Текст книги "Дипломатия"

В 1872 году аналогичный фарс повторился в нескольких стах километров к юго-востоку от Хивинского ханства, на границе с сегодняшним Афганистаном. Граф Шувалов, адъютант царя, был направлен в Лондон для того, чтобы заверить британцев в том, что Россия не имеет намерений аннексировать новые территории в Средней Азии:

«Намерения императора не только были далеки от овладения Хивой, но, напротив, был готов прямой приказ не допустить этого, и были даны указания, чтобы выдвинутые условия были таковыми, что они не могли бы привести к продолжительной оккупации Хивы»[204]204
  Там же. С. 499.


[Закрыть].

Едва эти заверения были произнесены, как прибыло известие, что русский генерал Кауфман разгромил Хиву и навязал ей договор, который резко контрастировал с утверждениями Шувалова.

В 1875 году те же методы были применены к Коканду, еще одному пограничному с Афганистаном ханству. По такому случаю канцлер Горчаков посчитал необходимым как-то оправдать разрыв между заверениями и действиями России. Со всей гениальностью он придумал беспрецедентное разграничение между односторонними заверениями (которые, согласно его определению, не носили обязательственного характера) и официальными двухсторонними обязательствами. «Кабинет в Лондоне, – писал он в ноте, – по-видимому, исходит из того факта, что мы в ряде случаев спонтанно и дружественно передавали ему наши взгляды в отношении Средней Азии и особенно нашу решимость не следовать политике захватов и аннексий, убежденность в том, что мы взяли на себя определенные обязательства в отношении него по данному вопросу»[205]205
  Там же. С. 500.


[Закрыть]. Другими словами, Россия упорно настаивала на свободе действий в Средней Азии, сама себе ставила пределы и не была связана даже собственными заверениями.

Дизраэли не собирался позволить повторение подобных методов на подступах к Константинополю. Он подстрекал оттоманских турок отклонить «Берлинский меморандум» и продолжать бесчинства на Балканах. Несмотря на подобную демонстрацию британской твердости, Дизраэли испытывал сильнейшее давление внутри страны. Зверства турок настроили против них британское общественное мнение, а Гладстон во весь голос выступал против аморальности внешней политики Дизраэли. Тогда Дизраэли счел себя обязанным подписаться под Лондонским протоколом 1877 года, по которому он присоединялся к призыву трех северных дворов к Турции покончить с бойней на Балканах и произвести реформу своей администрации в этом регионе. Султан, однако, будучи уверен в том, что Дизраэли на его стороне, независимо от предъявленных к нему официальных требований, отверг даже и этот документ. Ответом России было объявление войны.

На какое-то время даже показалось, будто Россия выиграла дипломатическую игру. Ее поддержали не только два остальных северных двора, но и Франция, в дополнение к значительной поддержке британского общественного мнения. Руки у Дизраэли оказались связаны; выступление в войне на стороне Турции могло бы привести к падению его правительства.

Но, как и во многих предыдущих кризисах, русские руководители переоценили свои возможности. Под предводительством блестящего, но бесшабашного генерала и дипломата Николая Игнатьева русские войска очутились у ворот Константинополя. Австрия начала пересматривать свою прежнюю поддержку русской кампании. Дизраэли ввел британские военные корабли в Дарданеллы. В этот момент Игнатьев потряс всю Европу, объявив об условиях Сан-Стефанского договора, согласно которому Турция становилась бы нежизнеспособной и создавалась «Большая Болгария». Это распростершееся до Средиземного моря огромное государство находилось бы, как это предполагалось всеми, под господством России.

С 1815 года, согласно общепринятой точке зрения в Европе, считалось, что судьба Оттоманской империи может быть определена лишь «Европейским концертом» в целом, а не какой-либо отдельной державой и меньше всего Россией. Сан-Стефанский договор Игнатьева увеличивал возможности русского контроля над проливами, что было неприемлемо для Великобритании, и русского контроля над балканскими славянами, что было неприемлемо для Австрии. И поэтому как Великобритания, так и Австро-Венгрия объявили о непризнании договора.

