Текст книги "Годы в Белом доме. Том 1"

Вопреки нашим ожиданиям, румынский канал оказался односторонним. Мы полагали, что китайцам было бы предпочтительнее иметь дело с нами через коммунистического посредника. На деле, они с подозрением отнеслись к этому, опасаясь, вероятно, советского проникновения даже в такую сильно независимую страну, как Румыния.

Вернувшись в Вашингтон, я пригласил посла Пакистана Ага Хилали подключить пакистанцев в игру и установить надежный канал. Хилали был способным профессионалом, из старинной пакистанской семьи, долго работавшим на государственной службе. Его брат в то время был послом в Китае, а позже стал министром иностранных дел Пакистана. В 1950-е годы сестра Хилали – с юных лет отстаивавшая права женщин в суровом обществе – была моей студенткой в Гарварде. Хилали был человеком дотошным и умеющим молчать. Я попросил его подтвердить президенту Яхья Хану наше мнение, что послание Никсона следует передать китайцам только на самом высоком уровне; тем временем Пакистан мог объяснить наш основной подход неторопливым способом, когда для этого представится подходящая возможность. Я сказал Хилали о том, что Никсон предпочел бы, чтобы канал связи Хилали со мной был единственным конфиденциальным каналом связи для любых последующих дискуссий на эту тему. Хилали предложил, чтобы Яхья Хан оставил изложение подробных взглядов Никсона для разговора с Чжоу Эньлаем, которого ожидали с визитом в Пакистане в ближайшем будущем.

8 августа Государственный секретарь Роджерс выступил с важной речью в Канберре, объявив о нашем желании улучшить отношения с Китаем:

«Мы признаем, что Китайская Республика на Тайване и коммунистический Китай на материке является реалиями жизни. Мы знаем также, что материковый Китай станет, в конечном счете, играть важную роль в азиатско-тихоокеанских делах, – но, разумеется, если его руководители прекратят субъективно анализировать современный мир…

Это одна из причин, почему мы хотели бы открыть каналы связи. Несколько дней тому назад мы либерализовали нашу политику относительно закупок их товаров американскими путешественниками и признания действительными паспорта для поездок в Китай. Наша цель состояла в том, чтобы устранить раздражители в наших отношениях и помочь напомнить людям в материковом Китае о нашей исторической дружбе с ними…»

Таким образом, к концу августа мы связались с китайцами односторонними шагами, через посредников и путем открытых заявлений. Все это случилось в результате ряда специальных решений по этому вопросу. Не было никакого официального рассмотрения китайской политики на уровне кабинета министров. Совет национальной безопасности не собирался по этому вопросу до августа. До его заседания я передавал президенту анализ различных мнений внутри правительства о том, как мы должны разыгрывать отношения с Китаем в свете наших взаимоотношений с Советским Союзом. Согласно одной точки зрения (которую мы могли бы назвать позицией «славянофилов»), утверждалось, что Советы были настолько подозрительно настроены в плане американо-китайского сговора, что любое усилие, направленное на улучшение отношений с Китаем, сделает невозможным советско-американское сотрудничество. Те, кто придерживался этой точки зрения, считали, что мы должны отдать предпочтение улучшению отношений с Советским Союзом и ради этой цели должны избегать усилий по расширению контактов с Пекином. Противоположная точка зрения (нечто вроде подхода типа сторонников «реальной политики») строилась на том, что Советы стали бы охотнее идти на примирение, если бы они опасались, что мы в противном случае пойдем на сближение с Пекином. Приверженцы этого направления настаивали на том, чтобы мы расширяли контакты с Китаем как средство оказания давления на Советский Союз. Третья группа «синофилов» утверждала, что наши отношения с Советским Союзом не должны быть главным фактором при формировании нашей китайской политики. Несущественные действия с тем, чтобы усилить беспокойство советской стороны, могли бы оказаться полезными, но фундаментальные перемены в американо-китайских отношениях должны руководствоваться иными соображениями.

