Текст книги "Священный цветок. Чудовище по имени Хоу-Хоу. Она и Аллан. Сокровище озера"

Но это было, так сказать, еще только начало бала, первые звуки музыки, заставшие танцоров врасплох. Затем представление развернулось во всей красе: яркие вспышки молний выступали в роли тех самых танцоров, а серый небосвод как бы превратился в пол залы, по которой они перемещались.

Не скрою, чрезвычайно трудно описывать этакую, поистине дьявольскую, бурю. Друзья мои, поскольку вам и самим доводилось видеть подобное, вы хорошо знаете, что такие бури попросту невозможно описать словами. Молнии сверкали со всех сторон, вспышка следовала за вспышкой, и формы они обретали самые причудливые; мне особенно запомнилась одна, точно огненный венец на челе исполинской тучи. Кроме того, чудилось, что эти молнии не только падают с небес на землю, но и под непрерывные, непрекращающиеся раскаты грома тянутся с земли к небесам.

– Где твоя треклятая пещера?! – крикнул я Хансу, который взобрался на облучок фургона и уселся рядом со мной.

Он прокричал в ответ что-то неразборчивое и ткнул пальцем в подножие склона, до которого оставалось не больше двух сотен ярдов.

Перепуганные волы припустили со всех ног, фургон швыряло из стороны в сторону с такой силой, что мне стало казаться, будто он вот-вот перевернется; погонщик бросил поводья и бежал теперь рядом с волами, чтобы его не затоптали, направляя животных тычками, – откровенно говоря, это у него получалось плохо. Нам еще повезло, что в целом волы двигались в нужном направлении.

Бешеная скачка продолжалась. Возница нещадно лупил животных хлыстом, стараясь привести их в чувство; по шевелению его губ я догадывался, что он бранится последними словами, на голландском и на зулусском, но до моих ушей не долетало ни звука. В конце концов волы вынуждены были остановиться у крутого склона; не в состоянии более нестись вперед, они сбились в кучу, перепутав все постромки. Такое часто случается с напуганными животными, и тогда их уже нипочем не заставишь тянуть поклажу.

Мы попрыгали наземь и принялись освобождать волов от упряжи. Смею вас заверить, задачка была непростая: волы ухитрились накрепко сцепиться вместе, да еще вдобавок работать приходилось в буквальном смысле слова под огнем – молнии беспрестанно вонзались в землю вокруг нас. Казалось, что уж в следующий-то миг очередная молния непременно угодит в фургон и покончит с нами навсегда. Признаться, я и сам перепугался настолько, что мне отчаянно хотелось бросить волов на произвол судьбы и опрометью кинуться к пещере; останавливало лишь то, что никакой пещеры поблизости я не видел, сколько ни озирался.

Впрочем, на выручку мне пришло уязвленное самолюбие: если я сейчас убегу, то как впредь смогу требовать от своих кафров, чтобы они стойко выдерживали тяготы пути? Сам ты можешь бояться сколько угодно, но никогда, никогда не выказывай свой страх перед туземцами, иначе лишишься всякого на них влияния. Ты перестанешь быть великим белым вождем, существом высшей крови и воспитания, станешь обычным человеком, таким же, как и они сами, если даже не хуже, коли туземцы окажутся не робкого десятка – а в этих краях большинство мужчин наделены немалой отвагой.

Потому я притворился, будто не обращаю внимания на молнии, и даже не дернулся, когда одна поразила колючий куст не далее чем в тридцати шагах от меня. Мой взор был устремлен именно в ту сторону, и я увидел, как куст сей моментально воспламенился, как огонь охватил каждую его веточку. В следующее мгновение от растения осталась лишь горстка пыли; о том, что оно совсем недавно высилось над землей, напоминала лишь колючка, вонзившаяся в мою шляпу.

