Текст книги "Священный цветок"

– До сих пор я был очень мирным человеком, – ответил Стивен. – Но вид этих невольников, эта женщина, привязанная к дереву и обреченная на смерть…

– Это вполне естественное чувство, – сказал я. – Однако, раз мы пришли к определенному решению, надо приняться за дело и позаботиться, чтобы эти арабские джентльмены встретили с нашей стороны надлежащий прием, когда вздумают нанести нам визит.

VII. Натиск невольников

Мы сделали все приготовления, какие были в наших силах. Укрепив, насколько было возможно, колючую изгородь нашей бома, мы развели снаружи ее большие костры. После этого я указал каждому охотнику его место, осмотрел их ружья и удостоверился, достаточно ли при каждом из них патронов. Потом я заставил Стивена лечь спать, пообещав ему разбудить его со следующей сменой. Однако я не собирался этого делать, так как хотел, чтобы он чувствовал себя бодрым в своем первом сражении. Убедившись, что он спит, я сел на ящик и задумался. Сказать правду, в глубине своей души я чувствовал себя не совсем спокойным. Начну с того, что я не знал, как поведут себя под огнем наши двадцать носильщиков. Их может охватить панический страх, и они бросятся бежать. В последнем случае я решил позволить им покинуть бома, так как паника – вещь заразительная. Но больше всего беспокоила меня плохая позиция, которую мы занимали. Вокруг лагеря росло много деревьев, которые могли служить для нападающих хорошим прикрытием. Кроме того, они могли укрываться от наших пуль в камышах, растущих по берегу ручья. Но что больше всего внушало мне опасения – это склон лежавшего позади нас холма, поросшего густой травой и кустарником, поднимавшимся до гребня на протяжении двухсот ярдов. Если арабы обойдут нас с этой стороны, они могут стрелять прямо в бома. Кроме того, если ветер будет благоприятным им, они смогут поджечь наш лагерь или напасть на нас под прикрытием дымовой завесы. Но, по особенной к нам милости судьбы, ничего этого не случилось – по причине, которую я сейчас изложу.

Я всегда находил чрезвычайно утомительным час, предшествующий ночному или, вернее, предрассветному нападению. Обыкновенно к этому времени все, что может быть сделано, бывает готово и приходится сидеть праздным, физическое и моральное состояние находится в самой низшей степени упадка, словно ртуть в термометре. Ночь умирает, день еще не родился. Вся природа ощущает влияние этого часа. В этот час снятся дурные сны, дети просыпаются и плачут, вспоминается то, что было давно забыто, и колеблющийся дух погружается в глубины Неизвестного. Поэтому не удивительно, что в данном случае я испытывал тягостное состояние. По многим признакам я знал, что утро близко. Спящие носильщики ворочались и бормотали во сне, лев перестал рычать и удалился в свое логово, где-то прокричал бдительный петух, ослы поднялись и начали теребить свою привязь…

Однако было еще совсем темно. Ко мне подполз Ханс. При свете сторожевого костра я отчетливо видел его морщинистое желтое лицо.

– Я чувствую приближение зари, – сказал он и исчез. В темноте обрисовалась массивная фигура Мавово.

– Ночь прошла, Бодрствующий В Ночи, – сказал он, – враг скоро должен быть здесь…

Он поклонился и тоже исчез в темноте. Вслед за этим я услышал звуки взводимых курков и бряцание копий.

Я направился к Стивену и разбудил его. Он сел, зевая, пробормотал что-то относительно оранжерей, потом окончательно очнулся и сказал:

– Что, идут арабы? Мы наконец сражаемся! Весело, старина, не правда ли?!

– Вы – глупец! – неожиданно выпалил я и ушел сердитым.

Я очень беспокоился за этого неопытного юношу. Что я скажу его отцу, если с ним что-нибудь случится? Впрочем, нас, вероятно, постигнет одинаковая участь. Весьма возможно, что через час мы оба будем убиты. Я, конечно, не имел ни малейшего намерения отдаваться живым в руки этих гнусных работорговцев. Замечание Хассана относительно огня и муравейника произвело на меня слишком сильное впечатление.

Через пять минут все были на ногах. Я заметил, что они перешептываются между собою и, по-видимому, встревожены.

Спасенную нами женщину и ее ребенка, погруженных от усталости в состояние полного оцепенения, мы поместили в дальнем углу лагеря. Что было пользы тревожить ее?

Самми, чувствовавший себя, по-видимому, далеко не спокойно, принес две чашки кофе, мне и Стивену.