Неудивительно, но я был на стороне тех, кто ратовал за реальную политику.

Когда на заседании СНБ 14 августа 1969 года стали обсуждать эти вопросы, мало что было решено, но президент поразил коллег по кабинету своим революционным тезисом (который я всеми силами разделял) о том, что Советский Союз был более агрессивной стороной и что нашим интересам противоречил бы «разгром» Китая в китайско-советской войне. Это был существенный момент в американской внешней политике, когда президент объявил, что нашим стратегическим интересом является выживание крупной коммунистической страны, бывшей долгое время врагом, с которым у нас не было контактов. Причина, по которой он беспокоился о китайско-советской войне, заключалась в том, что новый виток напряженности вызвал у нас серьезную озабоченность. Это также укрепило нашу убежденность в том, что необходимость в контакте становилась настоятельной.

Слухи о войне

8 августа, в тот же самый день, когда Роджерс произнес речь в Канберре, СССР и КНР прекратили переговоры, которые продолжались с июня в Хабаровске и подписали протокол об улучшении навигации на пограничных реках. Вместо ослабления напряженности это событие, кажется, усилило ее. Через несколько дней новое кровавое столкновение разразилось вдоль границы между Синьцзяном и Казахстаном. «Правда» 14 августа сообщила о мероприятиях по укреплению гражданской обороны в Казахстане; агентство новостей «Синьхуа» 15 августа обвинило СССР в подготовке к войне и призвало китайский народ сделать то же самое.

Признаки напряженности нарастали. 18 августа специалист по советским делам Государственного департамента среднего звена Уильям Стирмен принял участие в завтраке с сотрудником советского посольства, как вдруг нежданно-негаданно тот спросил, какой будет американская реакция на советское нападение на китайские ядерные объекты. Я воспринял это совершенно серьезно и созвал 25 августа встречу в Сан-Клементе вашингтонской группы специальных действий (ВГСД), подкомитета СНБ планирования на случай чрезвычайных обстоятельств и кризисного управления. Я попросил их подготовить план действий при чрезвычайных обстоятельствах для американской политики в случае китайско-советской войны. Когда документы ВГСД оказались не отвечающими требованиям, я собрал группу из сотрудников своего аппарата и попросил их попытаться получше проанализировать этот вопрос. Как будет обсуждено в Главе XVIII, отличный документ появился в начале 1970 года, в нем был сделан трезвый анализ нашего потенциала как в отношении предупреждения войны, так и оказания воздействия на ее исход. Убежденность президента, выраженная на заседании СНБ 14 августа, в том, что мы не могли позволить, чтобы Китай «разгромили», больше не была некоей гипотетической проблемой. Если катаклизм случится, Никсону и мне придется выстоять с минимумом поддержки среди остальных членов правительства – и, возможно, страны – в плане того, что именно мы рассматривали как стратегическую необходимость поддержки Китая.

Китайско-советская пропагандистская война значительно активизировалась в конце августа. 28 августа «Правда» предупредила Китай в отношении продолжения вооруженных провокаций и призвала остальной мир признать опасность Китая, пока не поздно. «Правда» добавила зловеще, что «ни один континент не останется в стороне, если война вспыхнет в нынешней обстановке, при существующих современных технологиях, при доступности смертоносного оружия и современных средств доставки». В тот же самый день Центральный Комитет Коммунистической партии Китая вынес общественное постановление, призывая население вновь готовиться к войне, в том числе ускорить рытье тоннелей в городах. В конце августа мы обнаружили, что советские военно-воздушные силы на Дальнем Востоке получили приказ воздержаться от полетов. Такой шаг, который позволяет всем самолетам оказаться в состоянии повышенной боевой готовности одновременно, часто является признаком возможной атаки. Как минимум, это жестокое предупреждение в активизировавшейся войне нервов. Прекращение полетов продолжалось весь сентябрь.

