Текст книги "Дипломатия"

Склонность Франции к партнерству с такими странами, которые были бы готовы согласиться на ее лидерство, стало неизменным фактором французской внешней политики после Крымской войны. Будучи не в состоянии доминировать в союзе с Великобританией, Германией, Россией или Соединенными Штатами и считая для себя статус младшего партнера неприемлемым с точки зрения ее представлений о своем национальном величии и мессианской роли в мире, Франция искала лидерства в пактах с менее сильными державами. Речь шла о Сардинии, Румынии, срединных германских государствах в XIX веке, о Чехословакии, Югославии и Румынии уже в межвоенный период.

Аналогичный подход просматривается во французской внешней политике после де Голля. Столетие спустя после франко-прусской войны проблема более могущественной Германии продолжает оставаться кошмаром для Франции. Франция сделала смелый выбор в пользу дружбы со своим пугающим и вызывающим восхищение соседом. Тем не менее геополитическая логика предполагала, что Франция будет стремиться к тесным связям с Соединенными Штатами, хотя бы даже для того, чтобы создать многовариантность выбора. Однако французская гордость допустить этого не могла, заставляя Францию искать, иногда даже по-донкихотски, группировку – временами даже любую группу стран – для того, чтобы уравновесить Соединенные Штаты европейским консорциумом, даже ценой явного германского превосходства. В нынешние времена Франция периодически играла роль некоей парламентской оппозиции американскому лидерству, пытаясь превратить Европейское экономическое сообщество в альтернативного мирового лидера и активно поддерживая связи со странами, над которыми может, или полагает, что может, главенствовать.

С конца правления Наполеона III Франция больше не обладает властью, необходимой для распространения устремлений универсалистов, унаследованных ею от Великой французской революции, а также полем деятельности, которое стало бы адекватным местом для ее миссионерского рвения. На протяжении более чем столетия Франции было трудно согласиться с тем фактом, что созданные Ришелье объективные условия для преобладания исчезли, как только в Европе была достигнута национальная консолидация. Колючий стиль французской дипломатии в значительной части объясняется попытками руководителей этой страны увековечить ее роль как центра европейской политики в обстановке, абсолютно несоответствующей подобным устремлениям. Как ни парадоксально, но та самая страна, которая изобрела принцип приоритета государственных интересов, raison d’etat, вынуждена была значительную часть нынешнего столетия заниматься попытками привести свои устремления в соответствие со своими возможностями.

Разрушение венской системы, начатое Наполеоном, было завершено Бисмарком. Бисмарк приобрел политическую известность как архиконсервативный противник либеральной революции 1848 года. Он также оказался первым руководителем, который ввел всеобщее избирательное право для мужчин, наряду с всеобъемлющей системой социального обеспечения, не имевшей себе равных в мире в течение последующих 60 лет. В 1848 году Бисмарк со всей решимостью боролся против предложения избранного парламента вручить императорскую германскую корону прусскому королю. Зато не прошло и двух десятилетий, как он же вручил императорскую корону прусскому королю в завершение процесса объединения Германии в знак протеста против либеральных принципов, а также исходя из возможностей Пруссии навязывать свою волю силой. Это потрясающее достижение заставило международный порядок вернуться к ничем не сдерживаемому соперничеству XVIII века. Но теперь это становилось намного более опасным делом из-за уровня промышленной технологии и способности мобилизовывать обширные национальные ресурсы. Исчезли разговоры о единстве коронованных глав государств или о гармонии среди старинных стран Европы. Под властью бисмарковской реальной политики, Realpolitik, внешняя политика превратилась в силовые состязания.

Свершения Бисмарка были так же неожиданны, как и сама его личность. Человек «крови и железа» писал прозу исключительной простоты и красоты, любил поэзию и записывал в своем дневнике целые страницы из Байрона. Государственный деятель, придерживавшийся принципов Realpolitik, обладал исключительным чувством меры, обращавшим силу в инструмент самоограничения.