Внезапно Дизраэли перестал быть в одиночестве. Для российских руководителей его шаги ознаменовали дурной знак возврата к коалиции времен Крымской войны. Когда министр иностранных дел лорд Солсбери обнародовал в апреле 1878 года свой знаменитый меморандум, где объяснялось, почему Сан-Стефанский договор должен быть пересмотрен, даже Шувалов, русский посол в Лондоне и давний соперник Игнатьева, согласился с этим. Великобритания угрожала войной, если Россия вступит в Константинополь, а Австрия угрожала войной, если начнется дележ добычи на Балканах.

Взращенный Бисмарком «Союз трех императоров» балансировал на грани краха. До этого момента Бисмарк был исключительно осторожен. В августе 1876 года, за год до того как русские армии двинулись на Турцию «за православие и славянство», Горчаков предложил Бисмарку, чтобы немцы провели конгресс для урегулирования Балканского кризиса. Если Меттерних или Наполеон III с жаром ухватились бы за возможность сыграть роль главного посредника в «Европейском концерте», то Бисмарк колебался, считая, что такого рода конгресс сможет только сделать явными разногласия внутри «Союза трех императоров». Он сообщил в доверительном порядке, что все участники такого конгресса, включая Великобританию, уйдут с него «враждебно настроенными против нас, так как ни один из них не найдет у нас поддержки, на которую он рассчитывает»[206]206
  Цитируется в: Allan Palmer. The Chancelleries of Europe (Палмер Алан. Канцлерства Европы). (London: George, Allen and Unwin, 1983), p. 155.


[Закрыть]. Бисмарк также счел неразумным сводить вместе Горчакова и Дизраэли – «министров, равно опасного тщеславия», как он их назвал.

Так или иначе, но так как становилось все яснее, что Балканы станут фитилем, способным разжечь общеевропейский военный пожар, Бисмарк неохотно организовал конгресс в Берлине, единственной столице, куда готовы были приехать русские руководители. И все же он предпочел держаться в стороне от повседневных организационно-дипломатических вопросов, убедив министра иностранных дел Австро-Венгрии Андраши организовать рассылку приглашений.

Созыв конгресса был намечен на 13 июня 1878 года. Но еще до его начала Великобритания и Россия разрешили ключевые вопросы в соглашении между лордом Солсбери и новым русским министром иностранных дел Шуваловым, подписанном 30 мая. «Большая Болгария», созданная Сан-Стефанским договором, заменялась тремя новыми образованиями: значительно меньшим по масштабам независимым государством Болгария; государством Восточная Румелия, автономной единицей, формально находящейся под властью турецкого губернатора, но реально управляемой под надзором европейской комиссии (прообраз миротворческих проектов Организации Объединенных Наций в XX веке); остальная часть Болгарии возвращалась под турецкое правление. Русские приобретения в Армении были значительно урезаны. В сепаратных секретных соглашениях Великобритания обещала Австрии, что поддержит австрийскую оккупацию Боснии-Герцеговины, и заверила султана, что гарантирует целостность азиатской Турции. В ответ султан предоставил Англии право использовать Кипр как военно-морскую базу.

Ко времени начала конгресса опасность войны, вынудившая Берлин сыграть роль хозяина встречи, в значительной степени рассеялась. Основной функцией конгресса стало дать европейское благословение на то, что уже было согласовано. Сомнительно, пошел ли бы Бисмарк на риск выступать в заведомо опасной роли посредника, если бы мог предвидеть такой результат. Конечно, похоже на то, что неизбежность созыва конгресса побудила Россию и Англию провести быстрое сепаратное урегулирование, чтобы не подвергать себя опасности превратностей исхода европейского конгресса, когда выгоды было гораздо легче получить друг от друга на прямых переговорах.