В 30-ю годовщину начала Второй мировой войны два известных советских генерала стали сыпать угрозами в адрес Пекина. Советский начальник генерального штаба, первый заместитель министра обороны маршал Матвей Васильевич Захаров 1 сентября в «Известиях», газете советского правительства, недвусмысленно вспоминал о советском стремительном ударе, в результате которого была уничтожена семимиллионная японская армия в течение 25 дней. Генерал С. П. Иванов, начальник Военной академии Генерального штаба, затронул эту же тему в статье в газете «Красная звезда» 2 сентября.

Мы в какой-то степени подняли свой престиж и ясно заявили, что не будем равнодушно воспринимать советские угрозы. 27 августа директор ЦРУ Ричард Хелмс выступил во время специального ознакомительного завтрака для группы дипломатических корреспондентов и сообщил им, что Советский Союз, судя по всему, зондирует среди своих европейских коммунистических братьев возможность нанесения упреждающего удара по китайским ядерным объектам[61]61
  Maxwell, “The Chinese Account”, p. 731 (Максвелл. Китайский отчет).


[Закрыть]. 5 сентября заместитель Государственного секретаря Эллиот Ричардсон выступил перед нью-йоркским съездом Американской ассоциации политической науки:

«В случае с коммунистическим Китаем улучшение в перспективе взаимоотношений в наших национальных интересах. Мы не стремимся использовать к нашей выгоде вражду между Советским Союзом и Народной Республикой. Идеологические разногласия между двумя коммунистическими гигантами – это не наше дело. Но мы не можем не проявить глубокую озабоченность в связи с эскалацией ссоры и ее превращением в массовое нарушение международного мира и стабильности».

Это был еще один революционный шаг Соединенных Штатов заявить открыто об угрозе стране, с которой они находились в состоянии вражды на протяжении 20 лет и не имели никаких обменов с момента прихода новой администрации.

Сразу после этого ничего не последовало. 10 сентября сотрудник советской миссии при Организации Объединенных Наций небрежно заметил американскому представителю о том, что Советы в военном отношении на голову выше китайцев и что, если нынешняя китайская враждебность продолжится, военное столкновение, не исключено, окажется неизбежным. В тот же самый день советское агентство новостей ТАСС обвинило китайцев в 488 предумышленных нарушениях советской границы и в провоцировании вооруженных столкновений с участием 2500 китайцев в период с июня по середину августа 1969 года.

Имел место короткий перерыв во время важной встречи 11 сентября между двумя премьер-министрами – Косыгиным и Чжоу Эньлаем. Они оба, и Косыгин, и Чжоу Эньлай, посетили Ханой раздельно для участия в церемонии похорон Хо Ши Мина. Натянутость отношений между двумя странами проявилась в том, что Косыгин летал в Ханой через Индию, а не по более короткому пути через Китай и что он покинул Ханой до прибытия Чжоу. ТАСС сообщило, что он отбыл в Москву. Он долетел до Душанбе в советской Средней Азии, когда его самолет неожиданно изменил курс и направился в Пекин по маршруту, который, несомненно, был самым длинным из Ханоя. Его краткая встреча с Чжоу Эньлаем в пекинском аэропорту стала первой встречей на высшем уровне между двумя странами за четыре с половиной года.