Что такое революционер? Если бы ответ на этот вопрос не допускал двусмысленности, немногие революционеры сумели бы преуспеть. Следует иметь в виду, что революционеры почти всегда начинают с позиции слабой силы. Они добиваются успеха потому, что существующий порядок не в состоянии разобраться со своими собственными слабыми местами. Это особенно верно, когда революционный вызов проявляется не в виде приступа Бастилии, а облачается в консервативные одежды. Немногие институты способны защититься от тех, кто вызывает надежды на их сохранение.

Так обстояло дело с Отто фон Бисмарком. Его жизнь началась в годы расцвета системы Меттерниха, в мире, состоявшем из трех главнейших элементов: европейского баланса сил, внутригерманского равновесия между Австрией и Пруссией и системы союзов, основанных на единстве консервативных ценностей. В течение поколения после венского урегулирования уровень международной напряженности оставался низким, потому что все основные государства осознавали, что их интерес зависит от взаимного выживания, и потому что так называемые восточные дворы Пруссии, Австрии и России были связаны единой системой ценностей.

Бисмарк бросил вызов каждой из этих предпосылок[148]148
  Анализ политического мышления Бисмарка основывается на работе автора The White Revolutionary: Reflections of Bismarck (Белый революционер: рассуждения о Бисмарке), в: Daedalus, vol. 97, no. 3 (Summer 1968), p. 888–924.


[Закрыть]. Он был убежден в том, что Пруссия стала самым сильным немецким государством и не нуждается в Священном союзе как связующем звене с Россией. С его точки зрения, таким звеном могли бы стать общие национальные интересы, а прусская реальная политика, Realpolitik, вполне способна заменить собой предпосылку в лице консервативного единства. Бисмарк рассматривал Австрию как противника общегерманской миссии Пруссии, а отнюдь не как партнера. Вопреки взглядам почти всех своих современников, за исключением, пожалуй, пьемонтского премьер-министра Кавура, Бисмарк трактовал беспокойную дипломатию Наполеона III как стратегическую возможность, а не как угрозу.

Когда Бисмарк в 1850 году выступил с речью с нападками на общепринятое мнение о том, что немецкое единство требует установления парламентских институтов, его консервативные сторонники вначале даже не сообразили, что услышанное ими является в первую очередь ударом по консервативным предпосылкам системы Меттерниха.

«Хорошая репутация Пруссии состоит вовсе не в том, чтобы мы разыгрывали по всей Германии роль Дон-Кихота ради раздосадованных парламентских знаменитостей, считающих, что их местным конституциям грозит опасность. Я же стремлюсь добиться высокой репутации Пруссии путем ее удержания от каких бы то ни было унизительных связей с демократией и недопущения того, чтобы в Германии что-то происходило без позволения Пруссии…»[149]149
  Horst Kohl, ed. Die Politischen Reden des Fursten Bismarck, Historische-Kritische Gesamtausgabe (Коль Хорст. Политические речи князя Бисмарка. Историко-критическое издание). (Stuttgart, 1892), vol. 1, p. 267–68.


[Закрыть]

Внешне наступление Бисмарка на либерализм представляло собой практическое применение философии Меттерниха. И все же оно содержало разительное различие в акцентах. Система Меттерниха основывалась на той предпосылке, что Пруссия и Австрия имеют общую приверженность к консервативным институтам и нуждаются друг в друге, чтобы нанести поражение либерально-демократическим тенденциям. Бисмарк же имел в виду, что Пруссия способна утверждать свои предпочтения в одностороннем порядке, что Пруссия может быть консервативной у себя дома, не связывая себя ни с Австрией, ни с каким-либо иным консервативным государством в области внешней политики, и что ей не нужны никакие союзы, чтобы справляться с внутренними беспорядками. В лице Бисмарка Габсбурги столкнулись с тем же вызовом, который составлял для них Ришелье, – политикой, далекой от любой системы ценностей, кроме славы собственного государства. И точно так же, как это было с Ришелье, Габсбурги не знали, что делать с этим или даже как понимать природу подобной политики.