– Вот важный момент, мистер Квотермейн и мистер Соммерс, – сказал он, передавая нам кофе, и я заметил, что его руки тряслись и зубы стучали. – Ужасно холодно! – продолжал он в объяснение замеченных мною симптомов трусости. – Мистер Квотермейн, вам хорошо «рыть лапой землю и издалека чуять запах битвы», как написано в книге Иова[37]37
  Книга Иова – название одной из глав Библии.


[Закрыть]. Но я не привык к битвам. Я хотел бы быть в Кейптауне, даже если бы мне пришлось там сидеть в тюрьме.

– Я тоже, – пробормотал я, с трудом удерживаясь, чтобы не дать ему хорошего пинка.

Но Стивен расхохотался и спросил его:

– Что же вы будете делать, Самми, когда начнется сражение?

– Мистер Соммерс, – ответил он. – Я затратил несколько часов на рытье ямы за тем деревом, сквозь которое, я надеюсь, пули не будут проходить. Там я, будучи человеком мирным, буду ждать, когда вы одержите победу.

– А если арабы проникнут сюда, Самми?

– Тогда, сэр, мне придется положиться на быстроту своих ног. В это время в лагере работорговцев, бывшем до сих чрезвычайно тихим, поднялся ужасный шум, и как раз в этот самый момент первый отблеск зари заиграл на створах наших ружей.

– Смотрите, – закричал я, наскоро проглатывая остатки своего кофе, – там что-то происходит!

Шум становился все сильнее и сильнее. Я ясно слышал проклятия и крики ужаса. Потом последовали ружейные выстрелы, вопли агонии и топот множества бегущих ног.

Рассвет наступал быстро, как это бывает в этих широтах. Еще минуты три – и сквозь серый туман зари мы увидели кучки черных фигур, карабкавшихся вверх по склону, по направлению к нам. К некоторым из них, казалось, были привязаны целые поленья, некоторые ползли на четвереньках, некоторые тащили за руку детей – все кричали во весь голос.

– Невольники атакуют нас, – сказал Стивен, хватая свое ружье.

– Не стреляйте! – крикнул я. – Я думаю, что они вырвались на свободу и ищут у нас защиты.

Я был прав. Эти несчастные создания воспользовались двумя ножами, тайком переданными им нашими людьми. Разрезав за ночь связывавшие их веревки, они бежали под нашу защиту. Они приближались ужасной толпой – на шеях многих из них все еще оставались деревянные хомуты, от которых они не имели времени освободиться, так как арабы шли за ними и стреляли. Положение было чрезвычайно серьезным, так как если бы они ворвались в наш лагерь, мы были бы смяты ими и должны были бы пасть под пулями работорговцев.

– Ханс, – закричал я, – возьми людей, которые в прошлую ночь были с тобою у работорговцев, и попробуй провести невольников за наш лагерь. Скорей, скорей, пока мы не растоптаны!

Ханс бросился в сторону, и скоро я увидел его и двух других людей бегущими навстречу приближавшейся толпе. Чтобы привлечь ее внимание, Ханс размахивал чем-то белым, кажется рубашкой. Бежавшие впереди всех остановились и, увидев дула наших ружей, закричали:

– Сжальтесь! Спасите нас!

Это было счастливым обстоятельством, так как Ханс и его товарищи никогда не смогли бы остановить их. Потом белая рубашка оказалась слева от нашего бома, на пути в кусты и в высокую траву, растущую за лагерем. За ней следовала толпа невольников, точно стадо овец за передовым бараном с колокольчиком.

Итак, опасность миновала. Некоторые из невольников были убиты пулями арабов и истоптаны бегущими, некоторые падали от изнеможения. Оставшихся в живых обстреливали преследователи. Одна женщина, упавшая под тяжестью большого хомута, прикрепленного к ее шее, ползла на четвереньках. Один из арабов выстрелил в нее; пуля попала в землю, не причинив ей вреда, так как после этого она поползла еще быстрее. Я был уверен, что араб снова выстрелит, и потому приготовился. Теперь было совсем светло. Вскоре я увидел, что он выступил из-за прикрытия бананового дерева (это был высокий мужчина в белой одежде), стоявшего ярдах в ста пятидесяти от нас, и тщательно целится в женщину. Но я тоже прицелился в него – и, надо сказать, я неплохой стрелок.

Ружье араба не выстрелило, так как моя пуля вышибла у него из рук ружье. Охотники издали одобрительное «о!», а Стивен восхищенно воскликнул:

– Какой чудесный выстрел!

Да, но мне не следовало этого делать, так как арабы не нападали на нас. Мой выстрел послужил объявлением войны. И действительно, шлем Стивена слетел с его головы, пробитый пулей.