Существует распространенный миф о том, что высокопоставленные лица немедленно получают информацию о значительных событиях. К сожалению, официальная информация почти обязательно наталкивается на бюрократическое препятствие или на необходимость сопроводительной памятной записки для того, чтобы представить данное событие в соответствующем контексте. Случается так, и очень часто – слишком часто для эмоциональной стабильности помощника по безопасности, – что даже президент узнает о значительном событии из газет. Так было со встречей Косыгин – Чжоу Эньлай. К моему смущению, президент прочитал о ней в «Вашингтон стар» до того, как я смог отправить ему анализ события. Он позвонил мне и спросил про мою реакцию. Я сказал ему, что, на первый взгляд, совместное объявление о встрече кажется довольно прохладным. Отсутствие стандартного прилагательного «братский» при описании разговора подразумевает серьезный раскол. Вполне возможно, что китайцы пригласили Косыгина сделать остановку, как я размышлял, потому что считали, что в китайских интересах «все несколько остудить». Президент поинтересовался, не означает ли это «детанта» между ними. Я полагал, что нет. Мне казалось, это попытка с обеих сторон занять позиции для следующего раунда в развитии конфликта.

Причина встречи может иметь несколько вариантов предположения. Изменение маршрута полета Косыгина может предположить китайское приглашение, сделанное в последний момент. С другой стороны, минимум уважения, оказанного Косыгину, которому не разрешили покинуть здание аэропорта, и тот факт, что Советы объявили о встрече первыми, может предположить инициативу с советской стороны. Было ли это событие китайским жестом в направлении достижения какой-либо договоренности или последним советским предупреждением Пекину, всем стало ясно, что китайско-советские отношения приближаются к кризисной точке.

16 сентября в лондонской газете «Ивнинг ньюс» появилась зловещая статья, подтверждавшая мой анализ. Виктор Луи, советский «внештатный журналист», которого мы считали рупором советского правительства, частенько запускал пробные шары. Теперь он писал, что «марксистские теоретики» обсуждают возможность китайско-советской войны и предполагают, что, если таковая произойдет, «мир узнает о ней уже после ее окончания». Луи упомянул возможность советского воздушного удара по китайским ядерному испытательному полигону Лобнор в Синьцзяне. Он утверждал, что подпольная антимаоистская радиостанция действовала в Китае, что говорило о существовании антимаоистских сил, которые (это было «вполне вероятно») могли бы породить лидера, а тот попросил бы другие социалистические страны оказать «братскую помощь». «События в прошедшем году», как отмечал Луи, «подтвердили, что Советский Союз придерживается доктрины о том, что социалистические страны имеют право вмешиваться в дела друг друга в своих собственных интересах или в интересах других, оказавшихся под угрозой».

Мы не могли проигнорировать советское нападение на Китай. Это нарушило бы глобальный баланс сил. Это создало бы в мире впечатление приближающегося советского господства. Но прямое американское вмешательство не было бы поддержано нашим общественным мнением и могло бы даже ускорить то, чего мы старались не допустить.

29 сентября я ознакомил президента с советскими маневрированиями за предыдущий месяц и настоял на том, что нам предстоит очень много сделать в ответ:

«Я озабочен нашей реакцией на эти заходы. Советы, вполне возможно, не определились в отношении своей китайской политики, и наша реакция, может быть, фигурирует в их расчетах. Во-вторых, Советы, вполне возможно, используют нас, чтобы создать впечатление в Китае и мире о том, что с нами проводятся тайные консультации, и мы спокойно будем реагировать на их военные действия. …Я считаю, что нам надо дать ясно понять, что мы не играем в соответствии с их тактикой…»

Перед тем как президент стал бы действовать в соответствии с этими рекомендациями, 7 октября агентство «Синьхуа» неожиданно объявило о согласии Китая возобновить пограничные переговоры с СССР на уровне заместителей министров иностранных дел. В заявлении, сделанном в примирительном тоне, Китай подтвердил свое желание мирного урегулирования; в нем отрицалось, что Китай требует возврата территорий, захваченных царской Россией в XIX веке. На следующий день Китай опубликовал предложение из пяти пунктов, призывающее к взаимному отводу войск из спорных районов. 20 октября пограничные переговоры возобновились в Пекине, их вели заместители министров иностранных дел Василий Васильевич Кузнецов и Цяо Гуаньхуа.

