Текст книги "Годы в Белом доме. Том 1"

Я никогда не забывал, что Добрынин был членом Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. Я никогда не льстил себя тщеславной мыслью о том, что его непринужденные манеры отражали расположенность ко мне или к Западу. У меня не было сомнений в том, что, если интересы его страны потребуют этого, он может быть таким же жестким и двуличным, как любой другой коммунистический руководитель. Я принимал как должное, что его эффективность зависела от умения, с которым он отражал политику своего правительства, а не его личные предпочтения. Но я рассматривал его бесспорную поддержку советской линии как актив, а не пассив, как положительное качество, а не издержки. Это давало нам возможность определять политику его хозяев с большой точностью и подкреплять его собственное влияние в СССР. Для наших целей было уже то хорошо, что он обладал отличным пониманием происходящего в Америке. Временами он делился со мной своими личными анализами американской политики; они были исключительно острыми и даже мудрыми. Это придавало нам какую-то уверенность в том, что Кремль будет иметь в своем распоряжении толковую оценку местных условий. Точное понимание не могло гарантировать, что Москва выберет предпочитаемый нами ответ, но оно снижало перспективы больших просчетов.

Добрынин был свободен от тенденции склоняться к мелкому надувательству, при помощи которого рядовые дипломаты демонстрировали свою бдительность начальникам; он понимал, что репутация надежности является важным ценным качеством во внешней политике. Точный и дисциплинированный, сердечный по манере вести себя, хотя и осторожный в поведении, Добрынин двигался по высшим эшелонам Вашингтона с превосходной ловкостью. Его личная роль, в пределах, допустимых для послов, почти со всей определенностью шла на пользу американо-советским отношениям. Если когда-либо наступит действительно настоящее ослабление напряженности и снижение опасностей, чего требует наше время, Анатолия Добрынина можно считать как внесшего основной вклад в это дело.

В феврале 1969 года мы были в самом начале пути. Каждая сторона все еще пыталась получить представление о другой. Просьба Добрынина о встрече с президентом поставила Никсона перед проблемой процедурного характера и вопросом по существу. С точки зрения процедуры Никсон хотел бы установить свое господство над переговорами с Советским Союзом; по его разумению, это требовало исключения из процесса Роджерса, который мог бы оказаться излишне озабоченным и претендовать на лавры в случае любого прогресса на переговорах. В сущности Никсон хотел начать применять подход в форме увязки предпочитаемыми им самим темпами. Никсон стремился решить проблему с Роджерсом в своей традиционной манере, позволив Холдеману нести бремя ответственности (а Холдеман, несомненно, переложил его на меня). Холдеман сказал государственному секретарю, что лучшей гарантией отсутствия завышенных ожиданий стало бы неучастие Роджерса во встрече. Присутствие Роджерса придаст некое чувство срочности, которое противоречит нашей стратегии; это могло бы привести к неоправданному чувству оптимизма. Роджерс, не привыкший к подобной озабоченности со стороны старого друга, оказал сопротивление такому проявлению заботы; большая часть выходных ушла на борьбу с доводами Роджерса, – имевшими свои основания, – о том, что государственный секретарь участвует в первой встрече между новым президентом и советским послом.

Этот вопрос был из тех, по которым Никсон никогда не уступал, пока не находил кого-то еще для выполнения грязной работы. Роджерс не присутствовал на встрече. Чтобы поддержать ведомственный престиж, был приглашен тогдашний заведующий отделом советских дел Малькольм Тун (а позднее первоклассный посол в Москве). Однако даже это было лишено какого-то значения, потому что Никсон выпроводил Туна и меня в конце встречи, и затем сказал Добрынину в приватном порядке, что дела особой чувствительности должны сперва быть обсуждены со мной.

Так официально был установлен «доверительный канал».