Разработка деталей уже заключенного соглашения не является таким уж героическим трудом. Все крупные страны, за исключением Великобритании, были представлены своими министрами иностранных дел. Впервые в британской истории оба, и премьер-министр, и министр иностранных дел, приняли участие в международном конгрессе за пределами Британских островов, поскольку Дизраэли не желал, чтобы успех завершения в основном уже одобренных крупных дипломатических достижений достался одному Солсбери. Престарелый тщеславный Горчаков, который еще более полувека назад вел переговоры с Меттернихом на конгрессах в Лайбахе и Вероне, избрал Берлинский конгресс для своего последнего появления на международной арене. «Я не хочу угаснуть, как лампа. Я хочу закатиться, как светило», – объявил он по прибытии в Берлин[207]207
  Там же. С. 157.


[Закрыть].

Когда Бисмарка спросили, кто, по его мнению, является центральной фигурой конгресса, тот указал на Дизраэли: «Der alte Jude, das ist der Mann» («Этот старый еврей и есть тот самый человек»)[208]208
  Цитируется в: Блэйк, Дизраэли. С. 646.


[Закрыть]. Хотя их происхождение настолько сильно отличалось друг от друга, эти два человека стали восхищаться друг другом. Оба стали сторонниками Realpolitik и терпеть не могли то, что они называли «морализаторским жаргоном». Религиозные обертоны высокопарных высказываний Гладстона (человека, которого презирали оба, и Дизраэли, и Бисмарк) представлялись им чистейшим вздором. Ни Бисмарк, ни Дизраэли не испытывали ни малейшего сочувствия к балканским славянам, которых считали постоянными вспыльчивыми возмутителями спокойствия. Оба деятеля были склонны к подкалыванию и циничным остротам, широким обобщениям и саркастическим уколам. Умирая от тоски из-за раздражающих деталей, Бисмарк и Дизраэли предпочитали разрешать политические проблемы смелыми, решительными приемами.

Можно даже утверждать, что Дизраэли являлся единственным государственным деятелем, которому когда-либо удалось превзойти Бисмарка. Дизраэли прибыл на конгресс и занял непоколебимую позицию человека, уже добившегося своих целей, – позицию, которой Каслри наслаждался в Вене, а Сталин – после Второй мировой войны. Оставшиеся вопросы касались деталей реализации предшествующей договоренности между Великобританией и Россией, а также сугубо технический военный вопрос, касающийся того, кто – Турция или новая Болгария – будет контролировать балканские перевалы. Для Дизраэли стратегической проблемой конгресса было снизить порог недовольства Великобританией России за то, что ей пришлось отказаться от ряда своих завоеваний.

И Дизраэли это удалось, поскольку собственная позиция Бисмарка была такой сложной. Бисмарк не видел никаких германских интересов на Балканах и не имел никаких приоритетов по поводу неотложных вопросов, за исключением необходимости практически любой ценой предотвратить войну между Австрией и Россией. Он описывал собственную роль на конгрессе, как функцию «ehrlicher Makler» (честного брокера), и предварял почти каждое заявление на конгрессе словами: «L’Allemagne, qui n’est liee par aucun interet direct dans les affaires d’Orient…» («Германия, которая не имеет никаких прямых интересов в любых восточных вопросах…»)[209]209
  W. N. Medlicott. The Congress of Berlin and After (Медликотт В. Н. Берлинский конгресс и после него). (Hamden, Conn.: Archon Books, 1963), р. 37.


[Закрыть].

