…
 
 
Что ты шепчешь, рожь колосистая,
Что ты шепчешь полей алтарю,
Осыпаешь их синими искрами,
Как вечерние звёзды – зарю.
 
 
В твоём шелесте слышу я многое,
Но не хватит слов рассказать,
Даже если по русским дорогам
Я пойду их всю жизнь собирать.
 
 
В твоём шелесте слышу я пение
Синевой отливающих кос,
Наше русское долготерпение
И скрипенье тележных колес.
 
 
В твоём шелесте – песня убогая,
Окаянная спутница – рожь!
Ты склонялась над русской дорогою,
Не проедешь по ней, не пройдёшь!
 
 
Долго мяли тебя копытами,
Подрезали силу твою,
Голодали и были сытыми,
От врагов хоронились в бою.
 
 
Рубцевали тачанками тело,
Выжигали хлором глаза,
И вязали в снопы оголтело,
И грузили в крестах поезда.
 
 
В города незваная гостья,
Асфальта кляня миражи,
Проросла ты в зданий колосья,
Завилась в автострад виражи.
 
 
Подпирала плотины, ракеты
Ввысь вздымала, плыла за моря,
На крутых оборотах планеты
Не осыпалась песня твоя.
 
 
Так о чём же, рожь колосистая,
Шелестишь ты, что хочешь сказать,
Гонишь волны ко мне серебристые,
Словно хочешь меня расплескать.
 

Василий Игнатьич

 
Где-то трактор работает в поле…
 
 
– Ты скажи мне, но только честно,
Хорошо у нас здесь на воле,
В городах, говорят, стало тесно?
 
 
– Хорошо.
 
 
– Значит, Сондугу помнишь,
Как оно, городское-то счастье?
Нынче город разве прокормишь,
Если в поле кустов – как начальства.
 
 
– Я вас помню, Василий Игнатьич.
 
 
– Овдовел я. Уж год, как старуха
По деревне шла – и навзничь,
Будто ива старая рухнула.
 
 
Одного мы с Лукерьей года,
И меня, гляди, опрокинет.
Для креста, ну-ко, сделай фото,
Мода стала такая ныне.
 
 
Да…
Вымирает та, прежняя, Сондуга,
Ни одной девчонки на выданье,
Это мы – до заката без отдыха,
А теперь подавай телевиденье.
 
 
Стали жить мы теперь побогаче,
Слышал, верно, прибавили пенсии.
 
 
– Маловато, Василий Игнатьич,
Надо б больше – жить интереснее.
 
 
– По деревне и это деньги,
Нас уж мало, старых, осталось,
Вот сынку, что в городе, Веньке,
Тому сотня – сущая малость.
 
 
А давно ли с голоду пухли,
Всё зерно государству сдавали,
Сразу после войны. Были слухи:
Каждый год у вас цены снижали.
 
 
Полстраны, почитай, в развалинах,
Средства где взять – заводы строить?
Времена-то крутые – Сталина,
И выходит: мы дважды герои.
 
 
Вот деревню-то и ослабили,
Молодёжь в города побежала,
Кто за хлебом своим, кто на фабрики,
Хоть к земле душа лежала.
 
 
И дружки твои тоже.
 
 
Писали о Ваське,
Целину поднимал в Кустанае,
А Иван – тот строителем в Братске,
Где Алёшка – никто не знает.
 
 
Помнишь Аньку, дочь Иванчёнка,
В самолетах летает…
Ну, этой… словом – принцессой,
Красивой была в девчонках.
 
 
– Значит, служит на ТУ стюардессой.
 
 
– Вот, вот. Кто в Сибири копает алмазы,
Кто пшеницу растит на Кубани,
Сотни лет здесь жили, а часом,
Разбрелись по стране сондожане.
 
 
Собери их теперь, попробуй,
Не мальчишки – отсохла деревня.
Вот такие дела наши, голубь,
Что-то редко писать стал Веня.
 
 
И старик замолчал. Я щёлкнул.
Спи спокойно, Василий Игнатьич,
Пусть трава тебе будет шёлком
На одном из русских кладбищ.
 
 
И спасибо тебе, что помнишь,
О друзьях моих, Сондуги Нестор,
«Повесть лет временных» дополнишь:
В деревнях умирает детство.
 
 
Вы, друзья мои, тоже прощайте,
Не увижусь я с вами больше,
Вы погибли не в той, беспощадной,
Не под Курском, не в Польше.
 