Но как же должна была Пруссия проводить реальную политику, находясь в одиночестве в центре континента? С 1815 года ответом Пруссии служила ее приверженность Священному союзу практически любой ценой. Ответ Бисмарка был совершенно противоположным – создавать союзы и завязывать отношения с кем угодно, чтобы Пруссия всегда оказывалась ближе к любой из соперничающих сторон, чем они сами друг к другу. В таком случае позиция кажущейся изоляции позволяла Пруссии манипулировать обязательствами других держав и продавать свою поддержку тому, кто предложит бо́льшую цену.

По мнению Бисмарка, Пруссии было выгодно осуществлять такого рода политику, потому что ее основные внешнеполитические интересы лежали в области укреплений собственной позиции внутри Германии, другое ее волновало меньше всего. Любая другая держава имела гораздо более сложные внешние обязательства. К примеру, Великобритании приходилось беспокоиться не только о собственной империи, но и о всеобщем балансе сил; Россия одновременно оказывала давление на Восточную Европу, Азию и Оттоманскую империю. Франция решала проблемы со своей вновь обретенной империей, связанными с Италией амбициями и авантюрой в Мексике. А Австрия занималась Италией и Балканами и еще своей ведущей ролью в Германской конфедерации. А поскольку политика Пруссии была сосредоточена на Германии, у нее действительно не было крупных разногласий с другими великими державами, за исключением Австрии, причем на той стадии развития событий разногласия эти преимущественно роились лишь в голове у Бисмарка. Если воспользоваться современным термином, то политика неприсоединения была бы функциональным эквивалентом политики Бисмарка, заключающейся в том, чтобы торговать сотрудничеством Пруссии на рынке, на котором условия диктует продавец из-за превышения спроса над предложением:

«Нынешняя ситуация вынуждает нас не торопиться связывать себя обязательствами раньше других держав. Мы не в состоянии формировать отношения великих держав друг с другом, как нам это нравится, но мы можем сохранять свободу действий, используя к собственной выгоде те отношения, которые уже сложились. …Наши отношения с Австрией, Британией и Россией не создают никаких препятствий для сближения с любой из этих держав. Только наши отношения с Францией требуют пристального внимания с тем, чтобы мы сохраняли открытым вариант вступления в отношения с Францией так же легко, как и с другими державами…»[150]150
  Otto von Bismarck. Die gessamelten Werke (Бисмарк Отто фон. Собр. соч.). (Berlin, 1924), vol. 2, p. 139ff.


[Закрыть]

Намек на возможность сближения с бонапартистской Францией предполагал готовность отбросить в сторону вопросы идеологии – с тем, чтобы дать Пруссии свободу вступления в союз с любой страной (независимо от ее внутренних институтов), что могло бы продвинуть собственные интересы. Политика Бисмарка означала возврат к принципам Ришелье, который, хотя и был католическим кардиналом, выступал против католического императора Священной Римской империи, когда это диктовалось интересами Франции. Точно так же и Бисмарк, хотя и был консерватором по убеждениям, рвал со своими консервативными наставниками, как только представлялось, что их легитимистские принципы связывают свободу действий Пруссии.

Эти скрытые разногласия резко обострились, когда в 1856 году Бисмарк, будучи тогда прусским послом в Германской конфедерации, обнародовал свой взгляд на то, что Пруссии следует быть более обходительной с Наполеоном III, который в глазах прусских консерваторов являлся узурпатором прерогатив легитимного короля.

Выдвижение Наполеона III в качестве потенциального участника диалога с Пруссией было превыше понимания консервативного окружения Бисмарка, выдвинувшего его и поощрявшего его дипломатическую карьеру. Оно встретило новую философию Бисмарка с таким же возмущенным недоверием среди его прежних сторонников, с каким два столетия назад столкнулся Ришелье, когда выдвинул свой революционный для того времени тезис о приоритете высших интересов государства над религией. Оно было таким же, какое уже в наше время испытывал Ричард Никсон, когда объявил о политике разрядки по отношению к Советскому Союзу. Для консерваторов Наполеон III означал угрозу нового раунда французского экспансионизма и, что было гораздо важнее, символизировал подтверждение ненавистных принципов Французской революции.