– Ложитесь все и стреляйте через бойницы! – крикнул я.

Сражение началось. Если не принять в расчет его финала, нельзя сказать, чтобы это было настоящее сражение, особенно по сравнению с теми, в которых нам потом пришлось участвовать во время нашей экспедиции. Но, с другой стороны, его характер был чрезвычайно невыгоден для нас.

Вначале арабы с криком «Алла!» – произвели на нас натиск. Но они не стали повторять его, хотя и были большими головорезами. Стивену удалось с помощью своего двуствольного ружья свалить пару из них, я тоже не без результата разрядил свою крупнокалиберную централку, между тем как охотники сделали одно или два удачных попадания.

После этого арабы попрятались за деревьями и (чего я опасался) в камыши на берегу ручья. Оттуда они сильно тревожили нас, так как среди них были довольно приличные стрелки. Плохо пришлось бы нам, если бы мы не приняли мер предосторожности и не обложили нашу терновую изгородь большими глыбами земли и дерна.

Был убит один из наших охотников. Пуля пролетела через бойницу и попала ему в горло в тот момент, когда он приготовился стрелять, Несчастные носильщики, находившиеся на более высокой местности, пострадали значительно больше. Двое из них были убиты наповал и четверо ранены. После этого я приказал остальным лечь пластом у изгороди, так что мы могли стрелять поверх них. Скоро нам стало ясно, что арабов было значительно больше, нежели думали, так как до пятидесяти человек их стреляли из разных мест. Они постепенно приближались к нам с явным намерением обойти нас с фланга и занять более высокую позицию позади нас. Некоторых из них нам удалось остановить, когда они перебегали от одного прикрытия до другого, но такой сорт стрельбы так же труден, как стрельба по кроликам в лесу. Я должен признаться, что был единственным, кто мог это делать, так как для этого нужен хороший глаз.

Через час наше положение стало настолько серьезным, что мы нашли необходимым обсудить, что делать дальше. Я указал на то, что атаковать с такими небольшими силами разбросанных стрелков более, чем бесполезно, и в то же время почти безнадежно ждать, что мы сможем удержать за собою бома до наступления ночи. Если арабы обойдут наш лагерь, они быстро перестреляют нас с более высокого места.

В течение последующего получаса мы прилагали все усилия, чтобы помешать им добраться до бома, что им трудно было сделать без больших потерь благодаря ручью с одной стороны бома и совершенно открытому месту с другой.

– Боюсь, что для нас остается только одно, – сказал я, когда арабы на некоторое время приостановили нападение, чтобы посоветоваться или чтобы обождать подачи нового запаса зарядов, – покинуть лагерь со всем, что в нем есть, и бежать вверх по холму. Эти люди, должно быть, устали, бегуны мы хорошие и таким образом можем спастись.

– А как быть с ранеными, – спросил Стивен, – и с женщиной, и с ребенком?

– Не знаю, – ответил я, смотря вниз.

Здесь в острой форме возникал старый вопрос. Должны ли мы погибнуть из-за нескольких людей, которые нам не нужны и которых мы все равно не сможем спасти? Если мы останемся здесь – наша гибель неизбежна, если же попробуем бежать – то, быть может, спасемся. Но в последнем случае мы должны бросить на произвол судьбы нескольких раненых носильщиков и женщину с ребенком, спасенную нами от голодной смерти. Все они, безусловно, будут убиты, быть может за исключением женщины и ребенка.

Когда эти мысли мелькали у меня в голове, я вспомнил, как один француз по имени Леблан, которого я знал в юности и который был другом Наполеона (по крайней мере, он это говорил), рассказывал мне, что великий полководец, будучи осажден в Акре, был вынужден отступить. Не имея возможности захватить с собой раненых, он оставил их в монастыре на горе Кармель и велел положить около каждого из них известную дозу яда. Они, по-видимому, не приняли яда, так как, по словам Леблана, который говорил, что был там (не будучи раненым), пришли турки и перерезали их. Итак, Наполеон предпочел потерять раненых и спасти свою жизнь и армию. Но он, думал я, не может служить хорошим примером для Аллана Квотермейна, и, кроме того, у меня нет времени искать яд.

В нескольких словах я объяснил Мавово наше положение (выпустив, конечно, историю Наполеона) и попросил у него совета.

– Мы должны бежать, – ответил он. – Я не люблю искать спасения в бегстве, но жизнь дороже багажа. Человек, оставшийся в живых, может со временем заплатить свои долги.

– А раненые, Мавово? Мы не можем взять их с собой.

– Что делать, Макумазан! Такова война. Их придется оставить. Признаюсь, я уже был готов согласиться на это, как вдруг произошло нечто неожиданное.