 
Вы погибли в войне великой,
Как назвать её – время лишь знает,
В той войне бескровной и тихой,
Где оно как из пушки стреляет.
 

Ульяна

 
Вдоль улицы деревенской
Я смотрю – как на сцене дома,
Будто в пьесе какой-то советской,
С кулаками где шла борьба.
 
 
Плакуче повисли берёзы
Над клубом с «Почёта доской»,
Здесь стою я, не мальчик белёсый,
Под берёз шелестящей листвой.
 
 
Мощно горбятся крыши деревни,
Но заметна домов седина,
Отслужили они все молебны,
Ждут теперь только судного дня.
 
 
Нереальна для глаза картина:
На возу с сеном, в белом платке
Едет женщина с поля мимо,
Проезжая, кивает мне.
 
 
Но улыбка моя машинальна,
Через память, как через лес,
Продираюсь. Может, Ульяна?
По тебе страдали окрест
 
 
Все парни и братья тоже.
Как я их к тебе ревновал,
И с чувством не детским, сложным
Рядом в поле с тобою встречал.
 
 
Стала Сондуга «неперспективна»,
Вырвут жизнь её с этих мест,
Кто же скажет, Ульяна Васильевна,
Всех красивей была ты окрест.
 
 
Там не скажет тебе это поле,
Промолчит черемухи куст,
Будет поле то не родное,
И черёмухи куст тот огруз.
 
 
И ольха, застеснявшись,
Не скажет, не ответит на тайный вопрос,
Как в ночных лугах затерявшись,
Взгляд твой молча скользил среди звёзд.
 
 
Как наутро с любимым (был срочен
тот приказ, спешила Война)
Ты прощалась, и синий платочек
Для тебя было поле льна.
 
 
Он хорош в тот год уродился,
Красавец лен-долгунец,
Но с войны другой возвратился,
Не его в сердце носишь свинец.
 
 
Может быть, потому и кивнула,
Что припомнила, чей я брат,
Ты прости, ты прости меня, Уля,
Что не сразу узнал, виноват.
 
 
А платок на возу высоком
Плыл и плыл вдоль деревни домов,
Плыл, как вечер тот светлый без срока,
Плыл, как поле живое цветов.
 

Погост

 
Из деревни к погосту
Я прошел. Там другие берёзы шумят
Рядом с церковью, ей по росту,
В окна школы моей глядят.
 
 
Но забиты крест-накрест окна,
В интернате растёт ребятня,
И старушка-школа оглохла,
Тоже ждёт, видно, судного дня.
 
 
Поистёрлись ступеньки крылечка,
Здесь я сделал свой первый шаг
В мир огромный, в мир быстротечный,
Где и деньги, и звёзды шуршат.
 
 
В мёртвой церкви в иконостасе
Деисусный выломан чин,
Весь в мазуте и тряском экстазе
Здесь движок свои псалмы строчит.
 
 
Эти псалмы дома освещают,
Голубой в них мерцает дым,
В нём политики мир обещают
Поколениям молодым.
 
 
А за церковью в травном склоне
Похоронены бабушка, дед,
Над разбитым крестом, колокольней
Небо льёт на них вечный свой свет.
 
 
…Безлюдно вокруг и тихо.
Мысль плывет, как плывут облака,
Чуть касаясь земного лика,
Затеняя на миг луга…
 
 
Хорошо мне под небом этим,
Только жаль, что когда-то рукой
Помашу, как машут дети,
Провожая мой поезд земной.
 
 
На пустынном одном полустанке
Я сойду, углублюсь с дрожью в лес,
Меня встретит Харон на казанке:
 
 
– Ты зачем в эти дебри залез? —
 
 
Может, спросит. Мы сядем у речки
С названьем нерусским Стикс,
Облака будут плыть, как овечки,
Туда, туда в парадиз…
 
 
– Что не весел, Харон?
 
 
– Много дела.
То одна, то другая война,
Такая недавно гремела,
До дна ходила волна.
 
 
Знаю, знаю, седой водогрёбщик,
Перевозчик в мир теней,
Несчастный Аида подёнщик,
Давай в нём устроим музей.
 
 
Под Стиксом тоннели пророем,
Сен-Готарды в шестнадцать камэ,
Отели, мотели откроем,
Будешь гид: ю кен си, компрэне.
 
 
– Для Вергилия это работа,
ПТУ и того не кончал,
Ни морского, ни этого флота,
Без диплома в Ад попал.
 