Бисмарк не оспаривал консервативного анализа Наполеона III, точно так же, как и Никсон не бросал вызова консервативной интерпретации коммунистических мотивов. Бисмарк видел в беспокойном французском правителе, как и Никсон в дряхлеющем советском руководстве (смотри двадцать восьмую главу), и открывающиеся возможности, и явную опасность. Бисмарк полагал, что Пруссия менее уязвима, чем Австрия, применительно и к французскому экспансионизму, и к распространению революции. Не разделял Бисмарк и распространенное мнение о коварстве Наполеона III, саркастически замечая, что способность восхищаться другими не принадлежит к числу его хорошо развитых свойств. Чем больше Австрия опасалась Наполеона III, тем больше уступок она должна была бы делать Пруссии, и тем значительнее становилась бы дипломатическая гибкость последней.

Причины разрыва Бисмарка с прусскими консерваторами были во многом схожи с теми, что были у Ришелье во время споров с его церковными критиками, при этом существенное отличие заключалось в том, что прусские консерваторы настаивали скорее на универсальных политических принципах, чем на универсальности религиозных принципов. Бисмарк утверждал, что сама по себе власть дает себе легитимность; консерваторы же настаивали на том, что легитимность представляет собой ценность, выходящую за рамки учета силы. Бисмарк верил в то, что правильная оценка силовых возможностей позволяет пользоваться на практике доктриной самоограничения; консерваторы же настаивали на том, что только моральные принципы могут в конечном счете ограничивать притязания со стороны силы.

Конфликт повлек за собой живой обмен письмами в конце 1850-х годов между Бисмарком и его старым наставником Леопольдом фон Герлахом, военным адъютантом прусского короля, которому Бисмарк был обязан всем – первым дипломатическим назначением, представлением ко двору, всей своей карьерой.

Переписка началась тогда, когда Бисмарк направил Герлаху рекомендации разработать для Пруссии дипломатическое решение в отношении Франции и приложил к ним сопроводительное письмо, где ставил практическую полезность превыше идеологии:

«Я не могу не прибегнуть к математической логике того факта, что нынешняя Австрия не может быть нашим другом. Пока Австрия не соглашается на четкое обозначение сфер влияния в Германии, мы должны предвидеть возможность возникновения соперничества с ней при помощи дипломатических средств и лжи в мирное время, с использованием любых возможностей, чтобы нанести ей последний смертельный удар милосердия»[151]151
  Briefwechsel des Generals von Gerlach mit dem Bundestags-Gesandten Otto von Bismarck (Переписка генерала фон Герлаха и посланника при союзном парламенте Отто фон Бисмарка). (Berlin, 1893), p. 315 (28 апреля 1856 года).


[Закрыть].

Герлах, однако, никак не мог заставить себя согласиться с предложением по поводу того, что стратегическая выгода может оправдать отказ от принципа, особенно когда речь идет об одном из Бонапартов. Он настаивал на средстве, изобретенном Меттернихом, – Пруссия как можно прочнее объединяет Австрию и Россию и восстанавливает Священный союз, чтобы усилить изоляцию Франции[152]152
  Otto Kohl, ed. Briefe des Generals von Gerlach an Otto von Bismarck (Коль Отто. Письма генерала Леопольда фон Герлаха Отто фон Бисмарку) (Stuttgart аnd Berlin, 1912), рр. 192—93.


[Закрыть].

Еще более недоступным пониманию Герлаха оказалось другое предложение Бисмарка, сводившееся к тому, что следовало бы пригласить Наполеона III на маневры прусского армейского корпуса, поскольку «это доказательство наличия добрых отношений с Францией… увеличит наше влияние во всех дипломатических сношениях»[153]153
  Переписка. С. 315.


[Закрыть].

