Текст книги "По дуге большого круга"

Геннадий Турмов
По дуге большого круга

© Турмов Г. П., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2016

* * *

Вместо пролога

Огромную территорию России от Уральских гор до побережья Тихого океана иностранцы издавна называли Сибирью.

Это понятие настолько укоренилось, что и до сих пор для многих из них Владивосток, Омск, Хабаровск… располагаются где-то там – в Сибири.

Коуди Марш, известный американский журналист, побывавший в 1920 году на российском Дальнем Восток, опубликовал в журнале «Нэшнл джиографик» статью под названием «Знакомство с российским Диким Востоком».

В ней он пишет: «…В Сибири так много всего, что американцу приходит на ум “Дикий Запад” прежних дней… Американка, смеявшаяся над англичанином, который жаловался, что за 10 дней, проведенных им в Нью-Йорке, не видел ни одного индейца, по прибытии во Владивосток спросила, есть ли в городе опасность встретить волков. За все время пребывания в Сибири, я не видел ни одного!»

Далее он отмечает: «…Города русского “Дикого Востока” не очень густо населены… Первым следует Владивосток. На другом конце этой земли – Омск, столица. Между ними, как севернее, так и южнее, – Томск, Екатеринбург, Челябинск, Чита, Хабаровск, Иркутск, Харбин и Никольск.

Лишь одна черточка этих красивых городов вызывает больше всего возражений – их грязь и сопутствующие ей ароматы. Я как-то с осуждением отметил это в беседе с русской женщиной, повидавшей свет. Она же резко напомнила мне, что разнообразная вонь чикагских скотопрогонных дворов, дымы Питтсбурга и острый бензиновый дух нью-йоркской Пятой авеню все равно занимают первые места в ее списке неприятных городских запахов».

К. Марш называет Владивосток «интереснейшим и крупнейшим городом Восточной Сибири» и заключает: «…Я так подробно остановился на Владивостоке, потому что он – ключ к Сибири». И далее: «К сибирской жизни изумительно прикипаешь. Что-то в ней чарует. Меня с более чем тысячным американским контингентом эвакуировали в Манилу и все три месяца на Филиппинах я то и дело слышал, что бойцов тянет обратно в старый, добрый “Влади”».

Начав перечень «сибирских городов» с Владивостока и закончив Никольском (будущим Уссурийском), американский журналист как бы очертил часть «дуги большого круга», вдоль которой прошла жизнь героев этой книги.

Вообще-то «дуга большого круга» – специальный термин в кораблевождении, который по-другому называется ортодромией (по-гречески – прямой путь) и представляет собой кратчайшую линию между двумя точками на поверхности вращения (в данном случае земного шара). Откуда об этом мог знать сельский парубок Иван Потопяк, когда вместе с другими переселенцами рассматривал самодельную карту, на которой был начертан путь от села Ходыванцы на Украине до села Антоновки в Приамурье? А ведь именно он назвал этот путь «дугой большого круга».

Дуга первая

Иван забросил в телегу охапку свежескошенной травы, разровнял ее и блаженно растянулся, насколько позволяло узкое пространство кузова.

Многолетний переход через всю страну крестьянских переселенцев из Люблинской губернии царства Польского Российской империи подходил к завершению. Еще один рывок в десяток верст – и они въедут в деревню Антоновку – конечный пункт их нелегкого пути.

Иван много передумал за это время, но не находил ответов на множество своих вопросов.

– Правда ли, что их ждет рай земной, как обещали вербовщики, агитируя за переезд на Дальний Восток?

– Много ли дадут земли?

– Удастся ли и ему выделиться и зажить своей семьей?

– Выйдет ли за него Ксения Зозуля, семья которой тоже была в обозе переселенцев?