 
И с дипломами жили тут дяди,
Большие, скажу, умы,
Все ходили, в пространство глядя,
Довели себя до сумы.
 
 
– Знаю, знаю, с него это станет,
Бессеребреник русский ум,
Это вы – торгаши афиняне
Дуракам навешали сум.
 
 
Так не члены они профсоюза,
Я вот тоже терплю урон,
Иной раз всю казанку с грузом
В берег врежу – бастует Харон.
 
 
Так беседуем мы у речки
С названьем не русским Стикс,
Облака в рай уплыли, овечки
От жары по кустам разбрелись.
 
 
Чем могу, угощаю Харона,
Иностранец все ж, старый гусь,
Угощаю по русским канонам,
Как издревле учила Русь.
 
 
Хорошо, что на том полустанке
Догадались устроить буфет,
Потому что без этой,
По-афински – πολβανκι,
Ни в аду, ни в раю жизни нет.
 
 
Леса русского сок бессмертный…
 
 
Обессмертим себя, Харон!
Чтоб вприсядку пустились черти
Под стаканов гранёных звон.
 
 
Хорошо мне под небом этим,
Под афинским – тебе хорошо,
Хорошо, Харитоша, жить на свете.
Хорошо!..
 
 
Хорошо в трёх соснах заблудиться
В ниве спелой, в августа зной,
В роднике из берёсты напиться
В стороне, как эта, лесной.
 
 
Хорошо в час осенний, печальный
На скрещенье двух выйти дорог,
На поля бросить взгляд не случайный
И подумать, что сделал, что б мог…
 
 
Хорошо в сне январского полдня
В небе сером заметить даль
И подумать, что стала не плотна
Облаков оренбургская шаль.
 
 
Или книгу небрежно листая,
Вдруг увидеть в дáли страниц
Эти Ш,
Эти Щ,
Словно стаи
Первобытных диковинных птиц.
 
 
Хорошо в синь раннюю, в юность,
Солнца луч потревожил твой сон,
С разбегу в реку окунуться,
Но не в эту, конечно, Харон.
 
 
Хорошо… А давай Аполлошу
Пригласим. Осерчал на поэтов мужик,
Тут недавно кому-то кожу
Поцарапал стрелою, мясник.
 
 
И Венеру бы надо…
 
 
– Чур, я, чур, не хожу в её грот.
 
 
– Хорошо, пусть танцуют менады,
ВИА «Бахус» сыграет фокстрот,
Или рок или что-нибудь хлеще…
 
 
Аполлон вон уж в лодке плывёт,
Где тростник, раздвигаясь, трепещет,
За спиной ему рукоплещет.
Как Христос – по лону вод.
 
 
– На троих, значит: я, Аполлоша,
В жизни той ты себя как звал?
………..
По-русски, выходит, Багратиоша,
Не грузин?
 
 
– Нет, с детства нравился мне генерал.
 
 
– Помню, помню, совсем замотался
Через Стикс: все Багра… да Багра…
Это чин один завирался,
То ли маршал, то ли капрал.
 
 
Меж Хароном и Аполлоном
Я сижу у костра,
Где поэзии русской каноны
Догорают, как ветки куста.
 
 
Или мысль то моя догорает?
Нет, пылает ещё костер,
Аполлон его подновляет,
Сучья я подношу, разный сор.
 
 
Хорошо мне под небом этим,
Под афинским – ему хорошо.
Хорошо, Аполлоша, жить на свете.
Хорошо!
 
 
Хорошо, с полем жёлтым встретясь,
Есенина стих вспоминать,
Маяковским набредясь,
На мосту над Невой постоять.
 
 
Хорошо в дар любовной речи,
Чтоб светлее она текла,
Шум Арагвы припомнить, свечи,
Как на хóлмы легла там мгла.
 
 
Хорошо с Афанасием Фетом
На копне южной ночью лежать,
Меж собой, звёзд мерцающим светом
Расстояния не замечать.
 
 
Хорошо, отменив расстоянье,
Заглянуть в мир крестьянских детей,
Где недавно еще россияне
Не могли шага сделать без этих,
Речью эллинской будет: λαπτει.
 
 
Хорошо средь долины ровной,
Средоточия русских дум,
Для души к раздумью склонной
Одинокий увидеть дуб.
 
 
Не к нему ли склонялась рябина,
Не к нему ль, не к нему ль?
Или мать то склонялась над сыном,
В той долине погиб он от пуль.
 