Сама мысль о возможном участии одного из Бонапартов в прусских маневрах вызвала настоящий взрыв негодования у Герлаха: «Как такой умный человек, как Вы, может пожертвовать принципами ради такого человека, как Наполеон? Наполеон наш естественный враг»[154]154
  Коль. Письма. С. 206.


[Закрыть]. Если бы Герлах увидел циничную бисмарковскую пометку на полях – «Ну и что?», – он, возможно, не стал бы тратить время на следующее письмо, в котором повторил свои антиреволюционные жизненные принципы, те же самые, которыми он руководствовался, поддерживая Священный союз и помогая Бисмарку на ранних стадиях его карьеры:

«Моим политическим принципом есть и пребудет война против революции. Вы не сможете убедить Бонапарта в том, что он не находится на стороне революции. И он сам не встанет ни на какую другую сторону, поскольку совершенно явно извлекает из этого выгоду. …Так что, раз мой принцип противостояния революции верен… то им также следует руководствоваться на практике»[155]155
  Там же. С. 211 (6 мая 1857 года).


[Закрыть].

И все же Бисмарк расходился с Герлахом не в силу непонимания, как предполагал сам Герлах, а как раз потому, что понимал его слишком хорошо. Реальная политика для Бисмарка зависела от ее гибкости и способности использовать любую доступную возможность без оглядки на идеологию. Точно так же, как поступали защитники Ришелье, Бисмарк перевел спор в плоскость того самого единого принципа, который они с Герлахом разделяли целиком и полностью и который поставил бы Герлаха в явно невыгодное положение, – принципа всеподавляющей важности прусского патриотизма. Настоятельные требования Герлаха блюсти единство консервативных интересов, по мнению Бисмарка, были несовместимы с патриотической лояльностью стране:

«Франция интересует меня настолько, насколько это влияет на положение моей страны, и мы можем вести внешнюю политику только с той Францией, какой она есть сегодня. …Как романтик, я могу пролить слезу по поводу судьбы Генриха V (претендента на престол из династии Бурбонов). Как дипломат, я был бы его покорным слугой, если бы был французом. Но, судя по нынешнему положению вещей, Франция, независимо от того, кто, так или иначе, оказался во главе нее, является для меня обязательной пешкой на шахматной доске дипломатии, в которой у меня нет другого долга, как служить моему королю и моей стране [выделено Бисмарком]. И я не могу примирить личные симпатии и антипатии к иностранным державам с чувством долга в международных делах. Фактически же я вижу в них зародыш нелояльности к Государю и стране, которым я служу»[156]156
  Переписка. С. 333–334.


[Закрыть].

Как должен был традиционный пруссак ответить на предположение о том, что прусский патриотизм превыше принципа легитимности, и о том, что, если того потребуют обстоятельства, вера целого поколения в единство консервативных интересов может оказаться на грани с нелояльностью? Бисмарк безжалостно перерезал все пути интеллектуального отступления, заранее отвергая возможную аргументацию Герлаха в том плане, что легитимизм как раз и был национальным интересом Пруссии и что именно поэтому Наполеон III был вечным врагом Пруссии:

«…Я мог бы это опровергнуть – но, даже если бы Вы были правы, я бы не считал политически мудрым позволять другим государствам знать о наших опасениях в мирное время. До того момента, когда случится предсказываемый вами разрыв, я считал бы полезным подкреплять веру в то… что напряженные отношения с Францией не являются естественным изъяном нашего характера…»[157]157
  Там же.


[Закрыть]

Иными словами, проведение реальной политики требовало тактической гибкости, а прусские национальные интересы требовали не закрывать возможность заключения сделки с Францией. Сила позиции страны на переговорах зависит от количества возможностей, которыми она предполагает воспользоваться. Их закрытие облегчает расчеты противника и связывает тех, кто практикует Realpolitik.