Хотя Бисмарк слишком хорошо понимал, какая идет игра, он, тем не менее, чувствовал себя человеком из кошмарного сна, который видит надвигающуюся опасность, но не в состоянии ее избежать. Когда немецкий парламент заставил Бисмарка занять более твердую позицию, он резко ответил, что предпочитает вообще держаться в стороне. Бисмарк обратил внимание на риски, связанные с ролью посредника, сославшись на одно событие в 1851 году, когда царь Николай I выступил посредником между Австрией и Пруссией, по существу, на стороне Австрии:

«Тогда царь Николай сыграл ту самую роль, которую [мой оппонент] желал бы предложить Германии; он [Николай] пришел и сказал: «Я застрелю первого, кто выстрелит первым», и в результате мир был сохранен. Кому на пользу и кому во вред, это уже рассудит история, и я не хочу обсуждать это здесь. Я просто задаюсь вопросом: получил ли царь Николай хоть какую-то признательность за сыгранную им роль, когда он поддержал одну из сторон? Уж, конечно, не от нас в Пруссии! …А отблагодарила ли царя Николая Австрия? Через три года началась Крымская война, и к этому я ничего добавлять не собираюсь»[210]210
  Бисмарк, в: Коль. Политические речи. Т. 7. С. 102.


[Закрыть].

Он мог бы еще добавить, что вмешательство царя также не помешало Пруссии окончательно объединить Северную Германию, в чем и заключался смысл того события 1851 года.

Бисмарк использовал складывавшуюся ситуацию с максимальной эффективностью. Его подход, как правило, состоял в поддержке России в вопросах, касавшихся восточной части Балкан (типа аннексии Бессарабии), и в поддержке Австрии в вопросах, имевших отношение к западной их части (типа оккупации Боснии-Герцеговины). Только по одному вопросу он выступил против России. Когда Дизраэли пригрозил покинуть конгресс, если у Турции будут отняты горные перевалы в направлении Болгарии, Бисмарк обратился непосредственно к царю через голову ведшего переговоры от имени России Шувалова.

Таким образом, Бисмарк избежал отдаления от России, случившегося с Австрией после Крымской войны. Но целым и невредимым он из этой ситуации все-таки не вышел. Многие ведущие русские политики испытывали ощущение, будто у них обманом отняли победу. Россия могла отказаться от территориальных приобретений во имя легитимности (как это сделал Александр I во время греческого восстания в 1820-е годы, а Николай I во время революции 1848 года), но Россия никогда не отказывалась от конечной цели или признавала компромисс как таковой. Действия по сдерживанию русского экспансионизма всегда вызывали сердитое негодование.

Так, после Берлинского конгресса Россия возложила вину за неудачи в достижении всех поставленных перед собою целей скорее на «Европейский концерт», чем на собственные чрезмерные амбиции; не на Дизраэли, который организовал коалицию против России и угрожал войной, а на Бисмарка, который руководил конгрессом с тем, чтобы избежать европейской войны. Россия привыкла к британской оппозиции; но принятие на себя таким традиционным союзником, как Германия, роли честного брокера воспринималось панславистами как оскорбление. Русская националистическая пресса именовала конгресс «европейской коалицией против России под предводительством князя Бисмарка»[211]211
  См. в: Медликотт. Берлинский конгресс.


[Закрыть], из которого сделали козла отпущения за провал России в деле достижения непомерных целей.

Руководитель русской делегации в Берлине Шувалов, который в силу своего положения знал реальное состояние дел, по окончании конгресса так определил сущность русских джингоистских подходов:

«Кое-кто предпочитает, чтобы народ жил с безумными иллюзиями по поводу того, что интересам России был нанесен ужасный урон действиями определенных иностранных держав, и в таком ключе развязывается вредная агитация. Все хотят мира; состояние страны настоятельно требует этого, но кое-кто хочет свалить на внешний мир воздействия недовольства, вызванного фактически ошибками политической деятельности кое-кого»[212]212
  Цитируется в: Кеннан. Упадок европейского порядка. С. 70.


[Закрыть].

Шувалов, однако, не отражал русское общественное мнение. Хотя сам царь никогда не рисковал заходить так же далеко, как его джингоистская пресса или радикальные панслависты, он так же не был вполне доволен результатами конгресса. В течение последующих десятилетий германское вероломство в Берлине станет главной темой множества русских политических документов, включая ряд появившихся перед самым началом Первой мировой войны. «Союз трех императоров», основанный на единстве консервативных монархов, в прежнем виде больше существовать не мог. Отсюда, если в международных отношениях должна существовать связующая сила, то ею должна была бы стать реальная политика, Realpolitik.

В 1850-е годы Бисмарк отстаивал политику, которая была континентальным эквивалентом собственной политики Англии «блестящей изоляции». Он настаивал на необходимости уклоняться от обязательств до тех пор, пока не понадобится бросить все силы Пруссии в помощь той стороне, которая наилучшим образом служит национальному интересу Пруссии в конкретный данный момент. Такой подход исключал альянсы, сковывающие свободу действий, и, более того, давал Пруссии больше возможностей, чем любому из ее потенциальных соперников. В 1870-е годы Бисмарк стремился закрепить объединение Германии путем возвращения к традиционному союзу с Австрией и Россией. Но в 1880-е годы сложилась беспрецедентная ситуация. Германия стала слишком сильной, чтобы оставаться в стороне, так как это могло бы объединить Европу против нее. Не могла она также больше полагаться и на историческую, почти автоматическую, поддержку со стороны России. Германия стала гигантом, нуждающимся в друзьях.

Бисмарк разрешил эту дилемму путем полного изменения предшествующего подхода к внешней политике. Если он больше не мог регулировать баланс сил, беря на себя меньше обязательств, чем его потенциальный оппонент, он установит разнообразные отношения с большим количеством стран, чем любой из возможных оппонентов, и тем самым получает возможность выбирать из множества союзников, как того требуют обстоятельства. Отказавшись от свободы маневра, что было характерно для его дипломатии в течение предыдущих 20 лет, Бисмарк начал создавать систему альянсов, тонко задуманных для того, чтобы, с одной стороны, не допустить объединения потенциальных противников Германии, а с другой стороны, чтобы сдерживать действия партнеров Германии. В каждой из бисмарковских, иногда довольно противоречивых, коалиций Германия всегда была ближе к каждому отдельно взятому партнеру, чем они сами по отдельности друг другу; отсюда, Бисмарк всегда обладал правом вето в отношении совместных действий, а также возможностью действовать самостоятельно. В течение десятилетия ему удалось заключить пакты с противниками своих союзников, так что он оказался в состоянии сдерживать напряженность в отношении всех сторон.

Бисмарк начал эту новую политику в 1879 году с заключения тайного союза с Австрией. Зная о недовольстве России после Берлинского конгресса, он теперь надеялся выстроить преграду дальнейшей русской экспансии. Не желая, однако, допустить использования Австрией немецкой поддержки для того, чтобы бросить вызов России, он также обеспечил себе вето по поводу австрийской политики на Балканах. Теплота, с которой Солсбери приветствовал австро-германский альянс – в библейском духе возвещанной «благой вести», – убедила Бисмарка в том, что не ему одному хочется сдерживать русский экспансионизм. Солсбери, без сомнения, надеялся на то, что теперь Австрия, поддержанная Германией, примет на себя британское бремя противостояния российской экспансии в направлении проливов. Ведение боев за чужие национальные интересы не было характерно для Бисмарка. Ему особенно претило заниматься этим на Балканах, поскольку он глубоко презирал ссоры в данном регионе. «Этим похитителям овец надо дать ясно понять, – бурчал он как-то по поводу Балкан, – что европейским правительствам незачем потворствовать их вожделениям и обращать внимание на их междоусобную борьбу»[213]213
  Цитируется в: Там же. С. 141.


[Закрыть]. К несчастью для мира в Европе, его преемники забыли эти слова предостережения.

Бисмарк предлагал сдерживать Россию на Балканах через союзы, а не конфронтацией. Со своей стороны, и царя беспокоила перспектива оказаться в изоляции. Рассматривая Великобританию как главного противника России и считая Францию все еще слишком слабой и, более того, слишком приверженной республиканским принципам, чтобы быть надежным союзником, царь согласился возродить «Союз трех императоров», на этот раз на основе реальной политики.

Выгода от альянса с основным оппонентом не сразу была понята австрийским императором. Он предпочел бы входить в одну группировку с Великобританией, с которой у него был общий интерес заблокировать продвижение России к проливам. Но поражение Дизраэли в 1880 году и приход к власти Гладстона поставили крест на такой перспективе; участие Великобритании, даже косвенное, в протурецком антирусском союзе теперь было совершенно невероятно.

Второй «Союз трех императоров» более не делал вид, что его заботят какие-то моральные принципы. Выраженный в четкой обусловленности принципами реальной политики, он обязывал своих участников соблюдать позитивный нейтралитет на тот случай, когда кто-то из его членов вступит в войну с четвертым государством – к примеру, если Англия начнет войну с Россией или Франция с Германией. Германия, таким образом, была защищена от возможности войны на два фронта, а Россия была защищена от возможности восстановления Крымской коалиции (Великобритании, Франции и Австрии), в то время как обязательства Германии защищать Австрию на случай агрессии оставались в силе. Ответственность за сдерживание русского экспансионизма на Балканах перекладывалась на Великобританию, тем самым исключалась возможность вступления Австрии в направленную против России коалицию – по крайней мере, на бумаге. Балансируя частично уравновешенными союзами, Бисмарк оказался в состоянии получить почти ту же самую свободу действий, которой он обладал на более раннем этапе дипломатической индифферентности. Более того, он устранил побудительные мотивы, которые могли бы превратить местный кризис во всеобщую войну.

В 1882 году, на второй год после образования второго «Союза трех императоров», Бисмарк раскинул свои сети еще шире, убедив Италию преобразовать Двойственный союз между Австрией и Германией в Тройственный союз, включавший Италию. В общем и целом Италия стояла в стороне от дипломатической активности в Центральной Европе, но на тот момент она негодовала из-за захвата Францией Туниса, опередившей ее собственные планы в Северной Африке. Точно так же непрочная итальянская монархия полагала, что некоторая демонстрация дипломатии великой державы могла бы дать ей возможность лучше сдерживать растущую волну республиканизма. Со своей стороны, Австрия искала дополнительную страховку на тот случай, если «Союз трех императоров» окажется неспособным сдерживать Россию. Формируя Тройственный союз, Германия и Италия пообещали оказать содействие друг другу на случай французского нападения, в то время как Италия дала обещание соблюдать нейтралитет по отношению к Австро-Венгрии на случай ее войны с Россией, облегчая тревоги Австрии по поводу войны на два фронта. Наконец, в 1887 году Бисмарк уговорил двух своих союзников – Австрию и Италию – заключить так называемые Средиземноморские соглашения с Великобританией, согласно которым участники соглашения договаривались совместно сохранять статус-кво в районе Средиземного моря.

В результате бисмарковской дипломатии появилось несколько взаимно переплетающихся альянсов, частью совпадающих по целям, а частью соперничающих друг с другом, что страховало Австрию от русского нападения, Россию от австрийского авантюризма, а Германию от окружения, и также вовлекало Англию в дело защиты от русской экспансии в направлении Средиземного моря. Чтобы свести к минимуму вызов столь сложной системе, Бисмарк делал все, что было в его силах, дабы удовлетворять французские амбиции повсеместно, за исключением Эльзас-Лотарингии. Он поддерживал французскую колониальную экспансию, отчасти для того, чтобы отвлечь французскую энергию от Центральной Европы, но в гораздо большей степени для того, чтобы столкнуть Францию с соперниками по колониальным приобретениям, особенно с Великобританией.

В течение десятилетия такой расчет оказался точным. Франция и Великобритания практически схватились друг с другом по поводу Египта. Франция отдалилась от Италии из-за Туниса, а Великобритания продолжала противостоять России в Средней Азии и на подступах к Константинополю. Не желая вступать в конфликт с Англией, Бисмарк тщательно избегал колониальной экспансии до самой середины 1880-х годов, ограничивая внешнюю политику Германии континентом, где его целью было сохранение статус-кво.

Но, в конце концов, стало слишком трудно соблюдать все требования Realpolitik. Со временем конфликт между Австрией и Россией на Балканах стал неуправляемым. Если бы баланс сил оперировал в чистом виде, Балканы были бы разделены на русскую и австрийскую сферы влияния. Но общественное мнение было уже в достаточной степени возмущено подобной политикой, даже в самых автократических государствах. Россия не могла согласиться с такими сферами влияния, которые оставляли славянское население во власти Австрии, а Австрия не согласилась бы с тем, что она рассматривала как подвластные России «славянские территории» на Балканах.

Кабинетная дипломатия Бисмарка в стиле XVIII века становилась несовместимой с эпохой подключения широкого общественного мнения. Оба представительных правительства, как Великобритании, так и Франции, реагировали на общественное мнение в своих странах, как на само собой разумеющееся явление. Во Франции это означало рост давления по поводу возврата Эльзас-Лотарингии. Но наиболее разительный пример новой, жизненно важной роли общественного мнения оказался в Великобритании, когда Гладстон победил Дизраэли в 1880 году во время единственных в стране выборов, в которых спор велся преимущественно по вопросам внешней политики, а придя к власти, пересмотрел балканскую политику Дизраэли.

Гладстон, возможно, главная политическая фигура британской политики в XIX веке, рассматривал внешнюю политику примерно в таком же духе, что и американцы после Вильсона. Применяя к ней моральные, а не геополитические критерии, он возражал, что национальные чаяния болгар были на самом деле законны и что Великобритания, как братская христианская нация, обязана поддержать болгар в их борьбе с мусульманами-турками. Турок следует заставить вести себя прилично, по утверждениям Гладстона, при помощи коалиции государств, которая и примет на себя ответственность за управление Болгарией. Гладстон выдвигал ту же самую концепцию, которая при президенте Вильсоне стала известна как принцип «коллективной безопасности»: Европе следует действовать совместными усилиями, в противном случае Великобритания не будет действовать вообще.

«Это необходимо сделать, и это может быть сделано без риска совместными действиями держав Европы. Ваша мощь велика; но превыше всего, самым главным является то, что ум и сердце Европы в этом деле должны быть как один. Мне сейчас нужно говорить только о шестерке стран, которых мы называем великими державами: о России, Германии, Австрии, Франции, Англии и Италии. Союз между всеми ими не только важен, но и почти обязателен для достижения полного успеха и удовлетворения»[214]214
  Речь Гладстона «Осуждение болгарских злодеяний, творимых Турцией» от 9 сентября 1876 года, в: Уинер. Великобритания: внешняя политика. Т. III. С. 2448.


[Закрыть].

В 1880 году обиженный упором Дизраэли на геополитику Гладстон начал свою знаменитую Мидлотианскую кампанию. Это была первая в истории разъездная избирательная кампания с остановками во всех подряд населенных пунктах и первая кампания, во время которой вопросы внешней политики были вынесены непосредственно на суд избирателей. Будучи уже пожилым человеком, Гладстон неожиданно получил признание как публичный оратор. Утверждая, что мораль является единственной основой здравой внешней политики, Гладстон настаивал на том, что христианская добропорядочность и уважение к правам человека должны стать путеводной звездой британской внешней политики, а вовсе не баланс сил и национальный интерес. Во время одной остановки он объявил:

«Помните, что святость человеческой жизни в горных селениях Афганистана так же нерушима в глазах Господа Всемогущего, как и святость жизни вашей. Помните, что Тот, Кто объединил вас всех, создав разумными существами из одной плоти и крови, соединил вас узами взаимной любви… не ограничивающимися пределами христианской цивилизации…»[215]215
  Цитируется в: А. N. Wilson. Eminent Victorians (Уилсон Э. Н. Знаменитые викторианцы). (New York: W. W. Norton, 1989), p. 122. (Первое издание).


[Закрыть]

Гладстон проложил путь, которому позднее последовал Вильсон, заявив, что не может быть различия между моралью поведения отдельной личности и моралью государства. Как и Вильсон на одно поколение позже, он полагал, что обнаружил глобальную тенденцию к мирным переменам, происходящим под контролем мирового общественного мнения:

«Определенно то, что новый закон наций постепенно овладевает умами людей и становится руководящим на практике, распространяясь по всему миру. Это закон, признающий независимость, с неодобрением относящийся к агрессии, поощряющий мирное, а не кровавое разрешение споров, имеющий целью урегулирования постоянного, а не временного характера, и, что самое главное, признающий в качестве наиболее полномочного высшего суда Страшный Суд цивилизованного человечества»[216]216
  Гладстон, цитируется в: Carsten Holbraad. The Concert оf Europe: A Study in German and British International Theory, 1815–1914 (Холбраад Карстен. Европейский концерт: очерки немецкой и британской теорий международных отношений, 1815–1914 годы). (London: Longmans, 1970), p. 166.


[Закрыть].

Каждое слово в этом параграфе могло бы быть произнесено Вильсоном, и смысловое содержание, разумеется, было очень близким его обоснованию создания Лиги Наций. Когда в 1879 году Гладстон попытался обозначить различия между собственной политикой и политикой Дизраэли, он подчеркивал, что вместо поддержания баланса сил он бы стремился к тому, чтобы «европейские державы сохраняли свое единство. А зачем? Затем, что, поддерживая единство их всех, вы нейтрализуете и связываете эгоистические устремления каждой из них. …Совместное действие фатально для эгоистических целей…»[217]217
  Там же. С. 145.


[Закрыть] Конечно, неспособность сплотить всю Европу была точной причиной роста напряженности. Не было ни одной предсказуемой проблемы – и уж, конечно, не проблема будущего Болгарии, – которая могла бы помирить Францию с Германией или Австрию с Россией.

Ни один британский премьер-министр до Гладстона не пользовался подобным языком. Каслри относился к «Европейскому концерту» как к инструменту реализации венских договоренностей. Пальмерстон видел в нем инструмент для сохранения баланса сил. Гладстон же, будучи далеким от того, чтобы видеть в «Европейском концерте» обеспечивающую статус-кво силу, предназначал ему революционную роль создателя совершенно нового мирового порядка. Этим идеям суждено было пребывать невостребованными до тех пор, пока поколением позднее на сцену не выступил Вильсон.

Бисмарку такие взгляды были просто ненавистны. Неудивительно, что эти две титанические фигуры всем сердцем ненавидели друг друга. Отношение Бисмарка к Гладстону напоминало отношение Теодора Рузвельта к Вильсону: он считал великого викторианца частично мошенником, частично чистым наказанием. В письме германскому императору в 1883 году «Железный канцлер» отмечал:

«Наша задача была бы намного легче, если бы в Англии окончательно не вымерла раса тех великих государственных деятелей прежних времен, имевших понятие о европейской политике. Невозможно вести политику, при которой можно было бы учитывать позицию Англии, со столь неспособным политиком, как Гладстон, который является всего лишь большим оратором»[218]218
  Бисмарк – кайзеру Вильгельму, 22 октября 1883 года, в: Otto von Bismark. Die Gesammelten Werke, vol. 6 (Berlin, 1935), pp.282—83. (Бисмарк Отто фон. Собр. соч. Т. 6. С. 282–283).


[Закрыть].

Точка зрения Гладстона на своего противника была гораздо более прямолинейной, например, когда он назвал Бисмарка «воплощением зла»[219]219
  Гладстон – лорду Гренвилю, 22 августа 1873 года, в: Agatha Ramm, ed. The Political Correspondence of Mr. Gladstone and Lord Granville: 1868–1876 (Политическая переписка г-на Гладстона и лорда Гренвилла: 1868–1876), vol. 2. (Oxford: Clarendon Press, 1952), p. 401.


[Закрыть].