Мне казалось, что в войне нервов Китай слегка отступил. Я написал президенту, что, по моему мнению, сдвиг в китайской позиции произошел благодаря двум факторам: растущей озабоченности по поводу советского нападения и возможного восстановления контроля над внешней политикой более прагматически мыслящей группировкой, которую представлял Чжоу Эньлай. Но я не считал, что произошло какое-то фундаментальное изменение; глубинные мотивы напряженности не могли быть пересмотрены договоренностями процедурного характера. Я просил согласия президента на изучение некоторых новых шагов со стороны администрации в направлении Китая вместе с Эллиотом Ричардсоном. Никсон согласился.

В это время – совсем неудивительно – неожиданно подал признаки жизни пакистанский канал. 10 октября маршал авиации Шер Али Хан, дававший мне краткую информацию в Лахоре, посетил меня в моем кабинете в Белом доме. Он сообщил, что Яхья Хан передал общее послание китайцам о нашей готовности улучшить отношения, но сейчас ему кажется, что нужно передать нечто более специфическое, когда Чжоу Эньлай прибудет в Пакистан. Я рассказал Шер Али о шаге, который Эллиот Ричардсон и я разработали несколько дней назад. Со времен начала Корейской войны в 1950 году два американских эсминца патрулировали Тайваньский пролив, чтобы тем самым символизировать наше обязательство защищать Китайскую Республику. Эсминцы на самом деле не были частью обороны острова. Их роль была чисто символической. Ричардсон и я получили согласие президента отменить постоянное патрулирование; мы показали бы наше продолжающееся обязательство по обороне Тайваня пятнадцатью проходами в месяц других американских боевых кораблей. Президент мог спокойно передать это решение на конфиденциальной основе послу коммунистического Китая. Он, однако, хотел удостовериться в том, что в Пекине все правильно поняли; главное обязательство по обороне Тайваня сохранялось без изменений. Это было просто жестом, направленным на снятие раздражителя. Я сказал Шер Али, что буду на связи с послом Хилали, когда президент решит что-то более точное для передачи китайцам. Обо всем этом я доложил Никсону, который написал в конце моего доклада: «К – откройте также торговые возможности». Так как Шер Али уже покинул Вашингтон и поскольку я хотел избежать впечатления излишнего рвения, то решил придержать эту перспективу до следующего раунда.

20 октября посол Добрынин в разговоре с Никсоном, во время которого он передал о советской готовности начать переговоры по ОСВ, также формально предостерег против любых попыток наживаться на китайско-советской напряженности. Никсон сказал ему, что наша китайская политика не направлена против Советского Союза. В то же самое время Соединенные Штаты не намерены оставаться вечным противником Китайской Народной Республики, точно так же, как и Советского Союза. Мы рассчитываем на расширение торговли, обменов людьми и, в конечном счете, на установление дипломатических отношений. После этого разговора я направил Никсону свои оценки:

«Советы вновь высказывают подспудное подозрение о том, что мы пытаемся заигрывать с Китаем ради оказания давления на них самих. Они предупреждают нас «заранее» о том, что любая такая идея может привести к грубым просчетам и повлияет на улучшение американо-советских отношений. Вы уже прокомментировали этот момент, и я считаю, что нам ни к чему давать Советам излишние заверения. В любом случае они не должны отвлекать нас от нашей китайской политики».

Мы и не отвлекались. Чтобы быть до конца уверенными в том, что нас правильно поняли, 26 ноября я дал добро на дополнительный сигнал, предложенный Государственным департаментом, в соответствии с которым пройдет утечка китайским чиновникам в Гонконге о решении прекратить патрулирование эсминцами пролива.