Наравне с другими я пинал волов и пытался их растащить, хватался за постромки и тянул, распутывал, снова тянул, покуда в конце концов животные не очутились на свободе и не умчались прочь в направлении каменистого выступа, под которым – или, возможно, в каком-либо другом месте – они, следуя своему чутью, рассчитывали обрести укрытие. Последних двух волов, дышловых, освободить было труднее всего: они рвались на волю вслед за своими собратьями и не давали себя распутать, так что пришлось просто обрезать постромки, ибо снять оные не имелось ни малейшей возможности. Наконец эти двое поскакали вдогонку прочим, но далеко не убежали: на моих глазах оба вола, которых оставалось лишь пожалеть, упали на землю, словно сраженные выстрелом в сердце. Их настигла молния. Один вол замер в неподвижности; второй повалился на спину и недолго дрыгал копытами, но потом и он тоже успокоился и затих, подобно своему товарищу по несчастью.

– Интересно, что вы сказали в тот момент? – с задумчивым видом поинтересовался Гуд.

– А что сказали бы на моем месте вы, Гуд? – сердито произнес Аллан. – Вообразите, что вы только что потеряли двух своих лучших волов, а новых купить не на что, ибо в карманах ни гроша. Хотя нет, пожалуй, не трудитесь отвечать, ибо нам всем прекрасно известно ваше пристрастие употреблять к месту и не к месту соленые словечки.

– Я бы, наверное, сказал… – начал Гуд, явно обрадованный случаем поделиться с присутствующими сокровищами своего лексикона, однако Аллан прервал его решительным взмахом руки:

– Знаю-знаю, вы бы помянули Iupiter Tonans[44]44
   Юпитера-громовержца (лат.).


[Закрыть].

И он продолжил свой рассказ:

– В общем, что именно я тогда сказал, разобрал, должно быть, лишь мой ангел-хранитель. А вот Ханс, похоже, догадался о моих чувствах, потому что крикнул:

– Это могли быть и мы, баас! Когда небо сердится, оно всегда убивает. Уж лучше волы, баас, чем мы!

– Где твоя пещера, болван?! – рявкнул я в ответ. – Хватит трепать языком! Веди нас в пещеру! Видишь, уже град начинается!

Ханс ухмыльнулся и закивал, но тут большая градина ударила его по голове, и он резво помчался верх по склону горы, маня за собой остальных. Постепенно все добрались до каменной осыпи, по которой предстояло идти дальше, а мрак между тем с началом града сгустился настолько, что в промежутках между вспышками молний темнота была, как говорится, хоть глаз выколи. Ханс первым достиг здоровенного валуна на краю осыпи, нырнул в кусты поблизости и увлек меня за собой в щель между двумя камнями, которые образовывали этакие естественные ворота в неизвестность.

– Вот это место, баас, – произнес он, вытирая кровь, что текла из ссадины, оставленной угодившей ему в голову градиной.

В этот миг особенно яркая вспышка молнии позволила увидеть, что мы стоим у зева пещеры, размеры которой оценить не представлялось возможным. Впрочем, она была большой и просторной; об этом я догадался по эху, что пошло гулять под ее сводами после очередного раската грома, отражаясь от стен и спускаясь в неизведанные глубины в недрах горы.

Глава II
Рисунок в пещере

До пещеры мы добрались как раз вовремя: едва лишь мои кафры следом за нами проникли внутрь, как град снаружи зарядил всерьез – а вы, друзья мои, знаете или хотя бы слышали, каков бывает град в Африке, в особенности в Драконовых горах. Мне случалось видеть, как он, ничуть не хуже пуль из ружья, пробивает кровельное железо, и я нисколько не погрешу против истины, утверждая, что некоторые градины, падавшие с неба в тот день, пробили бы и два листа, сложенных вместе, поскольку своими размерами и зазубренными очертаниями они напоминали кремни. Окажись кто-либо в разгар той бури на открытой местности, не имея фургона, под который можно заползти, или хотя бы седла, которым можно укрыться, такой бедолага, я уверен, не вышел бы из этой передряги живым.