 
Не о нём ли в валдайском просторе
Колокольчика звон,
Что он плачет, о чём он стонет,
Ты не знаешь, друг Аполлон?
 
 
В твоей лодке, не в лодке забвенья
Хорошо плыть полдневной рекой,
Рая слушая тихое пенье
О любви и печали земной.
 
 
Плыть и плыть по течению мысли,
Как плывут над рекой облака,
Но не мимо, не мимо жизни,
Тень отбрасывая на берега.
 
 
Может, тень то Франчески, Паоло?
Юн и вечен жизни сюжет.
Или тень то моя – молодого,
И её… Не похожа… нет, нет.
 
 
Та плыла мимо розовых зданий,
Затерялась в одном окне,
С далёких души расстояний
До сих пор оно светит мне.
 
 
Или тень то прекрасной Лауры,
Чей поэт ослеп, как Гомер,
От сиянья любовной аýры,
Двадцатому веку пример.
 
 
Но другая сияет в нём донна,
И царит на свой манер,
Ярче тысячи солнц, мегатонна,
Век ослеп, но где ты, Гомер?
 
 
Или тень твоя, гордый Данте,
Когда улицей ты проходил,
Боялись играть музыканты,
Веря в то, что ты Ад посетил.
 
 
…Но пора мне расстаться с Хароном,
Затянулся к нему визит,
Хорошо под стеклом фараону,
Как младенец, в музее спит.
 
 
Рано спать мне под небом этим,
До свидания, мир теней,
Я должен, пускай, на рассвете,
Вернуться к поэме моей.
 

Пожня

 
Я не узнал её, так заросла она,
Багульник – до плеча и выше,
И речка оскудела, умерла,
И старый сеновал со сбитой крышей.
 
 
На рыжих соснах в гнёздах тишь,
Заглохли, опустели гнёзда.
 
 
– Пожня, что молчишь?
Скажи, пока не поздно.
 
 
– Что мне сказать, товарищ мой и друг?
Ты видел, над лесами
Вертолёт описывает круг,
Стрекоза с казёнными глазами.
 
 
Уже замерен каждый кубометр
На ту или на эту пятилетку,
Дорогу провели в райцентр
И в нашу сторону отращивают ветку.
 
 
Ты видел, как разбойник-мотовоз
Увозит в плен зелёных полонянок,
Как плачет ель, как брызжет сок берёз,
То не мужик-топор,
не парень ласковый – рубанок.
 
 
Железные бобры грызут наш лес,
Как муравьи снуют с делянки на делянку.
Столетняя сосна – но что им вес!
Молоденькая сосенка – в полон
смуглянку!
 
 
Соседка-пожня рассказала мне,
Едва прошелестела ветром травным:
Кабан железный поднял на клыке
Чету берёз, тех самых – богоравных.
 
 
И в напряженье пролил пот,
Пахучий маслянистый деготь,
И зарычал и землю взрыл, как крот,
Как бык, когда в нём свирепеет похоть.
 
 
И озеро пожаловалось мне:
– Какие дикие у лесорубов нравы,
Перепугали рыбу в тростнике,
Перемололи катерами в плёсах травы.
 
 
Всё оттого, что не родное им,
И мне они – чужие, не родные,
Глаза мне выел их моторов дым
И разговоры у костров лихие.
 
 
…Стою я, нервы мне не лечит тишина,
Не затихает дьявольская Города работа.
А лес молчит, душа его обнажена,
И беззащитна, как дитя-природа.
 
 
А пожня не молчит, а пожня шелестит,
Иль то души моей другое воплощенье,
И предков дух со мною говорит:
Укор природы нам и осужденье.
 
 
– Ты видел сам, машин орда
Пришла в наш лес за городскою данью,
Целлюлёзы не хватает в городах
Идолу многоглавому – изданью.
 
 
Ты объясни – оно ваш новый бог?
Я помню, по углам над лавками висели
Иконы – бог тот оказался плох,
Вам нужен новый: из берёз и ели.
 
 
И чтобы в ваших каменных домах,
Как тот, висел на самом видном месте,
И чтобы он от пыли не зачах,
Молиться поручаете жене или невесте.
 
 
Священные я помню груды книг,
В деревне редкие их знали грамотеи,
Но кто читал их, скромен был и тих,
Веками эти книги не старели.
 
 
И вот пришли, чтоб вырубить наш лес
и через четверть века сдать в макулатуру.
 