Так начался замысловатый менуэт между нами и китайцами, так тонко аранжированный, что обе стороны могли всегда утверждать, что они не поддерживают контактов; так стилизованный, что ни одна сторона не нуждалась в том, чтобы брать на себя ответственность за инициативу; такой обтекаемый, что существующие отношения обеих сторон не подвергались никакому риску. Между ноябрем 1969 года и июнем 1971 года, по крайней мере, около десятка раз официальные лица Соединенных Штатов за рубежом обменивались фразами с китайскими официальными лицами на дипломатических приемах. Это резко контрастировало с прежней практикой, когда китайцы непременно прекращали любой контакт, как только понимали, что столкнулись с американцами. Примерно в четырех случаях китайские официальные представители сами инициировали контакт. А потом контакты вышли за пределы обмена дипломатическими любезностями. В декабре 1969 года наш заместитель генерального консула в Гонконге услышал от надежного посредника «личное» мнение официального представителя коммунистического Китая о том, что, пока понадобятся годы на устранение всех разногласий между Соединенными Штатами и Народной Республикой, некоторые формы взаимоотношений уже могут быть установлены до 1973 года.

Мы выступили со своей собственной инициативой. 9 сентября в разгар паники развязывания возможной войны наш посол в Польше Уолтер Стессел посетил президента с рутинным визитом вежливости. Я знавал Стессела с 1959 года, когда его назначили как слушателя аспирантуры в Центр по международным отношениям при Гарвардском университете. Я считал его одним из очень хороших внешнеполитических работников – компетентный, вдумчивый, дисциплинированный. Пока мы ждали встречи с Никсоном, я предложил Стесселу подойти к послу Народной Республики на следующем дипломатическом мероприятии, на котором они окажутся вместе, и сказать ему, что мы готовы к серьезным переговорам[62]62
  Как оказалось, «культурная революция» предъявила свой иск к этому послу; самым высоким официальным лицом в Варшаве оказался поверенный в делах.


[Закрыть].

В течение трех месяцев ничего не происходило. А потом 3 декабря Стессел столкнулся с Лэй Яном, китайским поверенным в делах, на югославском показе мод, проводившемся в Варшавском дворце культуры. Когда Стессел приблизился, Лэй Ян отскочил на целый лестничный проем. Стессел последовал за ним и передал свое послание через говорящего по-польски переводчика Лэя. Для того чтобы дать понять китайцам, что подход Стессела не был его личной болезненной реакцией, мы попросили представителя Государственного департамента объявить, что Стессел и Лэй Ян обменялись несколькими словами. Чжоу Эньлай сказал мне много лет спустя, что мы почти довели до инфаркта их достопочтенного поверенного и что Лэй Ян, не имевший вообще никаких указаний на такого рода внештатные ситуации, убежал от Стессела, поскольку не знал, как реагировать.

А Чжоу Эньлай знал. 6 декабря Народная Республика освободила двух других американцев, задержанных 16 февраля, когда их яхту занесло в китайские воды у берегов провинции Гуандун[63]63
  Это был совершенно другой случай, не имевший ничего общего с июльским эпизодом, описанным выше.


[Закрыть].

11 декабря 1969 года, к нашему удивлению, посол Стессел был приглашен в китайское посольство – первое такого рода приглашение за время каких-либо китайско-американских контактов со времени захвата власти коммунистами в Китае. Стессел ответил, что он был бы рад приехать тайно, через черный ход. Ему сказали, что такие сложности ни к чему, главный вход является самым подходящим местом (особенно для того, чтобы избежать вероятности, что советская разведка могла бы упустить этот случай). Стессел на самом деле прошел через парадный вход и встретился со своим китайским коллегой в «сердечной» атмосфере, как объявил на следующий день представитель Государственного департамента Роберт Макклоски. Стессел предложил возобновить варшавские переговоры; никаких других тем не затрагивалось. Договорились, что следующая встреча состоится в течение этого же месяца.