Разрыв между Герлахом и Бисмарком стал окончательным в 1860 году по поводу отношения Пруссии к войне Франции с Австрией из-за Италии. Для Герлаха эта война устранила все сомнения в том, что истинной целью Наполеона III является подготовка плацдарма агрессии в стиле первого Бонапарта. В силу этого Герлах настаивал на том, что Пруссия должна поддержать Австрию. Бисмарк же видел в этом открывающуюся возможность того, что, если Австрия будет вынуждена уйти из Италии, это также может послужить предвестником ее последующего ухода и из Германии. Для Бисмарка убеждения поколения Меттерниха превращались в опасный набор запретов:

«Я выстою или паду вместе со своим Государем, даже если, по моему личному мнению, он будет губить себя по-глупому. Но для меня Франция останется Францией, независимо от того, будет ли ею руководить Наполеон или Людовик Святой, и Австрия для меня всего лишь иностранная держава. …Я знаю, что Вы ответите, что факт и право неразделимы, что правильно продуманная прусская политика требует чистоты в международных делах, даже с точки зрения полезности. Я готов обсуждать с Вами проблему полезности, но если Вы выдвигаете антиномии типа «право и революция», «христианство и неверие», «Бог и дьявол», я не стану более спорить и могу только сказать: «Я не разделяю Вашего мнения, и Вы не судите меня за то, что Вам недоступно для суждения»[158]158
  Там же. С. 353.


[Закрыть].

Эта горькая декларация принципов веры явилась функциональным эквивалентом утверждения Ришелье о том, что, коль скоро душа бессмертна, человек должен подчиниться суду Господнему, но государства в силу своей смертности могут быть судимы лишь по тому, что в них работает. Как и Ришелье, Бисмарк вовсе не отвергал моральные воззрения Герлаха как личные убеждения и верования – он, вероятно, сам разделял многие из них, но он отрицал наличие связи между ними и долгом государственного деятеля, проводя грань между личными убеждениями и Realpolitik.

«Я не искал королевской службы. …Господь, который неожиданно меня туда поставил, возможно, скорее укажет мне выход оттуда, чем позволит моей душе погибнуть. Я бы переоценил ценность нынешней жизни, как ни странно… если бы не был убежден в том, что через 30 лет мне будет все равно, каких политических успехов добились я или моя страна в Европе. Я могу даже обдумать идею о том, что настанет день, когда «неверующие иезуиты» будут править в Бранденбургской марке[159]159
  Маркграфство Бранденбург – одно из наиболее значительных княжеств в Священной Римской империи, существовавшее с 1157 года вплоть до ликвидации империи в 1806 году. – Прим. перев.


[Закрыть] [сердцевине Пруссии], прибегая к бонапартистскому абсолютизму. …Я дитя иного времени, чем Вы, но являюсь столь же честным приверженцем своего, как и вы своего»[160]160
  Там же.


[Закрыть].

Это мрачное предчувствие судьбы Пруссии и через столетие так и не удостоилось ответа от человека, которому Бисмарк был обязан своей карьерой.

Бисмарк действительно был порождением иной эпохи в отличие от его первого наставника. Бисмарк принадлежал эре реальной политики, Герлах же сформировался во времена Меттерниха. Система Меттерниха отражала концепцию XVIII века, когда вселенная представлялась огромным часовым механизмом с идеально подогнанными друг к другу деталями, так, что выход из строя одной означал расстройство взаимодействия всех прочих. Бисмарк представлял новую эру как в науке, так и в политике. Он воспринимал вселенную не как некий механический баланс, а в ее современной версии – как состоящую из частиц, находящихся в непрерывном движении и воздействии друг на друга, что и создает для нас реальность. А любимым его философско-биологическим учением была дарвиновская теория эволюции, основывающаяся на принципе выживания наиболее приспособленных.

Находясь под воздействием подобных убеждений, Бисмарк провозглашал относительность всех верований, включая сюда даже веру в незыблемость существования своей собственной страны. В мире реальной политики долгом государственного деятеля было произвести оценку идей как сил, находящихся во взаимосвязи с другими силами, имеющими отношение к принятию решений; а различные составляющие элементы следовало оценивать с точки зрения их пригодности для обслуживания национальных интересов, а не с точки зрения предвзятых идеологий.