Возница, проливавший горючие слезы по Капитану и Немцу, как звали двух погибших дышловых волов, почти обезумел от расстройства, поскольку думал, что град прикончит и прочих животных, и все рвался наружу, одержимый желанием спасти оставшихся волов и найти им хоть какое-то укрытие. Я велел ему не дурить и сидеть спокойно, ибо всем было понятно, что прямо сейчас мы ничего поделать все равно не можем. Ханс, который имел склонность впадать в чрезвычайную набожность, стоило только засверкать молниям, заметил глубокомысленно, что он, мол, не сомневается, что «Великий Великий» на небесах присмотрит за нашим скотом; ведь мой достопочтенный отец (который, собственно, и обратил Ханса в веру, точнее, в этакое смешение вер, заменявшее готтентоту истинное христианство) говорил, что весь скот, пасущийся на тысяче холмов, принадлежит Богу, а разве здесь, в Драконовых горах, мы не среди тысячи холмов?

Возница-зулус, не приобщившийся к христианской вере и остававшийся закоренелым язычником, отвечал, что коли так, то почему, интересно, этот самый «Великий Великий» не уберег Капитана и Немца, хотя спасти их было вполне в Его силах. Затем, точно разъяренная женщина, очевидно стремясь облегчить душу, возница напустился на Ханса, обозвав того «желтокожим шакалом» и прибавив, что хвост распоследнего завалящего вола дороже готтентота со всеми его потрохами и что лучше бы градины пробили никчемную шкуру коротышки вместо шкур столь полезных животных.

Эти грубые намеки на его внешность и происхождение немало разозлили Ханса, который оскалил зубы, точно свирепый пес, и ответил зулусу в подобающих выражениях, пройдясь, как говорится, по родословной нашего возницы и прежде всего вспомнив его матушку. Одним словом, если бы я не вмешался, перепалка переросла бы в потасовку, которая могла бы закончиться ударом дубины по голове или ножа в живот. Я быстро погасил страсти, пригрозив, что того, кто скажет еще хоть слово, тут же выкину из пещеры наружу, под град и молнии; мое вмешательство мгновенно успокоило забияк.

Буря бушевала долго; в какой-то миг почудилось, что она слабеет, но затем стихия взъярилась заново: тучи бродили по кругу, как это порою случается, а когда град стих, ему на смену пришел проливной дождь. В результате к тому мгновению, когда наконец умолкли последние раскаты грома и эхо перестало гулять по окрестным склонам, уже почти стемнело, и всем стало ясно, что придется заночевать в пещере. Кафры, отважившиеся выбраться наружу на поиски волов, сообщили, что животных нигде не видно. Мысль о ночевке в пещере меня не прельщала, ибо там было очень холодно; однако фургон промок насквозь под ливнем, и спать в нем было попросту невозможно.

Ханс снова поразил меня своей памятливостью. Прихватив спички, он скрылся в глубине пещеры, а потом вернулся, волоча за собой вязанку хвороста. Дрова оказались пыльными и изъеденными жучками, но это было сухое дерево, отлично подходившее для костра.

– Где ты это взял? – спросил я.

– Баас, – отвечал он, – когда я жил в этой пещере вместе с бушменами, еще задолго до того, как их безвестные отцы зачали вон тех черных юнцов, – (это оскорбление предназначалось погонщику и вознице, которых звали, соответственно, Индука и Мавун), – я припрятал в пещере большой запас хвороста на зиму. Он по-прежнему лежит там, где я его сложил, под камнями и в пыли. Так поступают муравьи, которые бегают по земле, баас, чтобы их детям хватило еды, если они сами погибнут. Велите этим кафрам помочь мне принести еще дров, и тогда у нас будет костер, чтобы согреться.

Восхитившись тем даром предвидения, которым наделили маленького готтентота сотни поколений его предков, я поручил кафрам сопроводить Ханса за дровами, и они подчинились, пусть и не изъявили при этом особой радости. Очень скоро в пещере запылал костер. Потом мы стали готовить еду – этим утром мне посчастливилось подстрелить антилопу, чье мясо теперь поджарили на углях. В фургоне отыскалась бутылка скверфейса[45]45
   Скверфейс (от англ. Square-face – букв. «квадратная личина») – распространенное в Южной Африке сленговое название джина, который в те времена продавался в бутылках квадратной формы.


[Закрыть], так что вскоре мы наслаждались полноценным обедом. Знаю, многие неодобрительно относятся к угощению туземцев спиртным, но я давно усвоил, что, когда дикари замерзли и устали, глоток спиртного не причиняет им ни малейшего вреда, зато чудесным образом поднимает настроение. Оставалось лишь следить, чтобы Ханс не выпил лишнего, и потому я положил бутылку себе под голову, как подушку.

Когда все насытились, я раскурил трубку и стал беседовать с Хансом: готтентот, которому спиртное развязало язык, проявлял любознательность. Он спросил меня, насколько стара пещера, где мы оказались, и я ответил, что она такая же древняя, как и сами Драконовы горы. Он сказал, что так и думал, потому что, если пройти дальше, на каменном полу ее есть следы, тоже окаменевшие, которые были оставлены какими-то неведомыми ему, Хансу, зверями; если интересно, он, дескать, покажет мне эти следы завтра утром. Еще дальше на полу пещеры валяются какие-то диковинные кости, конечно уже обратившиеся в камень, и наверняка, прибавил готтентот, они принадлежат великанам. Он не сомневался, что сумеет отыскать хотя бы часть костей, когда рано поутру солнце заглянет в пещеру.

Тогда я пустился объяснять Хансу и кафрам, что давным-давно, тысячи тысяч лет назад, когда на свете еще не было ни единого человека, в нашем мире обитали гигантские существа, громадные слоны и рептилии размером с сотню крокодилов, если сложить их вместе.

– А еще, – добавил я, – мне говорили, что в ту пору на свете жили исполинские обезьяны, крупнее любой гориллы.

Мои слушатели заметно заинтересовались, а Ханс вдруг сказал, что, мол, насчет обезьян чистая правда, потому как он сам видел рисунок одной такой обезьяны – или великана, похожего на обезьяну.

– Где именно? – уточнил я. – В книге?

– Нет, баас, прямо тут, в пещере. Это один бушмен нарисовал, десять тысяч лет назад. – Разумеется, под этой цифрой Ханс подразумевал некое невообразимо далекое прошлое, а вовсе не конкретную дату.

Мне сразу припомнилось мифическое существо Нголоко, будто бы обитающее в болотах на восточном берегу Африки: говорят, в нем не меньше восьми футов росту, оно покрыто серой шерстью, а вместо пальцев у него когти… Должен сразу предупредить, что лично я в это страшилище нисколько не верю: наверняка это всего лишь вымыслы туземцев. Мне о Нголоко поведал один полубезумный старик, охотник-португалец, с которым я когда-то был знаком и который клялся, будто своими глазами видел в грязи отпечатки лап чудовища; по словам португальца, зверь убил одного человека из его отряда и оторвал тому голову.

Я рассказал эту историю Хансу и спросил, слышал ли он когда-нибудь про Нголоко. Готтентот ответил, что слышал, только вот звали его иначе (не Нголоко, а вроде бы Милхой), а потом прибавил, что чудовище, нарисованное на стене пещеры, намного больше.

Я было решил, что он, по обыкновению туземцев, кормит меня байками, и заявил, что не поверю, покуда не увижу рисунок собственными глазами.

– Надо подождать до утра, баас, чтобы солнце заглянуло в пещеру, – сказал Ханс, – и тогда баас все увидит. А сейчас толком не разглядеть, да к тому же негоже смотреть на чудище посреди ночи.

– Покажи мне рисунок, – повторил я сурово. – Нам вполне хватит света от фонарей из фургона.

Ханс неохотно подчинился и направился вглубь пещеры, а мы двинулись за ним и прошли шагов пятьдесят или около того. Готтентот нес один фонарь, в моей руке был другой, а зулусы следовали за нами, держа свечи. На стене, вдоль которой мы шли, было множество бушменских рисунков; попалась также пара резных изображений, оставленных этим диковинным народом. Некоторые рисунки выглядели вполне свежими, тогда как другие выцвели: то ли от старости, то ли охра, которой пользовались художники, высохла и отвалилась. Сюжеты картин были весьма распространенными: дикари с луками охотятся на антилоп и прочих животных; слоны идут на водопой; лев бросается на нескольких копейщиков.