Этот контакт Стессела оказался первым оперативным мероприятием регулярного механизма Государственного департамента в китайской дипломатии. Заместитель Государственного секретаря Эллиот Ричардсон, помощник Госсекретаря по странам Восточной Азии и Тихоокеанского региона Маршал Грин, их сотрудники и аналитики высокого уровня внесли существенный вклад в подготовку различных исследований, сделанных по линии системы СНБ. Они успешно разработали различные схемы с целью облегчения торговых ограничений. Но Государственный департамент как ведомство не был включен в разработку общей стратегии, и в его распоряжении имелось мало дипломатических мероприятий. Теперь же его бюрократический аппарат начал активно действовать, так как он преуспевает в ведении переговоров, а не в подготовке аналитических документов. Это ведомство повидало много исследований, оно склонно не дебатировать по поводу документов с элементами планирования; однако будет драться до последнего по вопросу об инструкциях послам. Оно убеждено в том, что политика эффективнее всего осуществляется при помощи телеграмм. С учетом сравнительно короткого времени на подготовку ответов, отводимого большинством видов переговоров, это имеет дополнительные преимущества в сведении до минимума вмешательства посторонних (таких, как президент или даже Государственный секретарь).

Варшавские переговоры включили все скрытые рефлексы системы Государственного департамента. Первой группой сотрудников, которая заявила о себе, была та, которая специализировалась на американо-советских отношениях. Будучи убежденными в том, что ядерные сверхдержавы играли ключевую роль в вопросах войны и мира, они хотели идти на минимальные риски для этих взаимоотношений. В сближении с Китаем они видели не очень большую компенсацию ущерба. Напротив, отношения в рамках «треугольника», по их мнению, нарушало всю предсказуемость в их сфере политики. Довод о том, что улучшение отношений с Китаем могло бы фактически привести и к улучшению отношений с Советским Союзом, рассматривалось этой группой как либо абсурдное, либо безрассудное[64]64
  Это нашло свое отражение в документе, представленном Государственным департаментом в группу обзора СНБ в сентябре:
  Терпимость Советов к заходам США в отношении Пекина может быть значительной – но эти заходы, так или иначе, привнесут раздражители в американо-советские отношения. Более того, если произойдет значительное улучшение в китайско-американских отношениях, Советы вполне могут занять более жесткую линию внутри страны и в международных делах. Невозможно предсказать момент, когда выгоды от улучшения китайско-американских отношений могут быть уравновешены ухудшением американо-советских отношений. Тот факт, что такой момент существует, свидетельствует о необходимости осторожного подхода в шагах по улучшению отношений с Китаем.


[Закрыть]. Их интеллектуальным лидером был блестящий и преданный делу бывший посол в Советском Союзе Льюэллин Томпсон, главный эксперт Государственного департамента по советским делам. Еще в июне он и его такой же выдающийся коллега Чарльз («Чип») Болен по своей инициативе посетили Никсона, когда они узнали, что мы планируем облегчить торговые ограничения в отношении Китая. Они довольно смело предупредили президента в отношении любых попыток «использовать» Китай против Советского Союза. Это не вызовет ничего, кроме страшных последствий для американо-советских отношений и для мира во всем мире. Разумеется, мы не задумывали ничего такого непродуманного, как «использование» Народной Республики против Советского Союза. Мы хотели создать стимул для обеих стран в плане улучшения их отношений с нами. Никсон выступил в классической форме – демонстрируя симпатию в их присутствии, а затем насмехаясь над тем, что он расценивал как придурковатость Государственного департамента, как только они покинули его кабинет.