И все-таки, какой бы бескомпромиссной ни казалась бисмарковская философия, она была построена на символе веры, столь же недоказуемом, как и тезисы Герлаха, – а именно на том, что тщательный анализ данного набора обстоятельств обязательно приведет всех без исключения государственных деятелей к одним и тем же выводам. Так же, как Герлах считал невероятным предположение о том, что принцип легитимности может иметь более чем одно толкование, то за пределами бисмарковского понимания оставался тот факт, что различные государственные деятели могут по-разному оценивать свой национальный интерес. В силу мастерского схватывания нюансов в расстановке сил и их распределении, которым обладал Бисмарк, он был в состоянии на протяжении своей жизни подменять философские ограничения, накладываемые системой Меттерниха, политикой самоограничения. Но в связи с тем, что эти нюансы были не столь самоочевидны для преемников и имитаторов Бисмарка, буквальное следование принципам реальной политики приводило их к излишней зависимости от военной силы, а оттуда шла прямая дорога к гонке вооружений и двум мировым войнам.

Успех часто бывает настолько неуловимым, что гоняющиеся за ним государственные деятели редко заставляют себя подумать над тем, что у успеха есть оборотная сторона. Так, в самом начале карьеры Бисмарк был в основном занят тем, что путем применения принципов реальной политики разрушал мир, с которым он столкнулся и в котором в значительной степени господствовали концепции Меттерниха. Для этого требовалось искоренить в Пруссии веру в идею, что австрийское лидерство в Германии жизненно важно для безопасности Пруссии и для сбережения консервативных ценностей. Как бы это ни было верно для периода Венского конгресса, но уже в середине XIX века Пруссии не требовался союз с Австрией для сохранения внутренней стабильности или спокойствия в Европе. Действительно, по мнению Бисмарка, иллюзия необходимости альянса с Австрией больше всего мешала Пруссии достичь своей заветной цели объединения Германии.

По мнению Бисмарка, прусская история изобиловала свидетельствами в поддержку его утверждения о прусском главенстве внутри Германии и ее способности выстоять в одиночестве. Объяснял он это тем, что Пруссия не была просто еще одним немецким государством. Независимо от ее консервативной внутренней политики, не мог потускнеть глянец национальной гордости, приобретенный благодаря исключительным жертвам, понесенным в войнах за освобождение от Наполеона. Дело обстояло так, что даже сами очертания прусских территорий – ряд странной формы анклавов, простирающихся по Северо-Германской низменности от Вислы до земель к западу от Рейна, – как бы предопределяли ее руководящую роль в стремлении обеспечить германское единство даже в глазах либералов.

Но Бисмарк пошел еще дальше. Он бросил вызов стереотипам мышления, отождествлявшим национализм с либерализмом, или, по крайней мере, с предположением о том, что германское единство может быть достигнуто только через либеральные институты:

«Пруссия стала великой не благодаря либерализму и вольнодумству, а благодаря деятельности целого ряда могущественных, решительных и мудрых правителей, которые аккуратно собирали военные и финансовые ресурсы государства и накапливали их в своих руках с тем, чтобы бросить их с беспощадной смелостью на чашу весов европейской политики, как только представится благоприятная для этого возможность…»[161]161
  Бисмарк. Собр. соч. Т. I. С. 375 (сентябрь 1853 года).


[Закрыть]

Бисмарк полагался не на консервативные принципы, а на уникальный характер прусских институтов; он считал основой претензий Пруссии на руководство Германией скорее ее собственную мощь, чем универсальные ценности. С точки зрения Бисмарка, прусские институты были до такой степени устойчивы к посторонним влияниям, что Пруссия могла пользоваться демократическими течениями своего времени как инструментами внешней политики, грозясь поддержать бо́льшую свободу самовыражения в стране, – и не обращая внимания на то, что ни один прусский король не проводил такую политику в течение четырех десятилетий, если вообще когда-либо это делал:

«Чувство безопасности от того, что король всегда остается господином своей страны, даже если вся армия находится за рубежом, существует только в Пруссии, и его не ощущают ни в одной из континентальных держав, не говоря уже о каком-то еще немецком государстве. Оно дает возможность принять развитие общественных дел в гораздо большем соответствии с современными требованиями. …Королевский авторитет в Пруссии настолько прочен, что правительство может без всякого риска поддерживать гораздо более активную парламентскую деятельность и, следовательно, оказывать давление на условия, существующие в Германии»[162]162
  Там же. Т. II. С. 320 (март 1858 года).


