Текст книги "История покойного Джонатана Уайлда великого"

Глава II
Великие примеры величия, проявленные Уайлдом как в его поведении с Бэгшотом, так и в его замысле сперва при посредстве графа обмануть Томаса Хартфри, а потом провести графа и оставить его без добычи

этих обстоятельствах Уайлд замыслил вытянуть кое-какие деньги у Бэгшота, который, несмотря на произведенные у него хищения, вышел из их вчерашней игры в кости с изрядной добычей. Мистер Бэгшот льстил себя надеждой, что сам наймет поручителя, когда Уайлд пришел к нему и с видом крайнего огорчения, который он умел во всякое время с удивительным искусством напустить на себя, объявил, что все раскрылось – граф его узнал и хотел было отдать под суд за грабеж, «но тут, – сказал он, – я пустил в ход все свое влияние и с большим трудом уговорил его, при условии, что вы вернете ему деньги…».

– Вернуть деньги! – вскричал Бэгшот. – Вернуть их можете только вы, вы же знаете, какая ничтожная часть пришлась на мою долю…

– Как! – отвечал Уайлд. – Где же ваша благодарность за то, что я вам спасаю жизнь? Ваша собственная совесть должна вам подсказать, как вы виновны и с какой достоверностью джентльмен может дать против вас показания.

– Ах, вот оно что! – проговорил Бэгшот. – Если так, в опасности будет не только моя жизнь. Я знаю кое-кого, кто виновен не меньше, чем я. И это вы мне говорите о совести?!

– Да, голубчик! – ответил наш герой, схватив его за ворот. – И раз вы осмелились мне грозить, я покажу вам разницу между совершением грабежа и потворством таковому, – а только в потворстве и можно меня обвинить. Да, сознаюсь, когда вы показали мне эти деньги, я тогда же заподозрил, что они вам достались нечестным путем.

– Как! – говорит Бэгшот, растеряв со страху одну половину ума, а от изумления вторую. – Вы станете отрицать?…

– Да, негодяй! – отвечал Уайлд. – Я отрицаю все; ищите свидетелей, судитесь – все равно вы не в силах нанести мне вред; и, чтоб вам показать, как мало я боюсь ваших заявлений, я немедленно сам на вас заявлю…

Тут он сделал вид, что решил распроститься с ним, но Бэгшот ухватил его за полы и, меняя и тон и обращение, попросил его не быть таким нетерпеливым.

– Так уплатите, голубчик, – воскликнул Уайлд, – и, может быть, я вас пожалею!

– Сколько я должен уплатить? – спросил Бэгшот.

– Все, что есть у вас в карманах, до последнего фартинга! – ответил Уайлд. – И тогда я, может быть, проникнусь к вам состраданием и не только спасу вам жизнь, но в преизбытке великодушия еще и верну вам кое-что.

С этими словами, видя, что Бэгшот все еще раздумывает, Уайлд направился было к двери и разразился клятвой мести, такой крепкой и выразительной, что его друг сразу оставил колебания и позволил Уайлду обшарить у него карманы и вытащить все, что там было, – двадцать одну гинею с половиной. Последнюю эту монетку в полгинеи наш великодушный герой вернул Бэгшоту, сказав ему, что теперь он может спать спокойно, но впредь чтоб не смел угрожать своим друзьям.

Так наш герой совершал величайшие подвиги с небывалой легкостью – при помощи тех превосходных качеств, которыми его наделила природа, то есть бестрепетного сердца, громового голоса и твердого взора.

Потом Уайлд возвратился к графу, объявил ему, что получил от Бэгшота десять гиней (остальные одиннадцать он с достохвальным благоразумием опустил в собственный карман), и сказал, что на эти деньги достанет ему теперь поручителей; о поручительстве же он условился со своим отцом и еще с одним Джентльменом той же профессии, пообещав им по две гинеи на брата. Так он сорвал законный куш еще в шесть гиней, оставив Бэгшота[51]51
  Описка автора: очевидно, не Бэгшота, а графа.


[Закрыть] должником на все десять: столь велика была его изобретательность, столь широк охват его ума, что он никогда не вступал в сделку, не обмишурив (или, вульгарно говоря, не обманув) того, с кем она заключалась.