 
Допустим – лес исчез,
Другой, быть может, вырастет,
А как растить культуру?
 
 
Из тишины лесов, что так таинственно
молчат,
Кричащие сошьете жёнам шубы,
Душистых смол, лугов цветущих аромат,
Бестрепетно развеют женщин губы.
 
 
Насосы ваши выпьют сок земли,
Бензина чад уж отравил вам души,
Окаменевший пот, пот чёрный
матери-Земли
Растлил тела и сердца ритм нарушил.
 
 
Из-за железа, что ржавеет за года,
Вы срыли горы, продолбили шахты-раны.
Железом не накормишь города
Под шапкой ядовитого тумана.
 
 
Простак-учёный, тот, что атом расщепил,
Он добрую вам оказал услугу,
Вы Землю можете развеять в пыль
И те пылинки вновь пустить по кругу.
 
 
Припав к подушке кислородной
атмосферы пузыря,
На шаткой палубе бестрюмных континентов,
Увидите – взошла над вами грязная заря,
Как старого кино изношенная лента.
 
 
– Ты, пожня, слишком. Лучше помолчи.
Сам знаю, не стихает Города работа,
Сам видел: рвут рвачи и тягачи
Крюками речки и болота.
 
 
Сам видел, с неба падал чёрный снег,
Сугробы видел, как в аду – из сажи,
Ты сапиенс, конечно, человек,
Но больше ректус в этом раже.
 
 
…А пожня не молчит, а пожня шелестит:
Души ещё одно, как Шивы, превращенье,
Потомков дух со мною говорит
И требует к истокам возвращенья.
 
 
– Близ городов вы вытоптали лес,
В нём не грибы растут – поганки и опята,
У каждого цветочка, чтобы не исчез,
Охрану надо ставить из солдата.
 
 
И реки, что тысячелетия текут,
Пересекая города и страны,
Чью воду люди, сколько помнят себя, пьют,
Вы превратили в сточные канавы.
 
 
Поэтам вашим полюбились города,
Их шум в стихах они описывают тонких,
Но убегают в стиле диско – в никуда
От шума этого мальчишки и девчонки.
 
 
И стих уж не поёт: как гвоздь торчит
В странице нежной книги иль журнала,
Железо это о себе кричит,
Душа утратила начало.
 
 
Я не судья, мой древний видит бог,
Вам не судья.
Трава я, лес, озёрный шелестящий ситник,
Вам там виднее в ваших городах,
Остановите только ненасытных!
 
 
Но ничего не мог я обещать
Той старой вологодской пожне,
Где скоро перестанет для меня звучать:
– Багратион, будь осторожней!
 

Праздник

 
Ты играй по-северному, парень,
Чтоб не гасли звёзды над душой,
На гармони, а не на гитаре,
Чтобы ожил самый неживой.
 
 
Пенься, влага, лейся из стакана,
Тонкой струйкой, Сондугой-рекой,
Лейся так, чтоб песня засверкала
Над деревней радугой-дугой.
 
 
Половицы – не паркетик узкий,
Не восстанут нервно этажи,
Под лукавую частушку
Нам спляши, спляши, спляши.
 
 
– Милый мой, ты чо
так целуешь горячо?
– Думал я, что ты Венера,
Оказалось – наша Вера.
 
 
На свидание я шла,
Светлая такая.
Со свидания ушла:
Вся душа седая.
 
 
…Ещё долго гармонь потом пела
Про печаль,
что давно в нашей бродит груди,
Про какую-то степь без предела,
Колокольчик, пропавший вдали.
 
 
По-старинному лила страданье
Из далёких забытых времён:
Как расцвел синеглазою сканью
за околицей лён.
 
 
И, конечно же, пела про Север
И про чьи-то минувшие дни,
Про сиренево-розовый клевер
И любовь до зари.
 
 
И о многом она ещё пела,
О счастливой любви молодца,
Над деревнею песня летела
И стояла ночь у крыльца.
 
 
Я из дому на улицу вышел,
Лили звёзды свой призрачный свет
На поля, на дорогу, на крыши,
На мои тридцать лет.
 

Волшебный холм

 
За рекой, на холме невысоком,
Сколько здесь переждали мы гроз,
Я нашёл моей песни истоки
В роднике меж корнями берёз.
 
 
Укрывала его смородина
От горячих солнца лучей,
В глубине той хранила родина
Потаённые жилки ключей.
 