Пока что место перед Антоновкой ему нравилось. Стояла пора ранней осени, а бабье лето – оно по всей России, наверное, одинаковое. Солнце было по-летнему яркое, но изнуряющей жары не было. Стрекотали цикады, носились взад-вперед стрекозы, на все лады распевали ранние птахи. А таких огромных бабочек, такого их разноцветья Иван не встречал нигде. Наблюдая, как огромный махаон, величиной с небольшого воробья, взгромоздился на яркий цветок, тут же согнувшийся под его тяжестью, он вспомнил, как родственники отговаривали его отца, Федора Потопяка, от переезда на Дальний Восток.

– Та куда ж вы собрались? Там вже ж яблоки стаканами продають, а все то, шо шевелится, то и кусается!

Иван слышал, что мелкие яблочки те называются «китайками», и только они растут в том климате.

Однако Потопякам, Зозулям и другим землякам до того опостылело бесправное батрацкое житье, беспросветная бедность и нищета, что они готовы были уехать хоть на край света. По существу, так оно и вышло.

– Ну, Ваня, с богом, – пробасил отец, беря в руки вожжи, и, как молодой, ловко вспрыгнул на передок телеги.

– Но-о-о, родимая, отдохнешь скоро, – понукал он сивую лошадку, которая действительно, будто что-то поняв, бодро затрусила по еле видимой колее, помахивая хвостом и отгоняя надоедливых оводов.

Иван, привычно подпрыгивая на телеге от тряски, глядел в небо, по которому проплывали меняющие на ходу очертания кучевые облака, и вспоминал свое село Ходыванцы, учебу в церковно-приходской школе, работу подпаском у помещика, у которого батрачил и отец.

Крепко сбитый, с ярко-синими глазами, любознательный подросток через год после окончания церковно-приходской школы легко сдал экстерном экзамены за курс двухклассного городского начального училища. На этом его образование и закончилось. Само по себе, село, где жили Потопяки, было сравнительно большим. В нем были церковь, костел, двухклассное училище, и более двух десятков преимущественно еврейских лавок, а двухэтажных домов и десятка, наверное, не набралось бы.

В селе Ходыванцы, как и во всей Люблинской губернии, проживали поляки, украинцы (тогда их называли малороссами) и евреи.

Малороссы, большей частью православные, недавно обращенные из унии, заселяли юго-восток губернии и, как правило, батрачили на польских помещиков. К таким семьям относились и Потопяки.

Однако знавали они и лучшие времена. По семейным преданиям, в канун польского восстания в дочку их прадеда по отцовской линии без памяти влюбился высокородный польский князь. Да и было в кого влюбиться. Высокая, статная, с русой косой ниже пояса и такими пронзительными синими глазами, что не только парубки, но и девки, и взрослые мужики, и бабы не могли долго выдерживать ее взгляда. Отводя глаза, бабы крестились, думая про себя:

– Дал же Господь Бог такую красоту босячке!

А «босячка» София проходила по селу величавой походкой, горделиво выставляя на всеобщее обозрение свою неповторимую красоту девичьей свежести и обаяния. Хотя гордячкой она не была, но и подружки у нее не водились: кому охота, чтобы парни пялились только на нее, не обращая никакого внимания на других девчат.

Остановившись испить водицы у колодца, молодой князь так и застыл с кружкой, из которой выливалась вода на его расшитый золотом и серебром кунтуш. София, а это она подала князю кружку с водой, рассмеялась:

– Ой, пане, весь в воде…

Князь отвел глаза от ее синих очей и тоже расхохотался, вторя ее заливистому, как перезвон колокольчика, смеху.

А когда они отсмеялись и посмотрели в глаза друг другу, то почувствовали, как будто бы молния пробежала между ними. Зарумянившись, София бросилась бежать к дому, а князь долго еще стоял у колодца.

Через день во двор к Потопякам вломилась толпа шляхтичей и князь, упав на колено, обратился к отцу Софии:

– Отдай за меня дочь!

– Что ты, что ты, – замахал на него руками тот. – Не пара она тебе, натешишься, да и бросишь ее, а нам потом позора не оберешься. Ступай с богом, князь.