[Закрыть].

Бисмарк отвергал мнение Меттерниха о том, что общность чувства внутренней уязвимости требует теснейшего сотрудничества трех восточных дворов. Дело обстояло как раз наоборот. Поскольку Пруссии домашние беспорядки не угрожали, то сама ее связь с этими государствами служила орудием подрыва венских установлений посредством угроз другим странам, особенно Австрии, акциями, способными вызвать у нее внутренние беспорядки. Бисмарк полагал, что именно мощь прусских правительственных, военных и финансовых институтов открывала путь к прусскому превосходству в Германии.

Когда Бисмарка назначили послом на Ассамблею конфедерации в 1852 году и послом в Санкт-Петербург в 1858 году, он получил возможность пропагандировать собственную политику. В его написанных блестящим языком и весьма содержательных отчетах он настаивал на проведении такой внешней политики, которая не основывалась бы ни на сантиментах, ни на легитимности, а на правильном расчете сил. Таким образом, Бисмарк вернулся к традиции таких правителей XVIII века, как Людовик XIV и Фридрих Великий. Усиление влияния своего государства становится основной, если не единственной целью, достижение которой ограничивалось лишь сплотившимися против нее силами:

«…Сентиментальная политика не знает принципа взаимности. Это чисто прусская особенность»[163]163
  Переписка. С. 334.


[Закрыть].

«…Ради всего святого, не надо никаких сентиментальных альянсов, где осознание того, что ты сделал доброе дело, является единственным воздаянием за наши жертвы»[164]164
  Там же. С. 130 (20 февраля 1854 года).


[Закрыть].

«…Политика есть искусство возможного, наука об относительном»[165]165
  Бисмарк. Собр. соч. Т. I. С. 62 (29 сентября 1851 года).


[Закрыть].

«Даже король не имеет права подчинять интересы государства личным симпатиям и антипатиям»[166]166
  Переписка. С. 334 (2 мая 1857 года).


[Закрыть].

По оценкам Бисмарка, внешняя политика имела под собой почти научное обоснование, позволяющее анализировать национальный интерес с помощью объективных критериев. В таких расчетах Австрия фигурировала как просто иностранная, а не братская страна и, более того, как препятствие на пути Пруссии к тому, чтобы занять принадлежащее ей по праву место в Германии: «У нашей политики нет иного учебного плаца, кроме Германии, и это именно тот плац, который Австрия считает, что он нужен сильно ей самой. …Мы лишаем друг друга воздуха, которым дышим. …Это факт, который не может быть проигнорирован, каким бы нежелательным он ни выглядел[167]167
  Там же. С. 128 (19 декабря 1853 года).


[Закрыть].

Первый прусский король, которому Бисмарк служил в качестве посла, Фридрих-Вильгельм IV, разрывался между легитимистским консерватизмом Герлаха и возможностями, заложенными в бисмарковской реальной политике. Бисмарк настаивал на том, что личное уважительное отношение короля к традиционно преобладающему в Германии государству не должно препятствовать прусской политике. Поскольку Австрия никогда бы не признала прусской гегемонии в Германии, стратегией Бисмарка стало ослабление Австрии при любой возможности. В 1854 году во время Крымской войны Бисмарк настаивал на том, что Пруссии следует воспользоваться разрывом Австрии с Россией и нанести удар по той стране, которая все еще оставалась партнером Пруссии в Священном союзе лишь на том основании, что сложилась благоприятная ситуация: