Текст книги "Дипломатия"

XIX век знаменовал апогей британского влияния. Великобритания была уверена в себе и имела на то полное право. Она являлась ведущей промышленной державой, а Королевский военно-морской флот господствовал на морях. В век внутренних потрясений британская внутренняя политика была на редкость спокойной. Когда дело доходило до крупных проблем XIX века – интервенция или неучастие в интервенции, сохранение статус-кво или сотрудничество ради перемен, – британские руководители отказывались сковывать себя догмами. В войне за греческую независимость 1820-х годов Великобритания с симпатией относилась к стремлению Греции к независимости и освобождению из-под турецкого правления, пока это не угрожало ее собственным стратегическим позициям в Средиземном море из-за усиления русского влияния. Но к 1840 году Великобритания вмешалась непосредственно, чтобы сдержать Россию, и, следовательно, поддержала статус-кво Оттоманской империи. Во время венгерской революции 1848 года Великобритания, формально занявшая позицию невмешательства, на деле приветствовала восстановление Россией статус-кво. Когда Италия в 1850-е годы восстала против правления Габсбургов, Великобритания проявила сочувствие, но сама ни во что не вмешивалась. Для защиты баланса сил Великобритания никогда не была ни решительно интервенционистской страной, ни категорическим противником интервенции, ни бастионом венского порядка, ни державой, требующей его пересмотра. Стиль ее действий был непреклонно прагматичен, а британский народ гордился тем, что страна способна справиться с любой ситуацией.

И тем не менее любая прагматическая политика – поистине прагматическая политика – должна быть основана на каком-то определенном принципе с тем, чтобы тактическое искусство не тратилось на беспорядочные телодвижения. И таким заранее определенным принципом британской внешней политики была, независимо от того, признавала ли Великобритания это открыто или нет, ее роль защитника баланса сил, которая в целом означала поддержку более слабого против более сильного. Во времена Пальмерстона баланс сил превратился в такой непреложный принцип британской внешней политики, что ему не нужна была теоретическая защита. Какая бы политическая линия ни проводилась в любой данный момент, она обязательно формулировалась с учетом необходимости отстаивания баланса сил. Исключительная гибкость сочеталась с рядом заданных целей практического характера. К примеру, решимость оберегать Нидерланды от попадания в руки какой-либо крупной державы неизменно сохранялась со времен Вильгельма III и вплоть до начала Первой мировой войны. В 1870 году Дизраэли следующим образом подтвердил вновь этот принцип:

«Правительство нашей страны всегда считало, что в интересах Англии, чтобы страны на европейском побережье, начиная от Дюнкерка и Остенде до островов Северного моря, находились под властью свободных и процветающих сообществ, проводили политику мира, пользовались правами и свободами и занимались торговлей, направляя свою деятельность на повышение культурного уровня человека. И они не должны находиться во власти какой-либо крупной воинственной державы…»[120]120
  Обращение Дизраэли к палате общин 1 августа 1870 года, в: Parliamentary Debates (Парламентские дебаты). (Hansard), 3rd ser., vol. cciii (London: Cornelius Buck, 1870), col. 1289.


[Закрыть]

До какой степени были изолированы германские руководители свидетельствует тот факт, что они были неподдельно удивлены, когда в 1914 году Великобритания ответила объявлением войны на германское вторжение в Бельгию.

На протяжении значительной части XIX века сохранение Австрии считалось важной британской целью. В XVIII веке Мальборо, Картерет и Питт несколько раз вступали в войну, чтобы не позволить Франции ослабить Австрию. Хотя Австрии в меньшей степени следовало бояться французской агрессии в XIX веке, британцы все еще рассматривали Австрию как полезный противовес русской экспансии в направлении черноморских проливов. Когда революция 1848 года угрожала привести к развалу Австрии, Пальмерстон заявил:

«Австрия находится в центре Европы как барьер против проникновения, с одной стороны, и вторжения – с другой. Политическая независимость и свободы Европы связаны, по моему мнению, с поддержанием и целостностью Австрии как великой европейской державы. В силу этого все, что имеет целью прямо, или даже косвенно, ослабить и расчленить Австрию, тем более лишить ее положения первостепенной великой державы и свести ее к второразрядному статусу, должно рассматриваться как величайшая катастрофа для Европы, с которой ни один англичанин не сможет смириться и постарается не допустить»[121]121
  Обращение Пальмерстона к палате общин 21 июля 1849 года, в: Темперли и Пенсон. Основы внешней политики. С. 173.


[Закрыть].

После революции 1848 года Австрия становилась все слабее, а ее политика все более непостоянной, что снижало ее былую полезность в качестве ключевого элемента британской политики в восточном Средиземноморье.

В центре политики Англии стояла задача не допустить оккупации Россией Дарданелл. Австро-русское соперничество было в основном сопряжено с русскими планами относительно славянских провинций Австрии, что всерьез Великобританию не волновало, а контроль над Дарданеллами не принадлежал к числу жизненно важных интересов для Австрии. Поэтому Великобритания пришла к выводу, что Австрия стала неравноценным противовесом России. Вот почему Великобритания осталась в стороне, когда Австрия потерпела поражение от Пьемонта в Италии и была разгромлена Пруссией в ходе соперничества за преобладание в Германии, – проявив безразличие, которое было бы немыслимо всего одно поколение назад. С начала наступления нового века страх перед Германией будет господствовать в британской политике, а Австрия, союзник Германии, впервые будет фигурировать как противник в расчетах Великобритании.

В XIX веке никто бы и не подумал, что настанет день и Великобритания окажется в союзе с Россией. По мнению Пальмерстона, Россия «придерживалась системы всесторонней агрессии по всем направлениям, частично в силу личных качеств императора (Николая), и отчасти в силу неизменной системы правления»[122]122
  Пальмерстон, в: Бриггс. Эпоха прогрессивных свершений. С. 353.


[Закрыть]. Через 25 лет после этого подобное же мнение повторил лорд Кларендон, который утверждал, что Крымская война была «битвой цивилизации против варварства»[123]123
  Обращение Кларендона к палате лордов 31 марта 1854 года, цитируется в: Сетон-Уотсон. Британия в Европе. С. 327.


[Закрыть]. Большую часть столетия Великобритания потратила, пытаясь сдерживать русскую экспансию в Персии и на подступах к Константинополю и к Индии. Понадобятся десятилетия германской воинственности и бесчувственности, чтобы перенести главную озабоченность Великобритании по вопросам безопасности на Германию, и это в итоге случилось только после наступления нового столетия.

Британские правительства сменялись чаше, чем правительства так называемых Восточных держав; ни один из крупнейших британских политических деятелей – Пальмерстон, Гладстон, Дизраэли – не находился на своем посту в течение всего срока пребывания на своей должности, как это было с Меттернихом, Николаем I и Бисмарком. И тем не менее Великобритания сохраняла исключительную преемственность в своих целях. Встав однажды на определенный курс, она следовала ему с неослабевающей настойчивостью и твердым упорством, что позволяло Великобритании оказывать решающее влияние в плане сохранения спокойствия в Европе.

Одной из причин такой целенаправленности в поведении Великобритании во времена кризисов был представительный характер ее политических институтов. С 1700 года общественное мнение играло важную роль в британской внешней политике. Ни в одной стране Европы в XVIII веке не существовало «оппозиционной» точки зрения в том, что касалось внешней политики; в Великобритании оппозиция была неотъемлемой частью системы. В XVIII веке тори, как правило, представляли внешнюю политику короля, которая склонялась к вмешательству в споры на континенте; виги же, подобно сэру Роберту Уолполу, предпочитали сохранять определенную дистанцию по отношению к ссорам на континенте и делали гораздо больший упор на заморскую экспансию. К началу XIX века роли переменились. Виги, подобно Пальмерстону, представляли активную экспансионистскую политику, базой которой являлась растущая экономика, в то время как тори, подобно Дерби или Солсбери, настороженно относились к иностранным связям. Радикалы типа Ричарда Кобдена солидаризировались с консерваторами, пропагандируя невмешательство в британской позиции.

В силу того, что внешняя политика Великобритании вырастала из открытых дебатов, британский народ проявлял исключительную сплоченность во время войны. С другой стороны, столь открыто пристрастная внешняя политика делала возможными – хотя и в высшей степени необычными – крутые перемены во внешней политике при смене премьер-министра. К примеру, поддержка Великобританией Турции, оказываемая в 1870-е годы, резко прекратилась, когда Гладстон, считавший, что турки заслуживают морального осуждения, победил Дизраэли на выборах 1880 года.

Во все времена Великобритания относилась к своим представительным учреждениям как к уникальным самим по себе. Ее политика на континенте всегда оправдывалась британским национальным интересом, но не идеологией. В любых случаях, когда Великобритания выражала сочувствие какой-либо революции, как, например, в отношении Италии в 1848 году, она поступала так сугубо из практических соображений. Отсюда Пальмерстон с одобрением цитировал прагматическое изречение Каннинга: «Те, кто сдерживал прогресс, поскольку он представлял собой новаторство, вынуждены будут в один прекрасный день принять новаторство, которое уже более не будет прогрессом»[124]124
  Обращение Пальмерстона к палате общин 21 июля 1849 года, в: Темперли и Пенсон. Основы внешней политики. С. 176.


[Закрыть]. Но это был совет, базирующийся на опыте, а не призыв к распространению британских ценностей или институтов. В продолжение всего XIX века Великобритания оценивала другие страны по проводимой ими внешней политике и, за исключением краткого перерыва гладстоновского правления, оставалась безразлична к их внутреннему устройству.

Хотя Великобритания и Америка с одинаковым равнодушием относились к повседневной вовлеченности в международные дела, Великобритания оправдывала свою собственную версию изоляционизма, которая основывалась на совершенно ином фундаменте. Америка провозглашала свои демократические институты примером для всего остального мира; Великобритания трактовала свои парламентские институты как не имеющие ничего общего с иными обществами. Америка пришла к пониманию того, что распространение демократии обеспечит-де мир; в действительности дело, дескать, обстоит так, что надежный мир не может быть достигнут каким-то иным путем. Великобритания могла бы предпочесть для себя какое-то конкретное внутреннее устройство, но идти на риск ради этого она не собиралась.

В 1848 году Пальмерстон уладил исторические опасения Великобритании в связи со свержением во Франции монархии и появлением нового Бонапарта тем, что задействовал нижеследующее практическое правило британского государственного управления: «Неизменным принципом, на основании которого действует Англия, является признание законным органом каждой страны того органа, который каждая страна сознательно предпочтет для себя»[125]125
  Цитируется в: Великобритания: внешняя политика и масштабы империи, 1689–1971.


[Закрыть].

Пальмерстон в течение почти 13 лет был главным архитектором внешней политики Великобритании. В 1841 году Меттерних с циничным восхищением анализировал его прагматический стиль: «…что же тогда хочет лорд Пальмерстон? Он хочет, чтобы Франция ощутила мощь Англии, доказывая ей, что египетское дело завершится только так, как того пожелает он, и у Франции не будет ни малейшего права вмешиваться в это дело. Он хочет доказать обеим немецким державам, что он в них не нуждается и что Англии достаточно помощи России. Он хочет держать Россию под контролем и затащить ее в свой обоз, играя на ее постоянном опасении того, что Англия вновь сможет сблизиться с Францией»[126]126
  Меттерних, 30 июня 1841 года, в: Сетон-Уотсон. Британия в Европе. С. 221.


[Закрыть].

Это было довольно точное описание того, что Великобритания понимала под балансом сил. В итоге это позволило Великобритании пройти через столетие с одной сравнительно короткой войной с другой великой державой – Крымской войной. Хотя, когда война началась, никому и в голову не приходило, что именно Крымская война привела к развалу меттерниховского порядка, выкованного с превеликим трудом на Венском конгрессе. Распад единства трех восточных монархов устранил элемент моральной сдержанности из европейской дипломатии. Последовали 15 беспокойных лет, прежде чем возникла новая, но гораздо более хрупкая стабильность.

Глава 5
Два революционера – Наполеон III и Бисмарк

Крах системы Меттерниха вскоре после Крымской войны породил примерно два десятилетия конфликтов: войну Пьемонта и Франции против Австрии в 1859 году, войну за Шлезвиг-Голштинию в 1864 году, австро-прусскую войну 1866 года и франко-прусскую войну 1870 года. Из этих пертурбаций в Европе возник новый баланс сил. Франция, участвовавшая в трех из этих войн и провоцировавшая остальные, утеряла господствующее положение, уступив его Германии. Гораздо важнее было то, что исчезли моральные ограничители системы Меттерниха. Эта резкая перемена стала символизироваться использованием нового термина для обозначения ничем не ограниченной политики достижения баланса сил: на смену французскому термину raison d’etat, приоритета интересов государства, пришел немецкий термин Realpolitik, реальная политика, что, однако, не меняло сути дела.

Новый европейский порядок был делом рук двух довольно непохожих друг на друга партнеров, ставших в конечном счете заклятыми врагами: императора Наполеона III и Отто фон Бисмарка. Оба эти человека игнорировали старые заповеди Меттерниха о том, что законным образом коронованные главы европейских государств должны оставаться на местах в интересах стабильности, что национально-освободительные движения следует подавлять и что, главнее всего, отношения между государствами должны определяться консенсусом правителей-единомышленников. Они основывали свою политику на Realpolitik – на идее о том, что отношения между государствами определяются грубой силой и преобладать будет более мощный.

Племянник великого Бонапарта, пронесшегося как смерч над Европой, Наполеон III был в молодые годы членом итальянских тайных обществ, боровшихся против австрийского господства в Италии. Будучи избранным президентом в 1848 году, Наполеон в результате переворота провозгласил себя императором в 1852 году. Отто фон Бисмарк был отпрыском знатной прусской династии и ярым противником либеральной революции 1848 года в Пруссии. В 1862 году Бисмарк стал министром-председателем правительства (премьер-министром) лишь потому, что колеблющийся король не видел другого выхода из тупика, в котором оказался парламент, расколотый на множество фракций по вопросу военных ассигнований в бюджет.

Наполеон III и Бисмарк, каждый сам по себе, сумели подорвать венское урегулирование и, что самое главное, отказались от добровольно взятой на себя сдержанности, вытекавшей из разделявшейся всеми веры в консервативные ценности. Трудно даже представить себе две столь несопоставимые личности, чем Бисмарк и Наполеон III. «Железного канцлера» и «Сфинкса Тюильри» объединяло их отвращение к венской системе. Обоим казалось, что порядок, установленный Меттернихом в Вене в 1815 году, был тяжелой обузой. Наполеон III ненавидел венскую систему, поскольку она была специально задумана для сдерживания Франции. Хотя Наполеон III не обладал устремлениями и манией величия своего дяди, этот загадочный руководитель полагал, что Франция имеет право на периодические территориальные приобретения, и не хотел, чтобы на его пути стояла объединенная Европа. Более того, он считал, что национализм и либерализм являются теми ценностями, которые мир отождествлял с Францией, и что венская система, подавляя их, тем самым пыталась обуздать его честолюбивые устремления. Бисмарк с возмущением относился к результатам трудов Меттерниха, поскольку они обрекали Пруссию на роль младшего партнера Австрии в Германской конфедерации, а он был убежден в том, что конфедерация, сохраняя так много мелких германских правителей, тем самым сковывала Пруссию. Если Пруссия собиралась реализовать свое предназначение и объединить Германию, то венская система должна была быть разрушена.

Разделяя общее презрение к установленному порядку, эти два революционера, тем не менее, в итоге оказались на диаметрально противоположных полюсах по уровню достигнутого. Наполеон получил противоположное тому, что он поставил своей целью осуществить. Воображая себя разрушителем венского переустройства мира и вдохновителем европейского национализма, он вверг европейскую дипломатию в состояние пертурбаций, из чего Франция не почерпнула ничего в долгосрочном плане, а другие страны, напротив, выиграли. Наполеон сделал возможным объединение Италии и непреднамеренно способствовал объединению Германии, оба эти события геополитически ослабили Францию и подорвали историческую основу господствующего французского влияния в Центральной Европе. Воспрепятствовать каждому из этих событий было не в силах Франции, и все же непоследовательная политика Наполеона в значительной степени способствовала ускорению этого процесса, одновременно ослабляя возможность для Франции сформировать новый международный порядок, соответствующий ее долгосрочным интересам. Наполеон пытался взломать венскую систему, считая, что она изолирует Францию – до определенной степени это соответствовало действительности, – и все же к тому времени, когда завершилось его правление в 1870 году, Франция была более изолированной, чем в период правления Меттерниха.

Наследие Бисмарка было совершенно иным. Немногие государственные деятели сумели настолько изменить ход истории. Прежде чем Бисмарк пришел к власти, предполагалось, что германское единство будет достигнуто посредством какой-либо формы парламентского, конституционного правления, ставшего следствием революции 1848 года. Через пять лет Бисмарк уже уверенно шел по пути решения проблемы германского объединения, которая ставила в тупик три поколения немцев, но ему это удалось сделать на основе превосходства прусской силы, а не путем демократического конституционализма. Решение Бисмарка никогда не имело под собой сколько-нибудь существенной поддержки со стороны общественности. Новая Германия, будучи слишком демократичной для консерваторов, слишком авторитарной для либералов, слишком ориентированной на силу для легитимистов, была скроена для гения, который предложил направлять выпущенные им на свободу силы, как внутри страны, так и за ее пределами, путем манипуляции взаимными противоположностями – с этой задачей Бисмарк справился мастерски, но она оказалась не по плечу его преемникам.

При жизни Наполеон III получил прозвище «Сфинкс Тюильри», поскольку, как полагали, он вынашивает широкомасштабные и блестящие замыслы, природу которых никто не был в состоянии раскрыть, пока они сами постепенно не раскрывались. Считалось, что он загадочно умен, поскольку сумел покончить с дипломатической изоляцией Франции под воздействием венской системы и дать толчок развалу Священного союза при помощи Крымской войны. И только один европейский лидер, Отто фон Бисмарк, видел его насквозь с самого начала. В 1850-е годы он так язвительно оценивал Наполеона: «Его ум переоценивается за счет его сентиментальности».

Как и его дядю, Наполеона III мучило отсутствие законных оснований на престол. Он считал себя революционером, но жаждал, чтобы его признали законные короли Европы. Разумеется, если бы Священный союз придерживался своих первоначальных установок, он бы попытался уничтожить республиканские институты, которые в 1848 году заменили правление французских королей. Кровавые эксцессы Французской революции еще были живы в памяти, как и тот факт, что иностранная интервенция во Франции развязала натиск французских революционных армий на страны Европы в 1792 году. В то же самое время аналогичный страх перед иностранной интервенцией заставил республиканскую Францию с осторожностью отнестись к экспорту своей революции. Несмотря на тупиковую ситуацию из-за всяких запретов, консервативные державы неохотно, но согласились признать республиканскую Францию, которой вначале правил поэт и государственный деятель Альфонс де Ламартин, а потом уже Наполеон в качестве избранного президента. И, наконец, снова Наполеон, но уже «Третий» в качестве императора, с 1852 года, после того, как он в декабре 1851 года осуществил переворот с целью устранить конституционный запрет на свое переизбрание.

Стоило Наполеону III провозгласить Вторую империю, как со всей остротой встал вопрос о признании. На этот раз речь шла о том, надо ли признавать Наполеона как императора, поскольку одним из конкретных условий венского урегулирования был специально объявленный запрет династии Бонапартов занимать французский трон. Австрия была первой, кто признал то, что уже нельзя было изменить. Австрийский посол в Париже барон Хюбнер докладывал о характерно циничных комментариях своего шефа, князя Шварценберга, датированных 31 декабря 1851 года, которые подвели черту под эрой Меттерниха: «Дни принципов миновали»[127]127
  Joseph Alexander, Graf von Hubner. Neun Jahre der Errinerungen eines osterreichischen Botschafters in Paris unter dem zweiten Kaiserreich, 1851–1859 (Хюбнер Йозеф Александр фон, граф. Воспоминания о девяти годах работы в австрийском посольстве в Париже во времена Второй империи, 1851–1859 годы). (Berlin, 1904) vol. I, p. 109.


[Закрыть].

Следующей серьезной заботой Наполеона был вопрос, станут ли прочие монархи пользоваться по отношению к нему обращением «брат», применяемым в переписке друг с другом, либо придумают более низкую форму. В конце концов, австрийский и прусский монархи пошли навстречу пожеланию Наполеона III, хотя царь Николай I остался непреклонен и отказывался идти далее обращения «друг». С учетом царской точки зрения на революционеров вообще, он и так, без сомнения, полагал, что воздал Наполеону III должное сверх всякой меры. Хюбнер отмечает чувство ущербности, царившее в Тюильри:

«Там чувствовали, что их презирают старые континентальные дворы. Этот червь все время подтачивает сердце императора Наполеона»[128]128
  Там же. С. 93.


[Закрыть].

Независимо от того, были ли эти оскорбления реальными или воображаемыми, они свидетельствовали о пропасти между Наполеоном III и другими европейскими монархами, которая и была одной из психологических причин безрассудных и неуемных нападок на европейскую дипломатию.

Ирония судьбы, связанная с Наполеоном III, заключалась в том, что он гораздо больше годился для проведения внутренней политики, хотя она, по правде говоря, была ему скучна, чем для заграничных авантюр, для которых ему недоставало решительности и проницательности. Когда же он позволял себе короткую передышку от взятой на себя революционной миссии, ему удавалось сделать значительный вклад в развитие Франции. Он осуществил во Франции промышленную революцию. Его поддержка крупных кредитных учреждений сыграла решающую роль в экономическом развитии Франции. И он перестроил Париж, придав ему грандиозный современный вид. В самом начале XIX века Париж все еще был средневековым городом с узенькими, извилистыми улочками. Наполеон наделил своего ближайшего советника барона Османа полномочиями и средствами для создания современного города с широкими бульварами, огромными общественными зданиями и потрясающими перспективами. Тот факт, что одной из целей широких проспектов было обеспечение большого сектора обстрела, чтобы помешать революциям, не принижал великолепия и прочного постоянства этого достижения.

Однако внешняя политика была страстью Наполеона III, и в ней он оказался во власти разрывающих его на части чувств. С одной стороны, он понимал, что никогда не обретет желанной легитимности, поскольку легитимность дается монарху от рождения и не может быть благоприобретенной. С другой стороны, он не слишком-то и хотел войти в историю как легитимист. Он бывал итальянским карбонарием (борцом за независимость) и считал себя защитником принципа национального самоопределения. В то же время был не склонен идти на большие риски. Конечной целью Наполеона III было упразднение территориальных статей договоренностей, достигнутых на Венском конгрессе, и изменение государственной системы, на основе которой действовали эти статьи. Но он никогда не понимал того, что достижение этой цели завершится объединением Германии, что навсегда положит конец французским устремлениям на господство в Центральной Европе.

Непостоянство его политики было, таким образом, отражением двойственности его натуры. Не доверяя «братьям» монархам, Наполеон был вынужден полагаться на общественное мнение, и его политика делала зигзаги в зависимости от того, что он считал на данный момент нужным для сохранения своей популярности. В 1857 году вездесущий барон Хюбнер написал австрийскому императору:

«В его [Наполеона] глазах внешняя политика это всего лишь инструмент, который он использует, чтобы сохранять свою власть во Франции, легитимизировать свой трон и основать свою династию.

…[Он] не побрезгует никакими мерами, никакой комбинацией, если это делало его популярным на родине»[129]129
  Хюбнер – Францу-Иосифу, 23 сентября 1857 года, в: Хюбнер. Воспоминания. Т. II. С. 31.


[Закрыть].

На этом фоне Наполеон III стал пленником кризисов, которые сам же и организовал, потому что у него отсутствовал внутренний компас, позволяющий двигаться по избранному курсу. Временами он будет способствовать возникновению какого-нибудь кризиса – сегодня в Италии, потом в Польше, позднее в Германии – и все для того, чтобы отступить перед неизбежными последствиями. Он обладал амбициями своего дяди, но не его наглостью, гениальностью или, по существу, его первобытной мощью. Он поддерживал итальянский национализм до тех пор, пока тот не выходил за пределы Северной Италии, и выступал в защиту польской независимости, пока это не влекло за собой риск возникновения войны. Что касается Германии, то он просто не знал, на какую сторону ставить. Ожидая, что борьба между Австрией и Пруссией окажется продолжительной, Наполеон сделал себя посмешищем, попросив Пруссию, победителя, предоставить ему компенсацию по окончании схватки за свою собственную неспособность угадать победителя.

Стилю Наполеона III более всего соответствовал бы такой европейский конгресс, который мог бы перечертить карту Европы, поскольку там он смог бы блистать с минимальным для себя риском. Не было у Наполеона III и ясного представления даже о том, как именно ему хотелось бы изменить границы. В любом случае, никакая другая великая держава не собиралась устраивать подобный форум для удовлетворения его внутренних потребностей. Ни одна страна не согласится изменить собственные границы – да еще с ущербом для себя – без какой-то непреодолимой надобности. Случилось так, что единственный конгресс, на котором председательствовал Наполеон III – Парижский конгресс, собранный для завершения Крымской войны, – не перекроил карту Европы. Он лишь закрепил то, что было достигнуто в ходе войны. России было запрещено держать военно-морской флот на Черном море, что лишало ее оборонительных возможностей на случай нового британского нападения. России также пришлось вернуть Турции Бессарабию и территорию Карса на восточном побережье Черного моря. В дополнение к этому царь вынужден был отозвать свое требование быть защитником оттоманских христиан, что и явилось непосредственной причиной войны. Парижский конгресс символизировал распад Священного союза, но ни один из его участников не был готов произвести пересмотр карты Европы.

Наполеон III так и не преуспел в созыве еще одного конгресса для перекройки карты Европы по одной основной причине, на которую указал ему британский посол лорд Кларендон: страна, которая ищет великих перемен и у которой отсутствует готовность идти на столь же великий риск, обрекает себя на бесплодное существование.

«Я вижу, что идея европейского конгресса зародилась в голове у императора, а вместе с нею и arrondissement (пересмотр) французской границы, упразднение устаревших трактатов и прочие remaniements (изменения), которые могли бы быть сочтены необходимыми. Я наскоро составил огромный перечень опасностей и затруднений, к которым приведет подобный конгресс, если его решения не будут единогласными, что вполне было возможно, причем одна или две наиболее сильные державы могли бы решиться на войну, чтобы получить желаемое»[130]130
  William E. Echard. Napoleon III and the Concert of Europe (Экард Уильям Э. Наполеон III и «Европейский концерт»). (Baton Rouge, La: Louisiana State University Press, 1983), p. 72.


[Закрыть].

Пальмерстон как-то обобщил государственную деятельность Наполеона III в таких словах: «…идеи рождаются у него в голове, как кролики в клетке»[131]131
  Там же. С. 2.


[Закрыть]. Беда в том, что эти идеи не имели никакого отношения ни к одной главенствующей концепции. В хаосе, который породил развал системы Меттерниха, Франция имела два стратегических варианта. Она могла проводить политику Ришелье и стремиться сохранить Центральную Европу расколотой. Этот вариант вынуждал Наполеона III, по крайней мере, в пределах Германии, подчинить собственные революционные убеждения полезности сохранения существующих легитимных правителей, готовых поддерживать раздробленность Центральной Европы. Либо Наполеон III мог бы возглавить республиканский крестовый поход, как это сделал его дядя, в расчете на то, что Франция получит тем самым благодарность националистов и, возможно, даже политическое руководство Европой.

К несчастью для Франции, Наполеон III последовал и той, и другой стратегии одновременно. Будучи защитником национального самоопределения, он, казалось, не замечал геополитического риска, который эта позиция несет для Франции в Центральной Европе. Он поддержал польскую революцию, но отступил, столкнувшись с ее последствиями. Выступал и против венского урегулирования, считая его оскорбительным для Франции, не поняв, что венский мировой порядок был наилучшей гарантией безопасности также и для Франции.

Дело в том, что Германская конфедерация задумывалась как некое образование только на случай отражения сокрушительной опасности извне. Государствам, входящим в ее состав, запрещалось объединяться в наступательных целях, и они никогда не были бы в состоянии договориться о наступательной стратегии – что и было продемонстрировано тем, что эта тема никогда не поднималась за все полувековое существование конфедерации. Граница Франции по Рейну, нерушимая до тех пор, пока действовало Венское соглашение, перестала быть безопасной через столетие с момента распада конфедерации, что произошло благодаря политике Наполеона III.

Наполеон III так никогда и не понял этот ключевой элемент безопасности Франции. Еще в момент начала австро-прусской войны в 1866 году – конфликта, покончившего с конфедерацией, – он написал австрийскому императору:

«Вынужден признать, что не без некоторого удовлетворения я наблюдаю за распадом Германской конфедерации, созданной исключительно против Франции»[132]132
  Наполеон III – Францу-Иосифу, 17 июня 1866 года, в: Hermann Oncken, ed. Die Rheinpolitik Napoleons III (Онкен Герман. Рейнская политика Наполеона III). (Berlin, 1926), vol. I, p. 280.


[Закрыть].

Габсбург ответил, демонстрируя гораздо большее понимание ситуации: «…Германская конфедерация, созданная из сугубо оборонительных соображений, никогда за все полвека своего существования не давала своим соседям повода для тревоги»[133]133
  Франц-Иосиф – Наполеону III, 24 июня 1866 года, в: Там же. С. 284.


[Закрыть]. Альтернативой Германской конфедерации была уже не лоскутная Центральная Европа времен Ришелье, а объединенная Германия с населением, превышающим по численности Францию, и с промышленным потенциалом, который вскоре превзойдет французский. Нападая на венское урегулирование, Наполеон III превращал оборонительное препятствие в потенциальную наступательную угрозу французской безопасности.