– Не хочешь по-хорошему – украду, пся кровь, – вспылил князь и в бешенстве ускакал, увлекая за собой сподвижников.

Отец Софии тяжело вздохнул, перекрестился: «Слава богу!» – и пошел утешать дочь.

Характер у него проклятущий: никогда не рассердится, но словами так доймет, что лучше морду бы тебе набил.

Как всякий малоросс, был ленив и хитер, любил прикинуться дурачком, чтобы провести начальство.

А еще через день исчезла София, не оставив и следа. Позже отец нашел на крыльце кожаный мешочек с золотыми монетами. Потом в губернии полыхнуло восстание, польских повстанцев сменили русские солдаты, настало время расправ.

В этой «мясорубке» сгинул молодой князь: то ли он был убит в бою, то ли казнен, то ли отправлен в ссылку.

София вернулась домой через год с маленьким ребенком на руках.

С этого времени в семье у Потопяков рождались дети с яркими васильковыми глазами.

Иван очнулся от окрика отца:

– Давай, Ваня, смени меня – берись за вожжи.

Иван на ходу поменялся местами с отцом, оглядел тянущийся за их телегой обоз, успев помахать рукой Ксении, которая, зардевшись, спряталась за узлы с пожитками.

К вечеру обоз переселенцев добрался до околицы села Антоновка.

Как известно, одной из главных целей столыпинской аграрной реформы являлось переселение части крестьян на окраины Российской империи. Путем переселения царское правительство предполагало улучшить условия жизни, землепользования и хозяйствования крестьян.

Переселенцам предоставлялись льготы: с них снимались недоимки по казенным сборам; они освобождались от казенных и денежных сборов на 5 лет, а в последующие 5 лет этими сборами облагались в половинном размере; на 3 года им предоставлялась отсрочка от воинской повинности.

Переселенцы ехали в теплушках, переделанных из товарных вагонов, которые не имели ни отопления, ни вентиляции, ни санитарных удобств. Поезда добирались обычно до сретенского пункта, откуда переселенцы водным путем доставлялись до Благовещенска, где получали необходимые документы. Наши бедолаги провели здесь целую неделю.

Далее переселенцы решили добираться до места назначения сухопутным путем.

Дороги нельзя было назвать плохими – их вообще не было. Да и вдобавок ко всему в семи верстах от Благовещенска подводы увязли в зыбуне и больше недели переселенцы ждали, когда вытянут из трясины завязнувшие телеги.

Кратковременное пребывание русских в Приамурье во второй половине XVII века почти не оставило следов в географических названиях, за исключением нескольких случаев.

На месте русского города Албазин возникло село Албазино, на месте Кумарского острога – село Кумара. В районе селения Игнашино, основанного в XVII веке, было вновь основано село, названное Игнашиным. Остальные русские названия XVII века, такие, например, как Паново, Шилово, до нашего времени не дошли.

Русские названия появлялись, начиная со второй половины XIX века, после окончательного вхождения Приамурья в состав России и интенсивного переселения на Амур крестьян из западных районов России.

Первыми населенными пунктами в Амурской области были казачьи станицы на левом берегу Амура, основанные в 1857 и 1858 годах.

Крестьянские же селения в конце XIX – начале XX века возникали в стороне от реки, в южной части области с наиболее плодородными почвами.

Вырастая на новых местах, селения получали названия по имени или фамилиям первых переселенцев. Так получило свое название и село Антоновка, основанное в 1902 году и названное по фамилии первого переселенца Петра Антонова, поставившего свой дом на правом берегу реки Райчиха. Вначале поселение называлось Увальное и только тогда, когда появилось уже несколько дворов и жители привыкли считать дома, как «вправо или влево от Антонова», деревня стала Антоновкой.

Материальное положение переселенцев было незавидное. Все надежды возлагались на ссудную помощь. В то время размер ссуды на хозяйственное устройство для переселенцев в Амурскую область устанавливался в размере 200 рублей.

Конечно, эта сумма была недостаточной.

Отец с Иваном еще в дороге подсчитали, что на устройство хозяйства и приобретение инвентаря нужно ни много ни мало 745 рубликов.

В эту сумму входили: дом из бесплатного лесного материала при постройке собственными силами – 150 рублей; три лошади – 300 рублей; упряжь к ним – 100 рублей; плуг – 60 рублей; две бороны – 10 рублей; телега и сани – 40 рублей; короба – 70 рублей; инвентарь – 15 рублей.

Отец полез чесать затылок, а Иван только покрутил головой.

– Ничего, Ваня, как-нибудь справимся, – сказал отец и хитро подмигнул сыну, – возьмем ссуду, если что…

А Иван вспомнил, как перед самым отъездом из Ходыванцев мужики собрались во дворе хаты одного из переселенцев. Они окружили стол, на котором был расстелен лист грубой бумаги, и, примолкнув, внимательно что-то рассматривали. Протиснувшись поближе к столу, Иван увидел самодельную карту, точнее, схему, где были без всякого масштаба изображены города, через которые они собирались ехать к месту назначения.

– Кака крива оглобля, – хмыкнул кто-то из мужиков. – Так шо, по такой кривулине и ехать будем?

– Получается, по дуге большого круга, – попытался подвести итог разговору самый грамотный из собравшихся, хотя и самый молодой, Иван Потопяк. Отец было цыкнул на него, но мужики загудели:

– А и впрямь как по дуге…

– Ага, вон она кака жизнь – как коромысло: на одном конце Ходыванцы, а на другом – даже и не знамо что…

Мужики замолчали, пригорюнившись, и стали расходиться по домам.

…Избу Потопяки срубили к концу осени. К этому времени поспели и все другие семьи переселенцев. Так что в зиму вошли в своих собственных хатах. Конечно, работать приходилось не только в световой день, но зачастую и ночью, пока сон не сваливал работников тут же возле сруба на уже пожухлую траву. По утрам отец будил Ивана с братом:

– Вставайте, хлопцы! Торопиться треба. Вже скоро снег лягет, а у нас еще и крыша не накрыта.

Облившись холодной водой, чтобы прогнать остатки сна, братья брались за топоры. Работать под палящим солнцем было до одурения тяжело. Уже через час перед глазами все плыло, мелькали черные мушки, одежда напитывалась соленым потом, ее прокусывали оводы и слепни, тучей кружившие вокруг работников, корчевавших пни или отесывающих стволы только что поваленных деревьев.

Для выросших в безлесных местах Люблинской губернии переселенцев амурская тайга была в диковинку. Не умели они охотиться ни на зверье, ни на «дикоросы»: так называли старожилы дикий виноград, кишмиш, лимонник, грибы и прочие дары природы.

Лишь только через несколько лет, присмотревшись к корейцам и китайцам, как к местным, так и забредающим в поисках тех же дикоросов, начали они постигать «науку тайги».

Несмотря на поистине дикую усталость после работы по постройке домов, Иван, как и другие парубки из семей переселенцев, все-таки находили время, чтобы встречаться с девчатами.

Молодость брала свое. Парни и девушки колготились на окраине села до утренней зари, потом пару часов короткого без сновидений сна и снова за работу.

Иван не сводил глаз со своей Ксении, с трудом дожидаясь мгновений, когда они оставались вдвоем.

Ксения не позволяла Ивану никаких вольностей, и он частенько потирал щеки, на которых отпечатывался след от оплеух, которые щедро влепляла ему подружка своей маленькой, но сильной ладошкой.

Ксения была на три года младше Ивана. В свои шестнадцать лет она выглядела вполне сформировавшейся девушкой. Зеленоглазая, с темно-русой косой до пояса, невысокая, но ладно скроенная, она не раз ловила на себе заинтересованные взгляды парней.

Однако Иван не позволял никому из парубков ни на один шаг приближаться к своей Ксюше.

Свадьбу сыграли в годовщину прибытия переселенцев в Антоновку. Была она скромной, «по достатку», как говаривали в семьях новобрачных. Через положенное время Ксения принесла первенца – горластую девочку, получившую имя Александра. Иван очень хотел мальчика, но раз так получилось, то пусть хоть имя будет мальчишечье, настаивал на своем глава молодой семьи.

Переселенцам в Антоновке было трудно. Ожиданиям и надеждам безбедной и зажиточной жизни не суждено было сбыться.

Впоследствии Иван писал в автобиографии:

«Ввиду того, что хозяйство не обеспечивало прокормление семьи, мы с братом пошли на заработки, и я вплоть до 1915 г. (до ухода в царскую армию) работал на постройке Амурской железной дороги, отрабатывал у кулаков за аренду земли, на которой отец сеял, а в последнее время работал на Кивдинских угольных копях. В 1914 году началась Первая мировая война, а в 1915 я был мобилизован и направлен во Владивосток, где формировался полк, в составе которого мне довелось воевать на фронтах этой кровопролитной войны».

Для Ивана Потопяка наступило солдатское житье-бытье с артобстрелами, штыковыми атаками, нудными сидениями в окопах.

Сначала Иван попал в 11-й Восточно-Сибирский полк, расквартированный во Владивостоке, который перед самой войной вместе с другими «Восточно-Сибирскими» полками был переименован просто в Сибирский полк.

Новобранцы проходили ускоренное обучение на Русском острове, куда полк перевели на летние сборы и доукомплектование.

Полк прославился во время Русско-японской войны в сражении при Тюренчене.

Шло время, менялись поколения стрелков, но в строю еще оставались ветераны, помнившие этот бой, в основном фельдфебельский состав.

В редкие минуты отдыха от учений старые служаки, собрав вокруг себя группы новобранцев, рассказывали о событиях тех времен.

Иван, как и большинство новобранцев, жадно внимал этим немудреным воспоминаниям. Ведь происходило это не так уж и далеко от тех мест, где он жил после переселения на Дальний Восток. Особенно интересно было слушать фельдфебеля Спиридонова, грудь которого украшали два Егория и четыре медали «За храбрость».

«Подходил к концу третий месяц войны, – рассказывал ветеран. – В район пограничной реки Ялу, разделяющей Корею и Китай, приняли бой с пятикратно превосходящими силами японцев (три полных дивизии) четыре Восточно-Сибирских полка.

В задачу русского отряда входило только обнаружение противника и задержка неприятеля на переправе через реку Ялу непродолжительное время. Однако русским полкам пришлось принять бой.

Артиллерийская батарея и пулеметная рота (единственная в отряде) были накрыты огнем японских осадных орудий и уничтожены. Положение 11-го полка стало критическим. Почти вся японская армия обрушилась на него, охватывая с трех сторон и заходя в тыл.

Несколько раз под звуки полкового марша стрелки во главе с командиром бросались в штыковую атаку. Но японцы не принимали удара. Их передовые части откатывались назад и в упор расстреливали редеющие шеренги сибирских стрелков. Погиб командир полка – полковник Лайминг, один командир батальона – подполковник Дометти убит, другой – подполковник Роевский тяжело ранен и взят в плен. Погибли командир артиллерийской батареи подполковник Моравский и полковой адъютант подпоручик Сорокин; ранен капельмейстер Лоос. Врач полка Шевцов, делавший на поле сражения перевязки, захвачен в плен. В этот момент полковой священник отец Стефан Щербаковский благословил солдат и, презрев смертельную опасность, сам пошел впереди боевого знамени с поднятым в руке крестом. Пробиваясь сквозь цепь японских солдат, неустрашимый пастырь был дважды ранен и вскоре пал без сознания. Раненые после перевязок и оказанной первой медицинской помощи вновь становились в строй.

Немалые потери полк нес во время отступления – приходилось под перекрестным огнем отбиваться от превосходящих сил противника и одновременно выносить на руках раненых. Выводил его раненый командир второго батальона подполковник Яблочкин.

Полк прошел всю войну, впереди его ждали Ляоян и февральские бои 1905 года. Везде, где бы он ни дрался, под руководством уже полковника Яблочкина, он не уронил славы, добытой в первом бою.

За всю кампанию 1904–1905 годов свыше 400 человек в составе полка были награждены орденами Святого Великомученика Георгия Победоносца и знаками отличия Военного ордена.

В 1907 году император Николай II назначил вдовствующую императрицу Марию Федоровну шефом полка.

А еще через три года состоялась передача полку дара императрицы Марии Федоровны – картины художника Ю. И. Репина «Тюренчен. В славной смерти вечная жизнь». Она была заказана сыну Ильи Репина, Юрию, к 15-й годовщине со дня создания полка». (Картина чудом сохранилась до настоящего времени и экспонируется в Приморской государственной картинной галерее города Владивостока.)

– Вот так-то, ребята! – закончил свое повествование фельдфебель.

Иван не раз вспоминал этот рассказ, и только впоследствии понял, что так новобранцам преподносили уроки патриотизма, чтобы шли они в штыковую атаку, свято веря, что сражаются «За Веру, Царя и Отечество»». Хотя какое там отечество на Манчжурских сопках, а потом и в окопах под Салониками (Греция), куда забросила Ивана фронтовая судьба.

Солдатские будни на Русском острове проходили в жесточайшем режиме муштры и обучения стрельбы из винтовок Мосина, рукопашному и штыковому бою. Унтер-офицеры покрикивали суворовское:

– Пуля-дура, штык-молодец! – показывали на соломенных чучелах приемы обращения с оружием, командуя при этом:

– Делай-раз! Делай-два! Делай-три!

Недотепы получали незлобивые затрещины, а некоторые и увесистые тумаки от строгих «учителей». Чаще всего они доставались Ивану Сумареву, земляку из Антоновки.

Иван, понимая, что от его навыков будет зависеть жизнь на фронте, старательно выполнял упражнения, получая в награду одобрительные кивки своих начальников и не замечая злобных взглядов Сумарева. Об этих взглядах Иван вспомнит через двадцать лет. Месяца через два ранним осенним утром полк подняли по тревоге, погрузили на плашкоуты и после высадки на Адмиральской пристани построили поротно и быстрым маршем через арку Цесаревича вывели на Светланскую улицу в районе Главного морского штаба. Без оружия с шинельными скатками через плечо солдаты промаршировали по Светланской и повернули на Алеутскую к железнодорожному вокзалу, где их ждал пыхтящий под парами паровоз с прицепленными теплушками, на стенке каждой из которых чернела надпись «40 человек – 8 лошадей».

Воинский эшелон следовал почти без остановок и задержек.

Через открытые двери теплушки Иван видел мелькавшие словно призраки полустанки, села и города.

После Читы пошли смутно узнаваемые места.

«И снова Дуга большого круга», – подумал про себя Иван. Защемило на сердце, вспомнились Ходыванцы, трудное трудовое детство, полувзрослые забавы. После одной из них Ивану долго пришлось прятаться от парней, когда он подсыпал на площадку для танцев едкого табака. Девки тогда ходили без исподнего… и разбежались сразу после второго танца. В отместку они перестали появляться вечерами на площадке для посиделок. Каким-то образом парни прознали про виновника, и Ивану пришлось несладко.

«Вот дурак», – подумал Иван, невольно улыбнувшись своим мыслям.

«Как там Ксюша моя управляется?» – задал сам себе вопрос Иван и загрустил еще больше.

Оставив на ее руках годовалую дочку, он надеялся на то, что будет она жить все-таки у родных. Однако знал, что на своем собственном хозяйстве семьи Потопяков и Зозулей не вытянут, и придется ей на стороне искать какую-нибудь работу.

А в это время Ксения действительно подыскала себе место горничной в семье чиновника средней руки в Благовещенске.