Следует вспомнить, что вскоре после рассвета Ханс, пользуясь рубашкой как флагом, направил бежавших невольников на холм, лежавший за нашим лагерем. Там он исчез вместе с ними, и с того времени мы их не видели. Теперь он вдруг снова появился, по-прежнему размахивая рубашкой. За ним неслась огромная толпа нагих людей (вероятно, сотни в две), размахивавших дубинами, камнями и остатками невольничьих хомутов. Достигнув бома, откуда мы изумленно смотрели на них, они разделились на два отряда. Половина их побежала слева от нас, очевидно под командой того мазиту, который сопровождал Ханса в невольничий лагерь, другая половина – справа, под предводительством самого старого готтентота.

Я посмотрел на Мавово, так как был слишком изумлен для того, чтобы говорить.

– А! – сказал он. – Твоя Пятнистая Змея (так называл он Ханса) велика в своем пути. Она сумела вложить смелость в души рабов. Разве ты не понимаешь, отец мой, что они хотят напасть на арабов, как дикие собаки на буйволенка?

Это была правда. Таков был блестящий план готтентота. Больше того, этот план удался.

С вершины холма Ханс наблюдал за развитием сражения и понял, каков должен быть его исход. Тогда через бывшего с ним переводчика он обратился к невольникам с речью и указал им, что мы, их белые друзья, скоро будем побеждены и что тогда они должны будут либо драться за себя, либо снова стать рабами.

Некоторые из них были воинами в своем племени; с их помощью Ханс поднял остальных. Они захватили палки, камни, – все, что попалось им под руку, – и по данному сигналу бросились в атаку, оставив позади себя только женщин и детей.

При виде их арабы начали стрелять по ним. Они убили нескольких, но выстрелы открыли их убежище. Через пять минут было убито почти две трети всех арабов. Остальные, из которых многие падали под нашими пулями, обратились в бегство.

Так наши жизни были спасены теми, кого мы пытались спасти, Если бы не Ханс, сумевший вдохнуть мужество в сердца этих измученных черных, я не сомневаюсь, что до наступления ночи мы все были бы убиты, так как всякая попытка к отступлению окончилась бы неудачей. Если бы даже нам и удалось уйти, то что сталось бы с нами в этой дикой стране, где мы со всех сторон были окружены врагами? Отступив, мы могли бы взять с собой очень мало патронов.

– Как хорошо, что баас внял моей мольбе и взял меня с собой, – сказал немного спустя готтентот, скосив на меня свои маленькие глаза.

– Да, старый Ханс был пьяницей, игроком и, быть может, пойдет в ад. Но старый Ханс умеет хорошо думать, как некогда думал перед сражением у «Источника Марэ» или на «Холме убийства» около крааля Дингаана, или сегодня утром среди кустарника. О, он знал, как все должно окончиться! Он видел, как эти собаки-арабы рубили дерево, чтобы устроить мост через глубокий ручей и пробраться на холм позади лагеря, откуда они в пять минут перестреляли бы всех, Теперь, баас, мой желудок чувствует себя плохо. На холме нечего было есть, и солнце жгло очень сильно. Если бы только немного водки… Знаю, я обещал не пить. Но если баас сам даст мне немного водки, то грех будет не мой, а бааса.

Хотя это и было против моих правил, но я дал ему хорошую порцию водки, которую он выпил одним духом. Кроме того, я пожал старику руку и поблагодарил его, что, по-видимому, было для него еще приятнее, так как он пробормотал, что все это пустяки, что если бы погиб я, то погиб бы и он и что он думал о себе, а не обо мне. При этом с его плоского носа катились две крупные слезы, но они могли быть вызваны водкой.

Итак, мы были победителями и чувствовали себя в безопасности, ибо знали, что бежавшие в небольшом числе работорговцы больше не нападут на нас. Прежде всего мы подумали о пище, так как полдень уже давно прошел и мы умирали от голода. Но для приготовления обеда нужен повар, а это напомнило нам о Самми. Стивен, находившийся в таком веселом настроении, что скорее плясал, нежели ходил (пробитый пулей солнечный шлем съехал у него на самый затылок), отправился искать его и вскоре позвал меня встревоженным голосом. Я пошел на зов в заднюю часть лагеря и увидел его около похожей на могилу норы, вырытой за одиноким терновым деревом. На дне ее лежало чье-то тело. По всем признакам, это был Самми. Мы помогли ему подняться – он встал, ничего не соображая и не выпуская из рук большой толстой Библии в переплете. В самом центре этой Библии была дыра от пули, застрявшей, помнится мне, дойдя до Первой книги Самуила. Что касается Самми, то он, по-видимому, был цел и невредим. После того как мы побрызгали на него водой (он не любил воды), он довольно быстро ожил.

– Джентльмены, – сказал он, – будучи, как я уже говорил, человеком мирным, я сидел в своем убежище и искал утешения в религии, – (в минуты опасности он становился чрезвычайно религиозным). – Наконец стрельба ослабела, и я, думая, что враг бежал, решил выглянуть наружу. На всякий случай я держал Библию перед лицом. Дальше я ничего не помню.

– Да, – сказал Стивен, – пуля попала в Библию, Библия стукнула вас по голове и оглушила вас.

– Вот, – сказал Самми, – как справедливо то, чему я учил: «книга – щит правдивых». Теперь я понимаю, почему предчувствие заставило меня взять старую, толстую Библию, принадлежавшую моей покойной матери, а не тоненькую, подаренную мне учителем воскресной школы, через которую вражеская пуля прошла бы насквозь.

После этого он ушел готовить обед.

Подкрепившись едой, мы стали обсуждать создавшееся положение. Перед нами стоял вопрос, что делать с невольниками. Они сидели группами за изгородью (многие из них носили следы недавней схватки) и тупо смотрели на нас. Потом вдруг все в один голос начали просить пищи.

– Как нам накормить несколько сот человек? – спросил Стивен.

– Работорговцы как-нибудь делали это, – ответил я. – Надо пойти и обыскать их лагерь.

Мы отправились туда в сопровождении наших голодных клиентов и, к своей радости, нашли вместе со множеством других вещей большой запас риса, муки и всякого зерна. Скоро котелки для варки пищи были полны похлебки. Как эти бедные создания набросились на еду! Нужно было бы соблюдать осторожность, но у нас не хватало духу ограничить в количественном отношении их первый сытный обед после нескольких недель голодания.

Когда они наконец насытились, мы поблагодарили за их храбрость, сказав им, что они свободны, и спросили их, что они намерены делать.

На это они ответили, что хотят идти с нами. Затем последовал большой индаба (совет), который за недостатком времени не стану описывать. В конце концов мы согласились, чтобы желающие из них сопровождали нас до знакомых мест. Потом мы разделили между ними одеяла и другие вещи арабов и предоставили их самим себе, приставив стражу к пищевым запасам. Что касается меня, то я от всей души желал, чтобы утром они покинули нас.

После этого мы вернулись в наш бома, как раз вовремя, чтобы присутствовать при печальной церемонии погребения нашего охотника, убитого в сражении. Его товарищи выкопали глубокую яму за изгородью, в нескольких ярдах от того места, где он пал. Они поместили его туда в сидячем положении, лицом к Земле Зулу, и поставили около него две тыквенные бутылки, принадлежавшие ему. Одна из них была наполнена водой, другая – зерном.

Кроме того, они снабдили его одеялом и двумя ассегаями (одеяло было разорвано, а древки копий сломаны, «чтобы они были убитыми», как выражались охотники). Потом они довольно равнодушно забросали могилу землей и сверху положили несколько больших камней, чтобы гиены не разрыли ее. Сделав это, они один за другим прошли мимо могилы. Каждый из них останавливался, называя его по имени. Мавово, проходивший последним, сказал небольшую речь. Он пожелал умершему благополучно дойти до земли духов, что, прибавил он, несомненно, исполнится, так как покойный умер, как подобало воину. Кроме того, он потребовал, чтобы умерший, сделавшись духом, приносил нам удачу. В противном случае он обещал поговорить с ним по этому поводу, когда сам сделается духом. В заключение он заметил, что предсказание его змеи исполнилось и что умерший не может сказать, что даром заплатил свой шиллинг за гадание.

– Да, – воскликнул один из охотников с оттенком беспокойства в своему голосе, – но твоя змея говорила о шестерых из нас.

– Так и будет, – ответил Мавово, отправляя себе в нос понюшку табаку, – наш брат – первый из шести. Не бойтесь, остальные пять присоединятся к нему в свое время, ибо моя змея говорит только правду. Но если кто-нибудь из вас торопится, – он окинул взглядом небольшое собрание, – пусть тот поговорит со мною. Быть может, я смогу устроить, чтобы его черед…

Тут он остановился, так как все ушли.

– Я очень рад, что Мавово не гадал для меня, – сказал Стивен, когда мы вернулись в бома. – Но зачем они зарыли Вместе с умершим горшки и копья?

– Чтобы дух его пользовался ими во время своего путешествия, – ответил я. – Эти зулусы верят, что человек после смерти перенесется в какой-то другой мир.