Узнав о неизбежном возобновлении варшавских переговоров, Льюэллин Томпсон теперь предложил, чтобы мы продолжали информировать Добрынина обо всех наших контактах. Роджерс передал это предложение мне, сопроводив его словами, что он не одобряет его, но хочет «дать президенту шанс подумать об этом». Я высказался резко против. Поскольку Советский Союз не информировал нас о своих контактах с китайцами или какими-то другими странами, я не видел никаких причин распространять на него одностороннюю привилегию или даровое заверение. И я не видел оснований для предоставления русским возможности тайно злорадствовать над Пекином из-за того, что их продолжают информировать, тем самым усиливая изначальную китайскую подозрительность в этом отношении. Никсон согласился со мной. 12 декабря я проинформировал Роджерса: «Президент… просил ни при каких обстоятельствах не информировать Добрынина о переговорах или их содержании. Если Добрынин поинтересуется, нам следует ответить равнодушно, что они касаются вопросов, представляющих взаимный интерес, но не выходить за рамки этого. Президент озабочен тем, что сотрудники низкого уровня выходят за эти рамки в неофициальных беседах».

К сожалению, мелкие сошки в бюрократическом механизме тоже работали сверхурочно. Государственный департамент функционирует с удивительной системой четкости действий, с которыми разные подразделения департамента, как и иностранные правительства, информируются более или менее автоматически о важных событиях. Соображения имелись совершенно разнообразные: чтобы ключевые сотрудники были в курсе дел, которые могут повлиять при выполнении ими их обязанностей; чтобы создать ощущение сопричастности; успокоить нервных союзников и иногда – в профессии, в которой информация означает власть, – чтобы создать обязательство в плане взаимного обмена информацией. Трудность заключается в том, что эти уважительные критерии весьма часто подчинены лишь краткосрочным соображениям тщеславия или бюрократического престижа и претворяются в жизнь так обыденно, что старшим чинам оказывается сложно их контролировать. В течение нескольких дней стало очевидно, что Государственный департамент направил отчеты о варшавской встрече в наши посольства в Токио, Тайбэе и Москве и нашему генеральному консулу в Гонконге. Правительства Соединенного Королевства, Австралии, Канады, Франции, Италии и Новой Зеландии были проинформированы или до, или после встречи Стессела. Хотя все были предупреждены относительно открытых комментариев, такое распространение в дипломатическом мире довольно интересной новости неизбежно должно было произойти. Когда я упомянул о том, что случилось, президент вздохнул: «Мы убьем ребенка еще до его рождения». Трудность осуществления слежения за огромной бюрократической машиной связи стала главной причиной того, почему контроль над китайской дипломатией постепенно перешел в Белый дом.

19 декабря мы предприняли еще одну инициативу. Непримечательное объявление в «Федерал реджистер» сообщало о новом облегчении торговых ограничений: снятие потолка в 100 долларов на покупки, сделанные туристами; разрешение иностранным дочерним компаниям, находящимся в американском владении, иметь бизнес с Китайской Народной Республикой; перенос в ведение правительства бремени доказательств в отношении того, что было произведено в Китае, таким образом облегчая импорт предметов искусства.

Неожиданно все каналы, как представляется, начали свою работу. 17 декабря первый заместитель министра иностранных дел Румынии Джордже Маковеску посетил меня, чтобы доложить о китайской реакции на беседу Никсона с Чаушеску. Китайцы слушали вежливо; они сказали, что заинтересованы в нормальных отношениях с Западом; у них нет ничего особенного для передачи по каналам связи. Народная Республика, казалось, говорила две вещи: она готова к контактам, но необязательно через румынский канал. Два дня спустя посол Ага Хилали передал последние новости пакистанского канала. У него было больше информации. Читая написанное от руки письмо, – таким способом передавались все пакистанские послания по этому каналу из соображений безопасности, – Хилали доложил, что Яхья Хан сказал китайскому послу как о нашем общем интересе к улучшению отношений, так и о нашем решении снять два эсминца с тайваньского патрулирования. Китайский посол вначале прореагировал очень прохладно, бросая тень сомнений на американские мотивы, но через несколько дней – со всей очевидностью после получения указаний из Пекина – вернулся с более примирительным ответом. Он теперь выразил признательность за роль и усилия со стороны Пакистана. Освобождение китайцами двух американских яхтсменов 6 декабря, как сказал Хилали, было осязаемым ответом на наши заходы.