Перед встречей с Добрыниным Никсон попросил меня написать памятную записку с изложением того, что, вероятнее всего, затронул бы Добрынин, его цели, а также мои рекомендации по общему подходу. В моем ответе предсказывалось, что Добрынин будет придерживаться линии на заверение нас в советской готовности начать переговоры, особенно по ОСВ; на выражение озабоченности тем, что мы недостаточно отзывчивы на примирительную позицию Советского Союза с 20 января; на создание впечатления с намеком на то, чтобы мы не упустили благоприятную возможность, а также на установление прямого канала между президентом и советскими руководителями. Я рекомендовал сделать так, что если Добрынин принесет послание от советского руководства, то президент должен положительно отреагировать на конкретные предложения, но не позволять советской стороне ускорять ход туманными предложениями о переговорах без указания на какую-то конкретику. Мы должны настаивать на том, что прогресс зависит от конкретного урегулирования, а не от личной дипломатии. Любая встреча на высшем уровне должна завершать тщательную предварительную подготовку. По конкретным сферам следует оставить четкие сигналы. Речь идет о том, что продолжение воспрепятствования на путях доступа в Берлин из-за вопроса о выборах федерального президента положит конец всяким надеждам на переговоры. На Ближнем Востоке каждая сторона должна использовать свое влияние для достижения сдерживания и гибкой дипломатии. Мы полны решимости окончить войну во Вьетнаме. Наши общие отношения с Советами зависят от их помощи в урегулировании этого конфликта. Я также включил некую двусмысленную формулировку в том смысле, что, если советская поддержка никак не проявится, «мы не исключаем того, что другие, кто в этом заинтересован, будут подключены с целью достижения успеха…». То была скрытая ссылка на китайцев, – но она не окажется непонятой для проницательного Добрынина.

По своей привычке Никсон осторожно подчеркнул предложения в моей памятной записке, которые показались ему примечательными. Он отметил абзац, в котором подчеркивалась наша приверженность целостности и жизнеспособности Берлина. Он подчеркнул почти каждое предложение в разделах о Ближнем Востоке и Вьетнаме; он также отметил ссылку на Китай.

На встречах с иностранными руководителями Никсон был отличным толкователем тщательно заготовленных позиций. Он также лучше понимал психологию иностранцев, чем большинство американцев, – вероятно, он считал их меньшей угрозой. Однако переговоры со взаимными уступками заставляли его нервничать; он ненавидел любые личные контакты, которые не были предварительно подготовлены. Никсон находил неприятным отстаивать свою точку зрения напрямую. Он был нетерпелив по мелким вопросам и не был расположен сталкиваться с затянувшимися тупиковыми ситуациями, являющимися некими механизмами, при помощи которых обычно и достигаются урегулирования. Хотя Никсон отлично чувствовал себя во время концептуальных дискуссий, он был слишком горд, чтобы признаться гостям, что ему требуется помощь даже в виде памятной записки. Как отмечалось, он проводил свои дипломатические встречи, заучивая наизусть подготовленные для него темы для беседы, – которые, по справедливости, писались для того, чтобы выразить его мысли, если они предварительно обсуждались между нами.

Нелюбовь Никсона к личным переговорам была не слабостью президента, а его силой. Некоторые из пертурбаций нашей дипломатической истории были сотворены руками президентов, которые возомнили себя специалистами по переговорам. Как правило, целый комплекс обязанностей по должности не дает возможности президентам вести систематическую работу и уделять должное внимание деталям, чего требуют переговоры. Более того, когда президенты становятся участниками переговоров, не остается обходных путей для дипломатии. Уступки неизбежно влекут за собой некую долю позора. Тупик чреват утратой личного престижа занимаемой высокой должности. Любая ошибка требует признания погрешности. А поскольку главы правительств не избрали бы эту карьеру без здоровой доли эгоизма, переговоры могут быстро перерасти от несговорчивости к конфронтации. Переговоры, ведущиеся на более низких уровнях, – и даже государственный секретарь считается низким уровнем по сравнению с президентом, – позволяют главе правительства вмешаться в решающие моменты. Исправления могут быть сделаны гораздо меньшей ценой. Ко времени появления на арене глав правительств тексты соглашений уже должны быть согласованы – так было в большинстве случаев с президентами, с которыми я работал, – хотя один или два момента могут оставаться открытыми, чтобы оправдать утверждение о том, что вмешательство начальства помогло разрешить вопрос. Президенты, разумеется, отвечают за формирование общей стратегии. Они обязаны принимать ключевые решения. Они отвечают за это, и за это их оценивают по полной, независимо от того, как много помощи получают за все время. Когда президенты пытаются осуществить тактическую реализацию собственной стратегии, то накликают беду. Никсон никогда не совершал такой ошибки.

Первая встреча между Никсоном и Добрыниным состоялась 17 февраля 1969 года. Добрынин, к тому времени уже выздоровевший после гриппа, пришел в Овальный кабинет и был представлен президенту. Он изложил взгляды своего руководства во многом в том же ключе, что имел место во время беседы со мной несколько дней назад. Он намекнул на возможность встречи на высшем уровне; не отверг увязок. Напротив, выказал советскую готовность вести переговоры по ряду тем одновременно. Добрынин сказал, что Советский Союз готов использовать свое влияние для поиска решения на Ближнем Востоке. И поинтересовался, когда мы были бы готовы вступить в переговоры об ограничении стратегических вооружений.

Никсон ответил в официальной манере, которую взял на вооружение для ситуаций, когда оказывался перевозбужден, что встречи на высшем уровне требуют тщательной подготовки. Он подчеркнул важность сдержанности сверхдержав в глобальном масштабе; настаивал на необходимости снятия остроты положения на Ближнем Востоке и во Вьетнаме. По его словам, переговоры о разоружении также требуют детальной проработки, а замораживание вооружений не обеспечит мир до тех пор, пока не будет сопровождаться политическим сдерживанием. Он особо отметил большое значение, которое мы придаем статусу Берлина, на что Добрынин ответил, что Советский Союз сделает все от него зависящее для снятия напряженности.

Характерным проявлением чувства незащищенности, овладевающего Никсоном во время личных контактов, был вызов меня в его кабинет четыре раза в тот день для подтверждения его хорошей работы. Он полагал, что имело место жесткое противостояние. Я же думал несколько иначе – что встреча носила больше примирительный характер. Или, по крайней мере, все прошло так, как можно было ожидать от дебюта в шахматной игре опытных игроков. Каждая сторона сделала шаги для сохранения максимально возможного количества вариантов; каждая сторона постаралась защититься от некоторых неожиданных ходов противника. Я мог сказать Никсону с полным правом, что он все сделал настолько, насколько это было возможно.

На следующее утро, 18 февраля я направил Никсону памятную записку с моими соображениями о той первой встрече. Мой вывод был таков:

«Я считаю, что нынешняя советская линия на примирение и интерес к переговорам, особенно по контролю над вооружениями, но также и по Ближнему Востоку, вытекает в большой степени из их неуверенности в определении планов нашей администрации. Советы со всей очевидностью озабочены тем, что Вы можете принять программу новых вооружений, которая потребует новых и дорогостоящих решений в Москве; они рассчитывают, что скорейшее начало переговоров, по меньшей мере, нейтрализует такие тенденции в Вашингтоне. (Я сомневаюсь, что в Кремле существует большой раскол по этому вопросу, хотя вполне могут иметь место существенные расхождения по поводу конкретных положений соглашения с нами.) Резюмируя все сказанное, я считаю, что в этот период неопределенности в плане наших намерений (Советы представляют это как борьбу между «разумными» и «безрассудными» силами здесь у нас) Москва хочет взаимодействовать с нами. Некоторые могут возразить, что, независимо от мотивов, мы не должны упустить этот момент интереса с советской стороны, иначе Москва вновь вернется к враждебной позиции. Мое личное мнение заключается в том, что нам следует стремиться использовать этот советский интерес, вытекающий, как я определенно полагаю, из беспокойства, чтобы побудить их схватиться в борьбе с реальным источником напряженности, прежде всего на Ближнем Востоке, но также и во Вьетнаме. Этот подход также потребует продолжающейся твердости нашей позиции по Берлину».

Слишком рано было еще оценивать истинные намерения Советов. Добрынин согласился на увязку только в том смысле, что советские руководители обозначили свою готовность вести переговоры по широкому фронту. Они не дали согласия ставить результаты одних переговоров в зависимость от прогресса на других. Добрынин вежливо согласился с тем, что прогресс в направлении к миру во Вьетнаме помог бы улучшить общий фон взаимоотношений. Но эта формулировка не противоречила попытке шантажировать нас «обратной увязкой». Советское предложение помощи на Ближнем Востоке на практике могло бы означать – и на деле так и оказалось – не более чем их готовность поддерживать своих арабских друзей.

Как оказалось, нам не удалось выйти из тупика с Советами вплоть до 1971 года. Ни к чему не приводившие обмены в 1969 году обернулись серией конфронтаций, имевших место на протяжении всего 1970 года. Примерно в десяти случаях моих ежемесячных встреч с Добрыниным в 1969 году я пытался заручиться советским взаимодействием с тем, чтобы помочь остановить войну во Вьетнаме. Добрынин всегда был уклончив, отрицал, что Советский Союз имеет какой-либо интерес к продолжению войны. Он предупредил (чрезвычайно мягко, если смотреть в ретроспективе) против эскалации; он никогда не выступал с каким-то конкретным предложением по поводу окончания войны.

Не лучше себя чувствовал и президент. 25 марта Никсон написал советскому премьеру Алексею Косыгину в духе темы разговора с Добрыниным 17 февраля. (Леонид Брежнев, Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии, не играл никакой видимой роли во внешней политике до середины 1971 года.) Косыгин ответил 27 мая, мало что добавив к стандартной советской позиции. Главной новой чертой этого письма было то, что, вероятно, поощренный американской внутренней критикой нашей концепции увязки, он теперь бросал вызов этой концепции с боˊльшим упорством и открытостью. Косыгин утверждал, что, «принимая во внимание сложность каждой из этих проблем самой по себе, вряд ли стоит пытаться каким-то образом их увязывать одну с другой». Мы решили не оспаривать этот вопрос; мы просто продолжили осуществлять наш подход на практике.

14 мая Добрынину передали предварительный текст выступления президента по Вьетнаму. По предварительной договоренности Никсон позвонил мне во время моей встречи с Добрыниным и пригласил нас обоих в гостиную комнату Линкольна, чтобы подчеркнуть Добрынину свою решимость окончить эту войну. Ответа не последовало. Такой же была советская реакция на наше предложение о вьетнамской мирной миссии Сайруса Вэнса[50]50
  Эти американо-советские обсуждения по Вьетнаму описаны в Главе VIII.


[Закрыть]. Частично по причине нежелания советской стороны идти навстречу Никсон запланировал свою поездку в Румынию в августе. Его целью было напомнить Москве, что у нас были варианты подходов к Восточной Европе и в отношении к Китайской Народной Республике, которую Румыния когда-то поддерживала. А осенью мы отказались пригласить прибывшего с ежегодным визитом в Нью-Йорк на Генеральную Ассамблею ООН Андрея Андреевича Громыко в Вашингтон на ставший сейчас почти традиционным обмен мнениями с президентом. Мы дали понять, что президент принял бы советского министра иностранных дел, если бы поступил запрос о такой встрече. В ответ на это советская сторона отказалась делать такой запрос.

Имело место сходство поведения Советов в 1969 году, которое не оставляло сомнений в предпочтении ими в основном формы, а не существа дела. К апрелю, как я уже отмечал ранее, ряд публичных заявлений на низком уровне и утечек, не получивших одобрения со стороны Белого дома, ускорили обязательство начать переговоры по ОСВ «к концу весны или началу лета». Когда 11 июня Белый дом дал добро на информирование советской стороны о том, что мы готовы начать переговоры, наша бюрократия уверенно ожидала получения ответа в течение нескольких недель и даже менее. На самом деле Советы не отвечали в течение четырех месяцев. Без сомнения, причина была в том, что они хотели дождаться окончания сенатских дебатов по ПРО и не испортить аргументы наших критиков о том, что программа ПРО несовместима с переговорами по контролю над вооружениями.

Каковы бы ни были причины, только 20 октября Добрынин запросился к президенту, чтобы проинформировать его о советской готовности наметить дату открытия переговоров по ОСВ. Добрынин воспользовался этим случаем, чтобы пожаловаться на медленный прогресс в американо-советских отношениях в целом. Никсон ответил, что Советский Союз имеет полное право принимать собственные решения, но общий прогресс будет зависеть от советского отношения к проблеме Вьетнама. Чтобы внести полную ясность, я на следующий день передал Добрынину в виде памятки вьетнамскую часть записи беседы с президентом. Я специально заострил некоторые моменты, чтобы Москва обратила на это внимание. Добрынин в соответствии со своей практикой не делал никаких записей во время встреч с Никсоном, однако он уловил неувязки и спросил, какой вариант он должен передать в Москву в качестве официального доклада. Я предложил ему использовать письменный вариант.

Мы не добились прогресса по вопросу о европейской безопасности, особенно по Берлину. Восточные немцы начали мини-кризис, мешая доступу в знак протеста против проведения выборов федерального президента в Западном Берлине, хотя три кампании предыдущих выборов прошли без каких-либо инцидентов. 22 февраля, накануне своего первого визита в Европу, Никсон приказал активизировать поездки американских военных в Западный Берлин. Он сделал это вопреки мучительному несогласию со стороны государственного департамента. Инцидент был исчерпан, потому что Добрынин обещал Никсону 17 февраля, что Советский Союз будет держать ситуацию под контролем. 5 марта федеральные выборы прошли в здании Рейхстага без какого-либо кризиса, и беспокойство прекратилось. Когда я встретился с китайским премьером Чжоу Эньлаем во время моей секретной поездки в июле 1971 года, он предложил свою собственную интерпретацию этих событий. Он утверждал, что Советский Союз специально устроил столкновения на границе с Китаем в марте 1969 года, чтобы внимание было отвлечено, а западногерманские парламентарии тем временем беспрепятственно могли попасть в Берлин. По мнению Чжоу, пограничные столкновения были устроены для того, чтобы дать возможность Советам «уйти от ответственности из-за Берлина»[51]51
  Военное обострение на китайско-советской границе в марте 1969 года описывается в Главе VI.


[Закрыть].

В любом случае президент Никсон сделал открытое предложение о переговорах по Берлину в своей речи 27 февраля на заводе Сименса в Западном Берлине во время своего европейского турне. Подтвердив нашу решимость защитить город, он выразил надежду на то, что Берлин может стать предметом «переговоров… и примирения» вместо угроз и ограничения свободы. Предложение обсудить Берлин также содержалось в письме президента Косыгину от 26 марта. На встрече стран – членов НАТО в Вашингтоне в апреле Федеративная Республика Германии настояла на том, чтобы три западных союзника, ответственных за Берлин, – Франция, Великобритания и Соединенные Штаты – обратились к Советскому Союзу по вопросу о Берлине. Консультации союзников по нему проводились летом. 10 июля Громыко открыто объявил о советской готовности «к обмену мнениями о том, каким образом можно предупредить осложнения из-за Западного Берлина сейчас и в будущем». Западногерманский канцлер Курт Кизингер, заинтересованный в ослаблении напряженности к выборам в (Западной) Германии, запланированным на сентябрь, настаивал на скорейшем принятии этого предложения. 7 августа западные союзники обозначили готовность начать переговоры. Советы ждали, пока не наступит сентябрь, – или как раз перед западногерманскими парламентскими выборами, – перед тем как дать уклончивый ответ. Они всего лишь повторили общие фразы из высказывания Громыко и подчеркнули суверенитет восточногерманского режима (пока еще не признанного ни одной западной державой). Советы избегали любой вовлеченности в переговоры об улучшении доступа и вместо этого предлагали переговоры о недопущении западногерманской активности в Берлине.

Такой советский ответ показался мне «практически полным отсутствием существенного прогресса», как я и охарактеризовал это в своей памятной записке на имя президента. И вновь Советы стремились получить всяческие выгоды внешнего характера от начала переговоров по еще одному крупному вопросу, не продемонстрировав ни малейшего намерения к достижению существенного прогресса. Я написал в заключение: «Они со всей очевидностью не спешат, и я не вижу никаких причин спешить и нам, особенно с учетом того, что проталкивание переговоров чревато некоторой опасностью того, что Советы просто-напросто повторят свою непреклонную поддержку восточногерманского «суверенитета».

На самом же деле советские руководители пытались через переговоры по Берлину организовать двусторонние переговоры с Соединенными Штатами. Косыгин в своем письме от 27 мая подхватил предложение президента обсудить эту тему, и Добрынин в его разговоре с Никсоном 20 октября внес официальное предложение. Учитывая нежелание Советов обсуждать улучшение доступа в Берлин, чего мы бы хотели, я рекомендовал не поддерживать идею двусторонних переговоров. Советы будут их использовать только для разжигания подозрений среди наших союзников. Нам лучше всего пока оставить этот вопрос на рассмотрение регулярного форума четырех держав, как я предложил.

Советы взяли на вооружение аналогичную тактику по Ближнему Востоку. Они вновь начали с настойчивых просьб провести переговоры. Когда таковые начались, как будет описано в Главе Х, Советы воспользовались стандартной позицией радикальных арабов, которая, как им должно было быть хорошо известно, не могла стать предметом переговоров. На протяжении нескольких месяцев нам говорили, что Советский Союз не может просить своих сателлитов идти на уступки до тех пор, пока Соединенные Штаты не разъяснят свою позицию по границам. Мы в итоге сделали это 28 октября, по существу приняв границы 1967 года. В течение двух месяцев не было ответа с советской стороны. Когда он поступил, в нем ничего не содержалось. В том, что касается Советов, то 1969 год был годом увиливания от конкретики.

Но если Советы откладывали все в долгий ящик, то не иссякало число американцев, требующих ускорения переговоров почти во всех областях.

Подготовка ОСВ

Посол Джерард К. Смит был назначен главой нашей делегации на переговорах по ограничению стратегических вооружений и руководителем Агентства по контролю над вооружениями и по разоружению в начале марта 1969 года. Хотя мы с ним часто расходились во мнениях, я считал это отличным назначением. Преданный делу, неутомимый и проницательный, Смит был одним из тех талантливых исполнителей, которые служат разным администрациям и представляют собой идеал государственного служащего. Его легко было недооценить из-за занудливости. Но он знал все ходы в Вашингтоне; он имел опыт в бюрократических играх. Не имея личной опоры во властных структурах, он был способен вызвать удивительный прессинг. Он быстро вырабатывал указания, которые позволяли его номинальным начальникам оказывать минимальное воздействие на его поистине широкие полномочия. Его также нельзя было считать неопытным в деле трактовки директив, с которыми он не очень-то соглашался, и превращал их в такие, которые соответствовали его предпочтениям. В то же время он всегда оставался жизнерадостным и человеком чести, надежным борцом за правое дело. Таким делом служил контроль над вооружениями; в обязанности его агентства входило не давать угаснуть этой цели во время жизни нашего поколения. Он делал это с неуемной настойчивостью.

Ранее я уже описал давление, из-за которого администрация была вынуждена предлагать дату начала переговоров по ОСВ, и как, в отличие от участников этих кампаний, Советы не отвечали нам четыре месяца. К счастью, это дало нам бонус в виде дополнительного времени для подготовки и возможность установить последовательность шагов на переговорах, когда они наконец-то начались.

Я подготовил директиву 6 марта, запросив варианты переговорной позиции США. Просьбу эту было похвальнее нарушить, чем соблюсти. Чиновники второго-третьего уровня были сотрудниками, оставшимися от прежней администрации. Естественно, что предпочитаемый ими вариант совпадал с тем, что Джонсон предложил бы Косыгину, если бы взлелеянный им саммит в Ленинграде все-таки состоялся. Бюрократический аппарат работал все лето 1968 года и породил тщательно разработанное консенсусное предложение. Главным преимуществом стало то, что оно было принято объединенным командованием начальников штабов. Этот небольшой бюрократический триумф утратил некоторый блеск, когда была проверена его принципиальная черта: замораживание стратегических ракет как наземного, так и морского базирования. Хотя в 1969 году растущий советский арсенал ракет сухопутного базирования стал приближаться к нашему по численности, русские оставались намного позади нас по ракетам, запускаемым с подводных лодок. Когда добавляли наше большое преимущество в межконтинентальных бомбардировщиках (не включенных в предложение), вероятность того, что Советы примут замораживание, не была такой подавляющей.

Мое усилие по расширению вариантов для президента вызвало небывалые бюрократические сложности. Никсон чрезвычайно сильно заинтересовался стратегией переговоров по ОСВ и каналами, по которым они должны были проводиться. Но детали различных планов его утомляли; фактически он оставил их выбор за мной. И, тем не менее, если бы бюрократы узнали об этом, все признаки дисциплины немедленно исчезли бы. В силу этого, вопреки протестам со стороны Никсона, я запланировал серию заседаний СНБ, на которых были представлены разные варианты сидевшему с остекленевшим взглядом раздраженному президенту, с тем, чтобы директивы были разосланы хоть с некоторой долей вероятности по его распоряжению.