Чистенькая, ухоженная, скромная – она сразу же понравилась хозяйке дома, в котором проживали помимо мужа и двух малолетних сорванцов ее родители.

В крестьянских семьях жизнь девочки до замужества представляла собой подготовку к семейной жизни. Ни о какой школе и речи не шло.

С семи лет после первых заданий по хозяйству: кормить кур, пасти гусей, выгонять корову на пастбище – объем работы по дому с годами нарастал. К шестнадцати годам она должна была уметь доить корову, работать на сенокосе, чисто убирать дома и на подворье, ухаживать за малыми сестрами и братьями, готовить еду, то есть становилась полноценной работницей.

Ксения выросла трудолюбивой, чистоплотной, и, как ни странно, в отличие от подружек была совсем не болтливой, а все радости и невзгоды переносила внутри себя.

Она нередко слышала от матери нелестные отзывы о соседях:

– Вот, грязные кацапы!

И, действительно, подворья украинских переселенцев резко отличались от русских. С началом лета во дворах у хохлов расцветали цветы, семена которых привозили еще с родимых мест. А на второй и третий год после переселения во дворах пышным цветом распускались пересаженные из подлесков пионы, лилии и другие диковинные и не виданные на Украине дикоросы, многие из которых почему-то не имели запаха.

А к концу лета, началу сентября, на огородах слепили глаза маленькие солнышки подсолнухов.

Иногда хозяйственная жилка переселенцев выходила за всякие пределы. За тысячи верст украинские бабы везли с собой округлые тяжелые камни – гнет для засолки капусты и поэтому, считали они, квашеная капуста на новом месте получалась такой хрустящей и вкусной, ну а «пелюска» – разрезанные на четыре части кочаны – была вообще верхом блаженства.

Во всех своих переездах таскала за собой Ксения огромную чугунную сковородку, вмещающую почти полведра начищенной и подготовленной к жарке картошки. И не зря! Забегая вперед, можно сказать, что здорово пригодилась она, когда ее второй по старшинству ребенок – сын, здоровяк Василий, запросто съедал за завтраком содержимое этой сковородки, а второй такой хватало на всех остальных семерых членов семьи…

Территории Амурской и Приморской областей, наиболее компактно заселенные выходцами с Украины, в этническом сознании переселенцев запомнились под именем «Зеленый клин». Происхождение этого названия историки связывают с буйной зеленой растительностью этих краев, а также географическим положением, «клином» между Китаем и Японским морем.

Современники так описывают села Приморья и Приамурья начала XX века: «Мазаные хаты, садки, – цветники и огороды возле хат, планировка улиц, внутреннее убранство хат, хозяйственное и домашнее имущество, и даже одежда – все это как будто целиком перенесено с Украины.

Базар в торговый день, например, в Никольск-Уссурийске (впоследствии переименованным в Ворошилов и Уссурийск) весьма напоминает какое-нибудь местечко на Украине. Та же масса круторогих волов, лениво пережевывающих жвачку подле возов, наполненных мешками муки, крупы, сала, свиных туш и т. п., та же украинская одежда на людях. Повсюду слышится веселый, бойкий, малорусский говор и в жаркий летний день можно подумать, что находишься где-нибудь в Миргороде, Решетиловке или Сорочинцах времен Гоголя».

Собственно, подобное наблюдалось и в других городах и крупных селах Дальнего Востока, в том числе и в Благовещенске.

Но это видимая, так сказать «парадная» сторона дела. Была и обратная сторона «медали».

Один из писателей того времени предупреждал переселенцев:

«…Зеленый клин – куда все желающие легкого хлеба, должны лететь как птицы. В этой стране, так же как и в других, нелегко зарабатывать себе кусок насущного хлеба, а кто хочет разбогатеть там, тот должен работать в поте лица своего: сама по себе земля ничего не дает; над нею приходится хорошо подумать и полить ее каплями своего пота.