 
Из ключа одного напоила,
Посмотрела строго в глаза,
И была в этом взгляде сила,
И прозрачная неба слеза.
 
 
Я сбежал с холма потрясённый
Светом этим, бьющим в меня,
И пошёл наугад по просёлку
И бродил по лесам дотемна.
 
 
…Я лесной возвращался дорогой,
Лили звёзды свой призрачный свет,
На угоре горел одиноко
Огонёк, где в деревьях просвет.
 
 
На опушку я вышел. Стояла
Тишина над деревней, как мост.
И душа моя долго молчала
И полна была ночи и звёзд…
 

Эпилог

 
Я уехал в мой город великий.
Как-то раз, возвращаясь домой,
Я услышал знакомые клики
И увидел Их над Невой.
 
 
И почудилось: то крыши Сондуги,
Вдруг сорвавшись с осенних полей,
Мерно машут в вечернем воздухе,
Словно клин седых журавлей.
 
 
И весь мир мой в туманных закатах
Вместе с ними, как на крыле,
На тесовых повыцветших скатах
Пролетает и тает во мгле…
 
 
И почудилось: слышу я шёпот
Тех берёз на волшебном Холме,
Что берёт меня кто-то за локоть
И подводит поближе к Неве.
 
 
И прощально мы машем руками,
Древних птиц провожая полет,
Над веками, над облаками,
Труден будет, далек перелёт.
 

О русском

«В мертвой церкви в иконостасе…»

У входа в Христо-Рождественскую церковь. Сондуга, 1995 г.

 
Что мне Сондуга? Что я Сондуге?
Не сдержать ей машин потоп,
Ночь укроет звёздным зонтиком
Облысевший угора лоб.
 
 
И лишь ветер, лишь ветер расскажет,
Как синел там с угора лес,
И лишь ветер, лишь ветер распашет
Голубые пашни небес.
 
 
Как и все, я со временем лягу
В сон травы и забуду навек
Над рекой ив плакучие стяги
И стрекоз суховатый напев.
 
 
Но когда-нибудь, может быть, где-то
Я проснусь и увижу опять
На зелёном виске планеты
Русской речки намокшую прядь.
 
 
Будут так же под ветром берёзы
Шелестеть над текучей водой,
Прибежит мальчик умненький к плёсу,
Чтобы слушать их шум вековой.
 
 
Будут также плыть над полями
Облака. И одно, в стороне,
Мальчик молча проводит глазами,
Может, вспомнит и обо мне.
 
 
И о всех тех, кто вышел из Дома,
Не вернулся в родные места,
И кого в сердце древнем истома
К самолетам вела, в поезда.
 
 
И о многом подумает мальчик,
Стоя в утренний час над рекой,
И, решившись, откроет карманчик
И напишет про шум вековой.
 
 
И Россия тот стих не забудет,
Понесёт через все времена,
Если будет в нём сердца раздумье,
А не будет – моя вина.
 
 
Тогда стих его будет узким,
Уведёт в чужие края…
Что есть русское, что есть русский…
Поэма моя.
 
 
Я писал её долго и трудно,
Одна мысль мою руку вела,
Что в стране я родился людной,
Полконтинента она заняла.
 
 
Эта ширь – по душе мне,
Не объедешь её зараз,
Страны есть подушнее,
Где клочок земли – как алмаз.
 
 
Страны есть, чья судьба была легче,
Ни одна не минула война
Ту страну, что расправила плечи
От Курил – до балтийского дна.
 
 
Дед двоюродный под Ляояном
В пыль жёлтую был зарыт,
А другой – от мороза стеклянный,
Средь Мазурских болот лежит.
 
 
Братья были убиты,
Когда с Гитлером шла война,
Имена их не будут забыты,
Помню я имена.
 
 
Их звали: Борис, Владимир,
Иван – плясун лихой.
Володя под Оршей убит миной,
Боря – лопнувшей Курской дугой.
 
 
А Ваня в полях затерялся,
Он простой был солдат,
В снежном поле под Волоколамском
Глаза его в небо глядят.
 
 
Всем им родина – Сондуга,
В той же речке купались они
И дышали лесным тем же воздухом,
Что и я в мои детские дни.
 
 
Речка эта впадает в озеро,
А из озера – в Кулой-реку,
Кулой этот в Вагу бросило,
А Вагу – в Двину.
 
 
Двину – в океан Ледовитый,
В Мировой океан.
Так и жизни их, выплыв из речки корыта,
В берега плещут дальних стран.