Граф, таким образом, вышел на свободу; и теперь, чтобы получить кредит у купцов, они прежде всего сняли прекрасный, полностью обставленный дом на одной из новых улиц. Далее, как только граф водворился там, они позаботились обеспечить его прислугой, выездом и всеми insignia[52]52
  Отличительными знаками (лат.).


[Закрыть] состоятельного человека, которые должны были ввести в заблуждение бедного Хартфри.

Когда они все это раздобыли, Уайлд вторично навестил друга и с радостным лицом сообщил ему, что похлопотал не напрасно и что тот джентльмен обещал обратиться к нему по поводу бриллиантов, которые он думает преподнести невесте и которые должны быть самыми великолепными и дорогими; и он тут же наказал другу зайти к графу на другое утро и прихватить с собою набор самых роскошных и красивых драгоценностей, какие у него только есть, намекнув притом довольно ясно, что граф ничего не смыслит в камнях и можно будет содрать с него какую угодно цену. Однако Хартфри не без некоторого пренебрежения ответил, что не признает такого рода барышей, и, горячо поблагодарив Уайлда, дал обещание быть на месте с драгоценностями в условленный час.

Я уверен, что читатель, если он имеет хоть какое-то понятие о величии, должен преисполниться такого презрения к предельной глупости этого человека, что нисколько за него не опечалится, какие бы тяжкие беды ни постигли его в дальнейшем. В самом деле, ни на миг не заподозрить, что школьный товарищ, с которым в нежной юности водил он дружбу и который при случайном возобновлении знакомства проявил к нему самое горячее участие, может с полной готовностью обмануть его, – иначе говоря, вообразить, что друг-приятель без всяких видов на личную выгоду станет услужливо хлопотать для него, – разве это не говорит о слабости ума, о неведении жизни и о таком неискушенном, простом и бесхитростном сердце, что обладатель всех этих свойств в глазах каждого разумного и понимающего человека должен быть самым низменным существом, достойным всяческого презрения!

Уайлд не забыл, что в недостатках его друга повинно было скорее сердце, нежели голова; что он был жалким созданием, неспособным предумышленно обидеть человека, но отнюдь не дураком, и провести его было не так-то просто, если только собственное сердце не предавало его. Поэтому наш герой научил графа взять при первом свидании только одну какую-нибудь вещицу, остальные же драгоценности отклонить, как недостаточно великолепные, и предложить ему, чтоб он доставил что-нибудь побогаче. Если так себя повести, сказал он, Хартфри не спросит наличными за уже принесенную вещь и она останется в распоряжении графа, а он, выручив за нее, что можно, да еще прибегнув к своему высокому мастерству по части костей и карт, постарается собрать побольше денег, которыми и расплатится с Хартфри за первую часть заказа; тот же, отбросив после этого всякую подозрительность, не преминет поверить ему в долг остальное.

При помощи этой уловки, как выяснится в дальнейшем, Уайлд предполагал не только вернее обмануть Хартфри, который и без того был далек от подозрений, но и ограбить на всю сумму самого графа. Такой двойственный метод обмана, когда вы обманываете того, кто послужил вам орудием при обмане другого, представляет высшую ступень величия и, думается нам, так тесно, как только это мыслимо для бессмертного духа в бренной оболочке, граничит с самим сатанинством.

Итак, этот метод был немедленно пущен в ход, и в первый день граф взял только один бриллиант стоимостью в триста фунтов, попросив доставить ему через неделю ожерелье, серьги и солитер – еще тысячи на три.

Этот промежуток времени Уайлд употребил на осуществление своего замысла создать шайку и действовал так успешно, что за два-три дня завербовал несколько молодцов, достаточно храбрых и решительных, чтобы выполнить любое предприятие, хотя бы и самое опасное или великое.

Мы отметили выше, что вернейший признак величия – это ненасытность. Уайлд условился с графом, что получит три четверти добычи, но одновременно договорился сам с собой. забрать и последнюю четверть, составив соответственно великий и благородный план; но тут он с прискорбием увидел, что та сумма, которую получит на руки Хартфри, безвозвратно ускользает от него вся целиком. Поэтому, чтобы завладеть и ею, он надумал приурочить доставку драгоценностей к обеденному часу да еще несколько задержать Хартфри перед его свиданием с графом, – в расчете, что на обратном пути его захватит ночь и тут два молодца из шайки, согласно приказу, набросятся на него и ограбят.