Для наведения какой-то видимости порядка в обсуждения на заседаниях СНБ я попросил подготовить комплект вариантов, включая как ограниченные, так и всеохватывающие подходы. Убежденность, с какой этим вопросом занялись, была продемонстрирована тем фактом, что, когда их подвергли анализу, все, кроме одной, оказались в стратегическом плане намного хуже, чем если бы у нас не было никакого соглашения вообще. Неожиданная отсрочка с началом переговоров по ОСВ дала нам возможность собраться с мыслями и привести дела в порядок. Я многое узнал от учрежденного мной и Ричардсоном межведомственного органа, уполномоченного проводить системный анализ стратегического воздействия ограничения ракет МИРВ с многозарядной головной частью, осуществимость контроля таких ограничений, возможности и риски уклонения от проверок. Через несколько недель я расширил этот круг вопросов, включив не только ракеты МИРВ, но и все стратегические вооружения, которые в потенциале могли бы стать предметом переговоров. Было предложено ЦРУ оценить уровень проверок по каждому виду оружия, которое предлагается ограничить, – как мы можем контролировать соблюдение договоренности, как долго может продолжаться обман до его обнаружения и стратегические последствия возможных нарушений. Министерству обороны было предложено проанализировать, какие меры по восстановлению нарушенного положения могут быть осуществлены, и время, которое понадобится на их реализацию. Когда первые документы межведомственных вариантов поступили в группу рассмотрения, я сказал своим коллегам, что можно сойти с ума от возможных вариантов и их сочетаний и что совсем нехорошо, если мы будем просить президента рассортировать их. Поэтому мы вновь отправились к рабочим столам и попытались найти новый подход. Мы проанализировали вид за видом то оружие, которое могло бы подпасть под ограничения, вначале поодиночке, а потом в пакете. Возможные ограничения были сгруппированы в семь отдельных пакетов, каждый из которых не противоречил нашей безопасности. Они должны были служить в качестве строительных блоков, с которых можно было бы начинать строить конкретные предложения или корректировать их. В силу этого мы могли бы гибко реагировать на советские идеи без того, чтобы каждый раз разрабатывать новую позицию США для нас самих. В результате получилось самое всеобъемлющее изучение стратегических итогов и последствий контроля над вооружениями, которое когда-либо предпринимало наше правительство или, вероятно, вообще какое-либо правительство. Наши переговорные позиции отражали не бюрократический компромисс, а тщательный анализ последствий и целей.

Незапланированной выгодой от этих исследований был урок и бюрократическая поддержка, которые они преподнесли для моих последующих переговоров по ОСВ с Добрыниным по каналу Белого дома. Это дало мне возможность сказать, какие варианты вызывали бюрократический консенсус, и по-прежнему сохранять тайну этих переговоров. Таким образом, я имел дела с Добрыниным, зная, что я в сравнительной безопасности. (Это, однако, не спасало меня от разборок утром по понедельникам.)

Первое официальное заседание переговоров по ОСВ должно было начаться в Хельсинки 17 ноября 1969 года. Поскольку мы проверили все составные элементы и отсутствие какого-либо правительственного консенсуса, мне казалось самым мудрым рассматривать это заседание как пробное. Мы не хотели давать Советскому Союзу возможность добиться пропагандистского успеха или идти на риск провала, выдвинув явно неприемлемые предложения. Джерард Смит поддержал эту точку зрения по своим собственным соображениям. Он боялся, что ему могли не понравиться указания, которые президент, вероятнее всего, собирался ему направить. Он надеялся использовать первую встречу, чтобы заполучить советские предложения, которые он сам предпочел бы по запрету ракет ПРО и мораторию на испытания ракет МИРВ. Как часто бывает при больших бюрократических аппаратах, разные мотивы привели к указаниям, в которых речь шла о том, что первый раунд переговоров был посвящен разработке рабочей программы и рассмотрению мнения советской стороны по процедурным вопросам. Мы дали понять нашу готовность обсуждать ограничения как по наступательным, так и по оборонительным системам вооружений. Должна была быть подчеркнута важность проверок и контроля. Для того чтобы не вызывать излишнего энтузиазма, делегации рекомендовалось направлять любые предложения по МИРВ и другим мораториям на усмотрение Вашингтона.