Один рисунок, сохранившийся удивительно хорошо, пожалуй лучше всех прочих, взволновал меня чрезвычайно. На нем были запечатлены белолицые мужчины, чью одежду составляло некое подобие доспехов; на головах у них были странные шапки со свисающим вперед верхом – колпаки такого рода, если меня не подводит память, принято называть фригийскими. Эти люди нападали на туземный крааль, о чем однозначно свидетельствовали круглые хижины, огороженные забором из тростника. А в левом углу картины несколько белолицых мужчин волокли женщин в сторону, как я понял, моря (его изображала череда волнистых линий).

Я смотрел на рисунок вне себя от восторга, ибо предо мной, очевидно, было изображение финикийцев, совершающих очередной грабительский набег; таково уж, если верить древним авторам, было их обыкновение. Коли моя догадка верна, значит картина сия принадлежала кисти бушмена, который жил самое малое две тысячи лет назад, а возможно, и в еще более давние времена. Поистине удивительно! Однако Ханс нисколько не заинтересовался этим рисунком; он упрямо шагал дальше с видом человека, вынужденного выполнять противное его сердцу поручение, и я поспешил за готтентотом, опасаясь заблудиться во мраке этой обширной пещеры.

Вот Ханс остановился возле трещины в стене. Пожалуй, я бы прошел мимо этой трещины, ничего не заметив, поскольку она абсолютно не выделялась среди множества прочих.

– Мы пришли, баас. Здесь все как было. Теперь ступайте за мной и смотрите под ноги – тут много ям.

Я протиснулся в щель, и должен сказать, что, хотя сам я не вышел ни ростом, ни статью, для меня там едва хватило места, чтобы продвинуться вперед. Щель выводила в узкий туннель, то ли прорытый водой, то ли пробитый сотни тысяч лет назад взрывом природного газа. Думаю, верно последнее предположение, поскольку свод туннеля, до которого от пола было от силы футов восемь или девять, пестрел острыми выступами, а вода их наверняка бы сгладила. Впрочем, у меня нет ни малейшего представления о том, каким образом возникли сии громадные африканские пещеры, поэтому научную дискуссию мы сейчас открывать не будем. Пол под ногами, вопреки предостережениям Ханса, оказался гладким, словно его из поколения в поколение истаптывало множество ног; уверен, что так оно и было на самом деле.

Мы преодолели с дюжину футов, продвигаясь по этому туннелю, и внезапно Ханс велел мне замереть в неподвижности и не идти дальше ни при каких обстоятельствах. Я послушался, гадая, что это вдруг на него нашло, и разглядел, как готтентот поднимает свой фонарь, который висел на подвязке из шкуры – это очень удобно, когда передвигаешься в фургоне, – и надевает эту подвязку себе на шею таким образом, чтобы светильник оказался сзади. Потом он прижался лицом к стене пещеры, будто не желая видеть, что происходит у него за спиной, и осторожно, мелкими шажками, двинулся вперед, хватаясь то одной, то другой рукой за каменные выступы. Через двадцать или тридцать футов пути Ханс бросил изображать краба, обернулся ко мне и сказал:

– Баас должен делать в точности, как я.

– Почему?

– Поднимите фонарь, баас, и увидите.

Я так и поступил – и узрел впереди, всего в шаге или двух от себя, огромный провал в полу туннеля, настоящую пропасть, дна которой при свете фонаря было не различить. Еще я заметил, что каменный уступ вдоль стены пещеры, по которому Ханс прошел, как по мосту, имел в ширину не больше дюжины дюймов, а кое-где, похоже, сужался вполовину.

– Там глубоко? – уточнил я.

Вместо ответа Ханс подобрал из-под ног камень и кинул его в пропасть. Я прислушался: прошло очень много времени, прежде чем снизу донесся негромкий стук.

– Я ведь говорил баасу, – произнес Ханс наставительно, – что лучше обождать до утра, когда хоть какой-то свет проникнет в эту дыру, но баас не захотел меня слушать. Ему, конечно, лучше знать. Но теперь-то баас согласится, что сейчас разумнее всего будет пойти спать и вернуться сюда утром?