Глава III,
содержащая сцены любви, нежности и чести – все в высоком стиле

Граф взял за первый камень полную цену и, пустив в ход всю свою ловкость, поднял ее до тысячи фунтов. Эту сумму он дал в задаток Хартфри, обещая через месяц уплатить остальное. Его дом, его выезд, его наружность, а главное – что-то располагающее к доверию в его голосе и манере обманули бы каждого, кроме того, кому великое и мудрое сердце подсказывает кое-что, отстраняя внутренним этим голосом внешнюю опасность обмана. Поэтому Хартфри без малейшего колебания поверил графу; но так как он сам достал драгоценности у другого ювелира – его собственный маленький магазин не мог бы поставить такие дорогие вещи, – он попросил его светлость не отказать ему в любезности выдать вексель на соответственный срок, что граф и сделал не сморгнув; итак, он уплатил тысячу фунтов in specie[53]53
  Здесь: наличными деньгами (лат.).


[Закрыть], а еще на две тысячи восемьсот выдал вексель от своего имени, который Хартфри принял, горячо благодаря в душе Уайлда за то, что тот ему сосватал такого благородного покупателя.

Как только Хартфри удалился, вошел Уайлд, ожидавший в соседней комнате, и принял от графа ларчик, так как между ними было условлено, что добыча передана будет в его руки, поскольку он был изобретателем плана и должен был получить наибольшую долю. Приняв ларчик, Уайлд предложил графу встретиться для раздела поздно вечером, но тот, вполне полагаясь на высокую честь нашего героя, сказал, что если это ему сколько-нибудь затруднительно, то срочности нет и можно встретиться на другое утро. Уайлд нашел это более удобным и, соответственно договорившись по сему вопросу, пустился вдогонку за Хартфри, поспешая к месту, где приказано было двум джентльменам преградить ювелиру дорогу и напасть на него. Джентльмены с благородной решительностью исполнили задание: атаковали противника и взяли в виде трофеев всю сумму, полученную им от графа.

Сражение кончилось, и Хартфри был покинут распростертым на земле, а наш герой, несклонный оставлять добычу в руках своих товарищей, хотя их честность была проверена на опыте, отправился следом за победителями. Когда все они укрылись в безопасном месте, Уайлд, согласно уговору, получил девять десятых добычи: правда, младшие герои подчинились не совсем охотно (менее охотно, пожалуй, чем допускают строгие законы чести), но Уайлд отчасти доводами, а больше бранью и угрозами убедил их сдержать свое слово.

С удивительной ловкостью доведя таким образом это великое и славное предприятие до счастливого конца, наш герой решил рассеять свой утомленный ум в обществе красавицы. Он направился к своей любезной Летиции, но по дороге случайно встретил одну знакомую девицу, мисс Молли Стрэдл, которая вышла подышать свежим воздухом на набережную. Мисс Молли, увидев Уайлда, остановила его и с развязностью, характерной для утонченного столичного воспитания, потрепала или, скорее, хлопнула его по спине и попросила угостить ее пинтой вина в соседнем кабачке. Герой, хоть и любил целомудренную Летицию с необычайной нежностью, не принадлежал к той низменной плаксивой породе смертных, которые, как принято говорить, держатся за юбку женщины, – словом, к тем, кто отмечен клеймом постоянства – этого жалкого, мелкого, низкого порока, почему-то именуемого добродетелью. Поэтому он тотчас согласился и повел девицу в трактир, славившийся превосходным вином и известный под названием «Кубок и подкова», где они и уединились в отдельной комнате. Уайлд был очень напорист в своих исканиях, но безуспешно: девица заявила, что он от нее не дождется милостей, пока не сделает ей подарка; условие тут же было исполнено, и любовник был так счастлив, как мог того желать.

Безмерная любовь Уайлда к его дорогой Летиции не позволяла ему тратить много времени на мисс Стрэдл. Поэтому, несмотря на все ее прелести и ласки, он вскоре под удобным предлогом спустился вниз, а прямо оттуда пошел своим путем, не попрощавшись ни с мисс Стрэдл, ни даже с официантом, с которым девице пришлось потом объясняться по поводу счета.

У Снэпов Уайлд застал дома одну только мисс Доши. Юная леди сидела в одиночестве и, по примеру Пенелопы[54]54
  Эта уловка Пенелопы, тянущей время, была раскрыта женихами, потребовавшими от нее решительного ответа. Избавление принес вернувшийся Одиссей.