Не на радость и беззаботную жизнь, а на тяжелый труд, на труд упорный, хотя и вознаграждающийся, должен ехать всякий переселенец… Всего там много, правда, дал Бог; но ко всему человек должен приложить свой труд и терпение, подчас не меньше, чем и дома на родной истощенной ниве. Кто боится этого труда или не умеет взяться за него даже у себя на родине, тот и в этом, как думают некоторые крестьяне, “раю” останется голодным. Напрасно такой человек бросит свой родной края, родных, родные могилы… Охватит его там раскаяние и пропадет такой человек. Таких несчастливцев много среди переселенцев: расстроили они свою прежнюю жизнь на родине и проклинают теперешнюю долю».

Благовещенск в отличие от многих городов дальнего Востока располагался на равнине, и улицы, построенные по заранее разработанному плану, были прямыми и широкими. Город на слиянии рек Амура и Зеи служил пристанью для перегрузки товаров с поездов на речные суда и обратно. Зимой пароходы отстаивались у берегов Амура.

Только на двух центральных улицах были построены около трех десятков больших кирпичных зданий, остальные строения были деревянными.

Жизнь в дореволюционном Благовещенске была значительно дешевле по сравнению с другими городами Дальневосточного края.

Изредка Ксению отпускали на побывку в Антоновку, где она пару деньков отдыхала от горьких дум.

Ксения ничего не знала о судьбе Ивана: где он, что с ним?

Из хозяйских разговоров и пересудов кумушек с улицы она понимала, что идет кровопролитная бойня, множество российских солдат уже полегли на полях сражений. А от Ивана ни одной весточки…

Да и когда она получит письмо, как прочитает – ведь неграмотная! Тут она подумала, что хозяева прочли бы, да где же эта весточка?

Ксения и так немногословная, все больше замыкалась в себе.

Так и прослужила она в Благовещенске почти два года, пока ветры революции не сдули хозяев в Китай, куда бежали, не зная толком зачем, обыватели города, имеющие более-менее правдами и неправдами нажитое добро.

…Уже на Германском фронте Иван попал в стрелковую команду 4-го дивизиона 2-й артиллерийской бригады. Основной задачей стрелковой команды была охрана артиллерийской позиции.

Перед очередным заступлением в ночной наряд на душе у Ивана словно «кошки скребли». Какая-то неосознанная тревога овладела им. Он поделился было тревожными мыслями со своим напарником Василием из Хабаровска, но тот только отмахнулся.

– Та ни чо! В первой раз, чо ли!

В этот раз их пост был на самых дальних подступах к батарее. Тревога не отступала. Дело было осенью, уже подмораживало. Заслышав какой-то подозрительный шорох, Иван сдернул винтовку с плеча, взял ее на изготовку и почти вплотную столкнулся с немецким солдатом. Иван успел сделать выпад и воткнул штык в живот противника. Выдернув винтовку из обмякшего тела, он передернул затвор, выстрелил в воздух и заорал:

– Тревога!

Какие-то тени словно растворились в ночной темноте. Иван выстрелил еще несколько раз…

Со стороны батареи спешила подмога. При свете вынырнувшей из-за туч луны Иван рассмотрел лицо убитого им немца. Молоденький, как он сам, солдатик лежал, запрокинув голову, уставившись в предрассветное сумеречное небо невидящими глазами. Иван отбежал в сторону и согнулся от нестерпимой боли в животе: его выворачивало наизнанку. В это время к нему подбежал командир роты штабс-капитан Маслов.

Иван выпрямился, вытирая выступившие от напряжения слезы, но не мог произнести ни слова.

– Ничего, ничего! Молодец, Потопяк, – похлопал его по плечу штабс-капитан, – немецкая разведка пожаловала, языка хотели захватить.

Василия из Хабаровска убили ножом в спину.

А через несколько дней штабс-капитан Маслов прикрепил к шинели Потопяка медаль «За храбрость» 4-й степени на георгиевской ленте.