Не стану лукавить, друзья, сердце убеждало меня последовать этому мудрому совету, ибо место, где мы очутились, внушало настоящий ужас. Но я настолько разозлился на Ханса за его насмешки, что твердо решил: пускай я сломаю себе шею, но не доставлю готтентоту удовольствия наблюдать, как белый человек отступает, убоявшись трудностей.

– Нет, – сказал я ровным голосом, – я пойду спать, только когда увижу твою картину, ни мгновением раньше.

Ханс мигом посерьезнел и принялся умолять меня ни в коем случае не пытаться перебраться через пропасть; его слова заставили меня вспомнить библейскую притчу об Аврааме и Дивее, причем сам я казался себе Дивеем, разве что меня не мучила жажда, тогда как Ханс никоим образом не походил на Авраама[46]46
   Имеется в виду новозаветная притча о Лазаре и богаче (Лк. 16: 19–31). В русском синодальном переводе богача не называют по имени.


[Закрыть].

– Теперь я все понял, – сказал я. – Никакого рисунка нет и в помине, ты просто придумал разыграть меня при помощи своих обезьяньих ужимок. Так или иначе, я иду к тебе. Если выяснится, что ты меня обманывал, не обессудь, приятель, – тебе не поздоровится.

– Рисунок был там во времена моей юности, – отвечал Ханс угрюмо, – а что до всего остального, то баасу лучше знать. Если он переломает себе все косточки, свалившись в пропасть, то пусть потом не винит меня. Надеюсь, баас расскажет на небе своему достопочтенному отцу, который препоручил его моим заботам, что Ханс просил бааса не ходить, а он, из-за своего дурного норова, не пожелал меня слушать. Раз уж баас решил идти, пусть разуется, ибо от ног бушменов, чьи призраки так и вьются вокруг нас, уступ сделался очень скользким.

Я молча сел и снял башмаки, думая, что с радостью отдал бы все свои накопления в банке Дурбана, только бы избежать предстоящего испытания. Ну что за глупая штука эта гордыня белого человека, в особенности если в нем течет кровь англосаксов! В риске сейчас не было ровным счетом никакой необходимости, однако, стремясь избежать со стороны Ханса и моих кафров насмешек и шепотков за спиной, я, ведомый этой самой гордыней, вознамерился лезть не пойми куда. В глубине души я проклинал все подряд: Ханса, пещеру, пропасть, неведомый рисунок, ту бурю, которая загнала меня сюда, и прочее, что только приходило на ум. Затем, поскольку на моем фонаре, в отличие от фонаря Ханса, подвязки не было, я взял железное кольцо в зубы (ничего другого просто не оставалось, пускай светильник и источал омерзительный смрад), вознес молчаливую прочувствованную молитву – и двинулся вперед с видом человека, которому нравятся этакого рода развлечения.

Сказать по правде, я мало что помню из того своего путешествия, кроме ощущения, что оно заняло добрых три часа, хотя в действительности длилось около минуты. Вслед неслись причитания и вопли зулусов, которые сочли своим долгом попрощаться со мной, когда я двинулся в путь; всячески выражая любовь и почтение, они именовали меня отцом, матерью и всеми своими предками до четвертого колена сразу.

Каким-то чудом, сам не ведаю как, я разместился на этом треклятом уступе, вжался животом в стену и прильнул к ней, словно приклеился. Руки цеплялись за выступы столь яростно, что я сломал два ногтя. Коротко говоря, я справился, хотя ближе к концу пути одна нога у меня соскользнула; я раскрыл рот, чтобы высказаться и облегчить душу, и – чего и следовало ожидать – фонарь выпал и улетел в пропасть, прихватив с собою мой давно уже шатавшийся передний зуб. Ханс вовремя вытянул свою костлявую руку, намереваясь схватить меня за ворот куртки, однако промахнулся и вместо того вцепился в мое левое ухо. С этой чрезвычайно болезненной поддержкой я добрался до другого края пропасти, где и принялся поносить готтентота на чем свет стоит. Пожалуй, кое-кто счел бы меня невоздержанным на язык, но Ханс ничуть не обиделся, донельзя обрадованный тем, что я благополучно совершил переход.