[Закрыть], занималась вышиванием или вязанием, с тою лишь разницей, что Пенелопа разрушала ночью то, что, бывало, свяжет, соткет или спрядет за день, тогда как наша юная героиня то, что распустит за день, вечерами вновь поправляла иглой. Короче говоря, она штопала пару голубых чулок с красными стрелками, – обстоятельство, о котором, пожалуй, мы могли бы и умолчать, если бы оно не доказывало, что еще существуют в наше время дамы, подражающие античной простоте.

Уайлд сразу спросил о своей любезной и услышал в ответ, что ее нет дома. Он тогда справился, где ее можно найти, и объявил, что не уйдет, пока не увидит ее и даже пока на ней не женится, ибо его чувство к Летиции было в самом деле вполне честным; другими словами, он так необузданно желал овладеть ее особой, что пошел бы на все, лишь бы утолить свое желание. Тут он вынул ларчик, полный, по его словам, великолепных драгоценностей, и поклялся, что отдаст все это Летиции, добавив к тому и другие посулы. Это подействовало, и мисс Доши, чуждая обыкновению, по которому девица завидует счастью сестры и нередко старается даже разрушить его, предложила гостю посидеть несколько минут, пока она попробует разыскать сестру и привести ее к нему. Влюбленный поблагодарил и пообещал дождаться ее возвращения. Тогда мисс Доши, предоставив мистеру Уайлду предаваться своим размышлениям, заперла его в кухне на засов (в этом доме большинство дверей запиралось снаружи), громко хлопнула дверью на улицу, не выходя, однако, за ее порог, и затем тихонько прокралась наверх, где мисс Летиция была занята интимным разговором с Бэгшотом. Когда сестра шепотом передала ей, что сказал Уайлд и что он ей показывал, мисс Летти объяснила Бэгшоту, что внизу ее ждет гостья, одна молодая леди, которую она постарается как можно быстрее спровадить и тут же вернется к нему; так что она его просит терпеливо посидеть пока здесь, а дверь она оставит незапертой, хотя ее отец никогда ей этого не простит, если узнает! Бэгшот дал слово не выходить ни на шаг из комнаты; и обе девицы тихо сошли вниз, а затем, разыграв предварительно, будто возвращаются с улицы, зашли в кухню. Но даже появление целомудренной Летиции не восстановило в чертах ее поклонника видимости той гармонии, которая владела им всецело, когда мисс Теодозия оставила его: дело в том, что за время ее отсутствия он обнаружил исчезновение кошелька с банкнотами на девятьсот фунтов стерлингов, который был отобран у мистера Хартфри и который мисс Стрэдл в пылу любовных ласк потихоньку вытащила у него. Но так как он в совершенстве владел собой или, вернее, мускулами своего лица, – условие, столь же необходимое для формирования великого характера, как и для его воплощения на сцене, – он быстро сумел изобразить на лице улыбку и, утаив свое несчастье и свою печаль, обратился к мисс Летти с почтительными излияниями. Эта юная дева при прочих своих приятных свойствах обладала тремя преобладающими страстями, а именно: тщеславием, сластолюбием и корыстью. Для удовлетворения первой ей служили мистер Смэрк и компания; для утоления второй – мистер Бэгшот и компания; а наш герой имел честь и счастье на себе одном сосредоточить третью. С этими тремя видами поклонников она держалась очень разных способов обхождения. С первыми она была вся веселье и кокетство; со вторыми – вся нежность и восторг; а с последним – холод и сдержанность. Итак, она с самым спокойным видом сказала мистеру Уайлду, что ее радует, если он и впрямь раскаялся и отказывается от той манеры обращения с нею, к какой он прибег при последнем их свидании, когда он вел себя так чудовищно, что она решила больше с ним никогда не встречаться; что она чувствует себя непростительно виновной перед всем женским полом, отступая сейчас, по слабости души, от своего решения, но что сам он, конечно, никогда не склонил бы ее к этому, если бы ее сестра, которая для того и зашла, чтоб подтвердить ее слова (мисс Доши тут же подтвердила, не скупясь на клятвы), предательски не заманила ее сюда под ложным предлогом, будто ее хочет видеть совсем другое лицо; однако раз он полагает нужным дать ей более убедительные доказательства своей любви (Уайлд уже держал в руках ларец) и раз она видит, что он не посягает больше на ее добродетель и намерения его таковы, что порядочная женщина может благосклонно выслушать его, то она должна сознаться…

Тут она сделала вид, что застыдилась, а Теодозия начала:

– Нет, сестра, я не позволю тебе больше притворяться. Уверяю вас, мистер Уайлд, она питает к вам самую пламенную страсть. И, право, Тиши, раз ты идешь на попятный, когда я вижу ясно, что у мистера Уайлда самые честные намерения, я выдам тебя и перескажу ему все, что ты говорила.

– Как, сестрица! – воскликнула Летиция. – Ты, значит, хочешь просто выгнать меня отсюда? Не ждала я от тебя такого предательства!

Тут Уайлд упал на колени и, овладев ее ручкой, произнес речь, которую я не стану приводить, так как читатель может без труда придумать ее сам. Потом он вручил ей ларец, но она мягко его отклонила, а при повторном подношении скромно и застенчиво спросила, что в нем лежит. Тогда Уайлд открыл его и вынул (я с горечью это пишу, и с горечью это будет прочтено) одно из тех великолепных ожерелий, которые на ярмарке в Варфоломеев день украшают прекрасно набеленные шеи царицы амазонок Фалестриды[55]55
  Царица мифического народа женщин-воительниц, привлеченная славой Александра Македонского, специально отправилась воочию увидеть героя.


[Закрыть], Анны Болейн, королевы Елизаветы и некоторых других высоких принцесс в потешных представлениях. Состояло оно из стразов, которые Дердеус Магнус[56]56
  Дердеус Магнус – Великий Дерд (лат.).


[Закрыть], изобретательный мастер по части всяких безделок, продает второразрядным франтам столицы по очень скромной цене. Здесь мы просим извинения у читателя, что так долго скрывали от него правду, и откроем ее теперь: проницательный граф, справедливо опасаясь, как бы какой-нибудь несчастный случай не помешал Уайлду вернуть в условленный час принесенные ему мистером Хартфри драгоценности, предусмотрительно отправил их в свой собственный карман, а в ларец положил вместо них искусственные камни, которые для философа представили бы равную цену, – а для истинного любителя произведений искусства, может быть, даже и большую, – но не имели никакой прелести в глазах мисс Летти, кое-что понимавшей в драгоценностях, так как мистер Снэп, вполне основательно полагая, что для воспитанной леди очень важно разбираться в них, устроил мисс Летти – в том возрасте, когда девицы только еще учатся, как надо одеваться, – подручной (а на языке черни – горничной) к одному видному ростовщику, ссужавшему деньги под заклад. Поэтому тот огонь, которым должны были бы сверкать бриллианты, вспыхнул в ее глазах, а вслед за молнией грянул и гром: она обозвала нашего несчастного героя и мошенником, и мерзавцем, и жуликом, а тот стоял и молчал, сраженный изумлением, но еще больше стыдом и негодованием, что его так обхитрили и провели, Наконец он овладел собой, бросил в ярости ларчик, схватил ключ со стола и, ничего не ответив дамам, которые уже вдвоем напустились на него, даже не попрощавшись с ними, выбежал на улицу и направился со всей поспешностью к обиталищу графа.

Глава IV,
в которой Уайлд после долгих бесплодных стараний разыскать друга произносит по поводу своего несчастья нравоучительную речь, каковая (если правильно ее понять) может пригодиться кое-кому из видных ораторов

Самый упитанный слуга самой воспитанной дамы не стучит напористей, чем постучал Уайлд в дверь графа, которую незамедлительно открыл перед ним отлично одетый ливрейный лакей, объявивший, что хозяина нет дома. Не успокоившись на этом, Уайлд обошел дом, однако безуспешно; тогда он обыскал все игорные дома в городе, но графа не нашел: джентльмен покинул свой дом в то самое мгновение, когда мистер Уайлд обернулся к нему спиной, и, позаботившись только о сапогах и почтовой лошади, не взяв с собой ни слуги, ни костюмов – ничего из тех принадлежностей, какие необходимы в путешествии важной особе, отбыл с такой поспешностью, что теперь уже проделал двадцать миль по пути к Дувру. Видя, что все напрасно, Уайлд решил оставить на этот вечер поиски; он направился в свой «кабинет для размышлений» – в ночной погребок, где, не имея в кармане ни фартинга, заказал кружку пунша и, сев в одиночестве на скамью, повел про себя такой монолог:

«Как тщетно величие человека! Чего стоят высшие дарования и благородное пренебрежение теми стеснительными правилами и оковами, которые покорно принимает чернь, если наши наилучшие, тонко задуманные планы подвержены крушению! В каком бедственном положении пребывает плутовство! Как немыслимо для человеческого благоразумия все предусмотреть и оградиться от обмана! Совсем как в шахматах: ладья, или конь, или слон подготовляет великое предприятие, но тут встревает ничтожная пешка и разрушает весь замысел. Лучше бы мне было соблюдать обычные законы дружбы и нравственности, чем так вот губить своего друга на благо другим. Я мог бы располагать в пределах скромности его кошельком; теперь же я отнял у него возможность быть мне полезным. Хорошо! Но ведь это не входило в мои намерения! Если я не могу возложить вину на собственное свое поведение, зачем же мне, как женщине или ребенку, сидеть и сетовать на превратность счастья? Впрочем, могу ли я полагать, что не допустил никакой оплошности? Не сделал ли я промах, дав возможность другим перехитрить меня? Но этого нельзя избежать. Здесь плут несчастней всякого другого: осторожный человек может в толпе обезопасить свои карманы, засунув в них руки; но когда плут запускает руки в чужие карманы, как ему в это же время защитить свои собственные? В самом деле, если посмотреть под таким углом, кто может быть несчастней плута? Как опасен его способ приобретения! Как ненадежно, неспокойно для него обладание! Зачем же тогда человеку стремиться к тому, чтобы стать плутом, или в чем же тогда величие плута! Я отвечаю: в его духовной силе. Только его тайная слава, сокровенное сознание, что он совершает великие и дивные деяния, одна и может поддержать истинно великого человека, будь то завоеватель, тиран, государственный деятель или же плут. Это сознание должно вознести его выше общественного порицания и выше проклятий со стороны отдельных личностей и, ненавидимого, презираемого всем человечеством, преисполнить тайным довольством собою. Ибо что же, кроме подобного внутреннего удовлетворения, может внушить человеку, обладающему властью, здоровьем, всеми в мире благами, каких только может пожелать гордость, жадность или любострастие, вдруг покинуть свой дом, променять удобства и отдых и все богатства свои и удовольствия на труды и лишения, поставить на карту все, что щедро дала ему Фортуна, и, возглавив множество плутов, именуемое войском, отправиться уничтожать своих соседей и производить грабежи, насилия, кровопролитие среди себе подобных? Что, кроме такой достославной ненасытности духа, распаляет в государях, увенчанных величайшими почестями, обладающих обширными доходами, злостное желание отбирать вольности у тех самых подданных, которые согласны трудиться в поте лица ради того, чтобы эти государи жили в роскоши, и преклонять колени перед их гордыней? Что, как не она, побуждает их уничтожать одну половину своих подданных, чтобы поставить другую в полную зависимость от произвола самого государя или его жестоких приспешников? Какие другие причины соблазняют подданного, владеющего крупной собственностью в своем обществе, предать интересы прочих своих соотечественников и братьев и своего потомства ради прихоти таких государей? Наконец, какое менее достойное побуждение склоняет плута отступиться от обычных способов приобретения жизненных благ – вполне надежных и почетных – и, рискуя даже головой под угрозой того, что ошибочно зовется позором, открыто и смело попирать законы своей страны ради неверного, непостоянного и небезопасного выигрыша? Итак, позвольте мне удовольствоваться этим рассуждением и сказать самому себе, что я оказался мудр, хотя и неудачлив, и что я великий, хоть и несчастный человек».

Монолог и пунш вместе пришли к концу, ибо на каждой паузе Уайлд подкреплялся глотком. Только теперь ему пришло на ум, что уплатить за кружку будет труднее, чем опорожнить ее, – когда, к большому своему удовольствию, он увидел в другом углу зала того джентльмена, которого он использовал для нападения на Хартфри и который, как он подумал, конечно, охотно одолжит ему гинею или две. Но, обратившись к нему, Уайлд с огорчением услышал, что игорный стол отнял у него ту долю добычи, которую оставило в его владении Уайлдово великодушие. А потому наш герой вынужден был прибегнуть к своему обычному в таких случаях методу: он грозно заломил шляпу и вышел вон, ни перед кем не извинившись, – и никто не посмел что-либо с него спросить.