– Да пропади он пропадом, этот зуб, баас! – воскликнул готтентот. – Зато теперь, когда ваш зуб сгинул, вы снова сможете есть сухари и жесткий билтонг, от которых отказывались много месяцев подряд. Вот фонарь, конечно, жалко, но, надеюсь, удастся купить новый – в Претории или там, куда мы отправимся.

Я перевел дух и осторожно заглянул в пропасть. На ее дне, далеко-далеко внизу, я разглядел свой масляный фонарь, освещавший нечто белое: емкость разбилась, жидкость разлилась, и пламя плясало на широкой площадке.

– Что это там белеет? – спросил я. – Известняк, что ли?

– Нет, баас, это переломанные кости людей. Когда я был молодым, бушмены спустили меня вниз на веревке, сплетенной из тростника и шкур животных. Мне было любопытно, баас, я захотел осмотреться. Под этой пещерой есть другая, но в нее я не полез, баас, потому что испугался.

– А откуда там взялись все эти кости, Ханс? Похоже, их внизу сотни!

– Так и есть, баас, многие сотни костей, и все они попадали туда вот этим путем. Бушмены жили в пещере с начала времен и устроили здесь ловушку: набросали на дыру веток и засыпали сверху пылью, чтобы издали походило на камень. Прямо как ловушка на зверя, баас. Бушмены делали так сотни лет подряд, покуда последний из них не был убит бурами и зулусами, чьих овец и лошадей они воровали. Когда на них нападали враги, что бывало часто, и бушменов убивали, потому что так принято, – так вот, когда нападали враги, они бежали в пещеру и прокрадывались по этому выступу над пропастью, по которому могли пройти даже с завязанными глазами. А глупые кафры или иные недруги бежали следом, чтобы убить бушменов, наступали на ветки и падали вниз. Да, баас, подобное наверняка случалось часто, ведь там внизу множество черепов, среди которых немало таких, что почернели от старости и обратились в камень.

– Неужто кафры так и не поумнели за все минувшие годы, Ханс?

– Может, в чем-то они и поумнели, баас, но мертвые хранят свою мудрость при себе. А еще, по-моему, когда все враги втискивались в этот проход, другие бушмены, которые прятались в пещере, подбегали сзади, расстреливали неприятелей отравленными стрелами и сталкивали вниз, а уж оттуда никто не возвращался живым. Бушмены говорили мне, что все это придумали отцы их отцов. Если кому из врагов и удавалось сбежать, то за поколение-другое все забывалось и побоище случалось снова. Сами знаете, баас, на свете хватает глупцов, и тот глупец, который приходит потом, ничуть не умнее того, что приходил перед ним. Смерть проливает на песок воду мудрости, баас, а песок жаден до воды и очень быстро опять высыхает. Будь иначе, баас, мужчины давно бы уже перестали влюбляться в женщин, но даже великие люди вроде вас, баас, по-прежнему влюбляются.

Одарив меня этим образчиком красноречия, Ханс, дабы не дать собеседнику возможности ответить, стал перекрикиваться с возницей и погонщиком, которые остались на другом краю пропасти.

– Поспешите, храбрые зулусы, мы вас заждались! – потешался он. – Ваш вождь устал ждать, и я тоже!

Зулусы, державшие свечи в вытянутых вперед руках, боязливо заглянули в пропасть.

– Оу! – вскричал один из них. – Разве мы летучие мыши, чтобы перелететь через этакую яму? Или бабуины, чтобы лезть по уступу шириной не толще лезвия копья? Или мухи, чтобы ходить по стенам? Оу! Нет, мы не пойдем туда, мы будем ждать здесь. Этот путь лишь для желтокожих обезьян вроде тебя и для тех, кто обладает великой магией белых, как инкози Макумазан.

– Верно, – произнес Ханс рассудительно. – Вы не летучие мыши, не бабуины и не мухи, ибо все эти твари храбры, каждая по-своему. Нет, вы всего лишь двое низкорожденных кафров, просто куски черной кожи, которую надули, чтобы она походила на живых людей. Я, желтокожий шакал, перешел на другую сторону, и баас тоже перебрался через пропасть, а вы, дутые пузыри, не способны даже перелететь через нее, потому что боитесь лопнуть на полпути. Ладно, глупые пузыри, топайте обратно к фургону и принесите моток веревки, который лежит внутри. Она может нам понадобиться.

Один из зулусов угрюмо проворчал, что, дескать, им не пристало выполнять распоряжения готтентота, на что я громко произнес:

– Ступайте за веревкой и возвращайтесь немедля!

Зулусы удалились с видом побитых собак – язвительные насмешки Ханса, очевидно, достигли цели, и им в очередной раз стало понятно, что этот коротышка неизменно побеждает в любом споре. На самом-то деле они не были обделены мужеством, однако никто из зулусов не чувствует себя свободно под землей, особенно в темном месте, населенном, как туземцы полагают, призраками.

– А теперь, баас, – сказал Ханс, – мы идем смотреть на рисунок. Но если баас до сих пор сомневается в моих словах и думает, что никакого рисунка нет и в помине, то в этом случае нет нужды куда-либо идти: лучше посидеть здесь и полечить обломанные ногти, покуда Мавун и Индука не вернутся с веревкой.

– Хватит уже! Уймись, ты, злобная мартышка! – вскричал я, утомленный его непрестанными насмешками, и подкрепил свои слова увесистым пинком.

Это мое действие оказалось ошибочным, поскольку я совсем забыл, что оставил свои башмаки по другую сторону пропасти. Либо Ханс таскал в задней части своих грязных штанов множество твердых предметов, либо седалище его от природы обладало твердостью камня, но только я изрядно отшиб себе пальцы ног, а негодяй-готтентот при этом нисколько не пострадал.

– Ах, – проговорил Ханс с умильной улыбкой, – баас должен помнить, чему учил меня достопочтенный отец бааса: всегда надевай башмаки, прежде чем пнуть куст с колючками. В моем заднем кармане, баас, лежат шило и несколько гвоздей, ведь я с утра чинил вашу шкатулку.

Едва договорив, он стремглав понесся вперед, чтобы не испытывать судьбу: а вдруг мне вздумается проверить, найдутся ли гвозди у него в волосах. А поскольку наш единственный фонарь был в руках слуги, мне волей-неволей пришлось ковылять – точнее, скакать на одной ноге – следом за ним.

Туннель, пол которого, истоптанный тысячами ног давно упокоившихся мертвецов, оставался все таким же гладким, вел прямо на протяжении восьми или десяти футов, а потом свернул вправо. Когда мы добрались до поворота, я различил впереди проблеск света и ломал голову, пытаясь понять, откуда тот может идти, пока не очутился на дне огромной ямы – воронки, что достигала в поперечнике, должно быть, трех десятков футов; она начиналась от того места, где мы стояли, и тянулась вверх, до самого склона горы, футах в восьмидесяти или даже в ста над нами. Не могу сказать, каким образом яма сия образовалась, но по форме она в точности соответствовала той воронке, которую используют, когда переливают пиво в бочонки или портвейн в кувшин. Разумеется, мы с Хансом находились в самом узком ее конце. Свет, который я различил еще в туннеле, лился с неба, каковое, поскольку буря миновала, очистилось и выглядело свежевымытым и прекрасным. Ярко сверкали звезды, правда луну, что едва пошла на убыль, на мгновение заслонила плотная черная туча, этакий обрывок унесшейся бури.

На некотором расстоянии – думаю, не более двадцати пяти футов в высоту – стены были почти отвесными, а дальше они устремлялись, расходясь все шире, к горловине, нет, к раструбу гигантской воронки на горном склоне. Мне бросилась в глаза и другая особенность: на западной стороне воронки, к которой, так уж вышло, были обращены наши лица, прямо там, где стены начинали расширяться, выдавался вперед каменный выступ, точно крыша какого-то навеса. И выступ этот пересекал всю западную сторону воронки.