Текст книги "Годы в Белом доме. Том 1"

В июне сенатор Клиффорд Кейс предложил поправку в законопроект об ассигнованиях, предусматривавшую прекращение испытаний МИРВ. Когда предложение было отвергнуто комитетом по ассигнованиям, Кейс пригрозил вновь внести ее на пленарном заседании. 17 июня сенатор Эдвард Брук представил резолюцию о моратории на МИРВ. Ее поддержали еще 40 других сенаторов, и Брук сказал мне, что было, по крайней мере, более десятка сенаторов, которые проголосовали бы за эту резолюцию. 15 июня сенатор Томас Иглтон потребовал от президента остановить развертывание МИРВ. В палате представителей член палаты Джонатан Бингем внес резолюцию, требующую мораторий; более сотни его коллег присоединились к нему. 16 июня конгрессмен Джон Андерсон, председатель конференции Республиканской партии в палате представителей, рекомендовал прекратить испытания МИРВ до получения результатов на переговорах по контролю над вооружениями. 9 октября подкомитет по иностранным делам палаты представителей опубликовал доклад, призывающий президента уделить «первостепенное внимание» замораживанию испытаний МИРВ во время переговоров по ОСВ.

Направленность кампании состояла в том, чтобы Соединенные Штаты прекратили испытания МИРВ в одностороннем порядке как способ подтолкнуть Советский Союз на аналогичный поступок. 12 июня «Нью-Йорк таймс» заявила: «Одним из способов подтолкнуть г-на Косыгина на прекращение испытаний МИРВ – или фактически остановить работу над ними с объявлением о том, что она не будет возобновлена до тех пор, пока Советский Союз воздерживается от испытаний многозарядных головных частей». 20 июня газета утверждала: «Ни одно решение, с которым столкнется Ричард Никсон как президент, не окажется настолько значимым, как решение, с которым он столкнется в следующие несколько дней по вопросу о предложении отменить пусковые испытания МИРВ. …Продолжающиеся испытания даже еще несколько недель угрожают ввести мир в точку невозврата в деле дорогостоящего и опасного нового витка ракетной гонки».

Ряд экспертов Белого дома по отношениям с конгрессом настаивали, чтобы мы пошли на мораторий на испытания МИРВ с целью улучшения отношения конгресса к ПРО. Я сомневался в такой мотивировке, написав президенту 23 мая, что прекращение испытаний МИРВ «могло бы создать давление с целью прекращения программ «Минитмен-3» и «Посейдон» (ракеты, предназначенные для того, чтобы нести МИРВы) …еще больше подрывая стратегическую программу США». А поскольку главной целью МИРВов было проникновение в оборону ПРО, то логика, которая вела бы сенаторов, ратующих за мораторий на МИРВы, в число сторонников МБР «Сейфгард», была «непонятна».

Сенатор Брук продолжал проталкивать свое предложение. В бурном разговоре со мной 23 мая Брук подчеркнул, что, если испытания будут завершены, то поистине «джинн» окажется «выпущенным из бутылки». Весь этот вопрос был делом «совести». Научное сообщество вмешалось в дискуссию; многие из моих собственных друзей в разных университетах писали мне, настаивая на одностороннем прекращении испытаний МИРВ.

На нас оказывалось давление с тем, чтобы были предприняты два важнейших шага: первый, отказаться от нашей ПРО на односторонней основе; второй, отложить размещение МИРВ в качестве одностороннего жеста – короче, отказаться от обоих видов нашей ракетной обороны и средств поражения, которые уже развернуты Советским Союзом. Все это отстаивалось, в то время как советский ракетный арсенал рос темпами в 200–300 ракет в год. Если Советы наращивали потенциал, пока мы отказывались от своих программ, то откуда у них были бы стимулы вести переговоры по соглашению об ограничениях? Наша односторонняя сдержанность была бы стимулом для Советов не урегулировать, а затягивать, сдвигать баланс как можно больше в свою сторону, пока мы были парализованы. Отказ одновременно и от ПРО, и от МИРВ, таким образом, не только подрывал бы перспективы любого соглашения по ОСВ, но и, возможно, обеспечил бы стратегическое превосходство Советов на десятилетие.

И так случилось, что, когда переговоры по ОСВ начались в ноябре, вопреки зловещим предсказаниям участников переговоров по контролю над вооружениями, Советы оказались вполне готовы вести переговоры и по ПРО. Они продемонстрировали, с другой стороны, интерес только к пределам по размещению МИРВ, не возражая против их испытаний и тем самым стараясь догнать нас в технологическом плане. Ни наша программа ПРО, ни испытания МИРВ не создали трудностей для ОСВ. Напротив, они только ускорили ход переговоров.

Нападки на оборонный бюджет

Нападки на программы ПРО и МИРВ в 1969 году, однако, выросли в наступление на оборонный бюджет в целом. Никсон представил свой первый полный бюджет 2 февраля 1970 года. Он старался расположить к себе оппозицию, говоря красноречиво о необходимости пересмотра национальных приоритетов. В своем послании конгрессу «О положении в стране» и в бюджетном послании он предложил увеличение финансирования на помощь семьям, продовольственные субсидии, улучшение состояния воздуха и воды, а также работы транспорта. Его оборонный бюджет на сумму 73,5 млрд долларов был урезан на 5 млрд долларов в закупках оборонной продукции по сравнению с предыдущим годом. Фактически его расходные предложения были первыми, сделанными каким-либо президентом за последние 20 лет, в которых на оборону выделялось меньше, чем на удовлетворение «человеческих потребностей»: 37 процентов шло на вооруженные силы, 41 процент – на программы социального обеспечения. (В предыдущем году – по существу бюджет Джонсона – 44 процента шло на оборону, 34 процента на программы социального обеспечения.) Ричард Никсон предложил пересмотреть приоритеты, за что его критики с таким азартом выступали годами.

Я не был так уж рад этой тенденции, поскольку, несмотря на все разговоры об урезании только «излишков», был уверен, что мы не прекратим сокращать боевую эффективность наших войск. Следовательно, военное уравнение пойдет в неверном направлении в том, что касается как стратегических, так и обычных войск. 14 января 1970 года я обсудил это дело с Джоном Эрлихманом, который, будучи помощником, ответственным за внутренние программы, естественным образом отстаивал внутренние приоритеты. Эрлихман сказал, что «всем» известно, что минобороны получает слишком много. Я ответил – с долей предвидения, которого тогда не понимал, – что они не захотят это «знать» в 1973 году, когда взорвется Ближний Восток. Несмотря на чинимые препятствия и запреты со стороны Холдемана, утверждавшего, что Никсон устал от всех этих бюджетных передряг, позже в тот же день я все это выдал президенту: «Проблема в том, что вы легко можете оказаться в чрезвычайной ситуации через два-три года, когда у вас не будет сил на это».

Никсон отнесся с пониманием, но посчитал, что, если он не предложит хоть какое-то сокращение, критики перехватят инициативу и разрушат военную программу полностью. У него был повод для беспокойства. Его сокращения ничего не имели общего с криками критиков, которые отвергали их как слишком заниженные. Утверждалось, что наши обычные вооруженные силы якобы излишне велики по численности и не соответствуют уменьшившимся обязательствам, заложенным в Гуамской доктрине президента. Бюджет на стратегические войска, как заявлялось, мог бы быть сокращен и дальше и по-прежнему оставался бы достаточным для целей сдерживания. Бюджет на 1971 год включал долгосрочные программы, которые, как говорилось, приведут к раздуванию будущих бюджетов. Речь шла о самолетах-носителях и тактических военно-воздушных силах, равно как и о дорогостоящем новом стратегическом вооружении. «Нью-Йорк таймс» 17 января 1970 года жаловалась на то, что приглаженный оборонный бюджет Никсона отражал только сокращения, ожидаемые в результате сокращения масштабов вьетнамских операций; они не представляли «фундаментальных сдвигов в стратегии и еще меньше в деле переоценки ценностей и смене приоритетов». 18 января Джеймс Рестон писал о том, что оборонный бюджет можно было бы спокойно сократить до 58–63 млрд долл., ссылаясь на бывшего министра обороны Макнамару и его заместителя Розуэлла Джилпатрика как на авторитетные мнения. Бывший аналитик по вопросам ВВС А. Эрнст Фитцджеральд, которого уволили за осуждение превышения расходов на транспортный самолет С-5А и который теперь был представителем групп, борющихся с расходами на оборону, сказал 27 января, что 20 млрд долларов должны быть сокращены в оборонном бюджете, 5 млрд из которых должны быть из сумм расходов на военные закупки и на фонды развития. Два дня спустя в большой передовой статье «Нью-Йорк таймс» говорилось о том, что можно было бы сократить 8 млрд долларов, помимо предполагаемых пяти: 2 млрд долларов от моратория на ПРО-МИРВ, 1,5 млрд от ускоренного ухода из Вьетнама, свыше 4 млрд долларов от сокращений на силы общего назначения.

Мнения в конгрессе отражали мнения в передовой газеты. На заседании комитета совета демократической политики по национальным приоритетам в феврале Хьюберт Хамфри обвинил Никсона в том, что тот предпочитает бросать миллиарды на военные цели в ущерб потребностям здравоохранения и образования. Сенатор Эдвард Кеннеди предложил на этом же заседании несколько областей, в которых могли бы быть сделаны дальнейшие сокращения, включая программу бомбардировщика В-1, МБР «Сейфгард» и американские обычные войска в Европе:

«Нам не следует повторять ошибок 50-х и 60-х, когда мы излишне остро реагировали на страхи «холодной войны» и помогали стимулировать разжигание гонки вооружений.

Поскольку федеральный бюджет был резко сокращен по многим областям, ни один из аспектов военных расходов не может оставаться без дополнительного изучения. …Я считаю, что я продемонстрировал, что бюджетный запрос президента для министерства обороны не достиг низшей точки. Дальнейшие крупные сокращения могут и будут сделаны, что полностью отвечает интересам укрепления национальной обороны»[78]78
  Заявление сенатора Эдварда М. Кеннеди комитету совета демократической политики по национальным приоритетам 24 февраля 1970 года. См. также «Нью-Йорк таймс» от 25 февраля 1970 года.


[Закрыть].

2 мая двухпартийная группа из 12 сенаторов объявила о планах строгого рассмотрения оборонного бюджета с намерением пересмотра «относительных приоритетов между военной безопасностью и внутренними потребностями». Сенаторы добавили: «Мы считаем, что в результате такого тщательного рассмотрения можно будет и существенно сократить общий уровень расходов, и обеспечить большую, если не сказать гораздо большую, безопасность для Соединенных Штатов». Группа либерально настроенных конгрессменов и сенаторов опубликовала неофициальный доклад в конце июня с рекомендацией дальнейших сокращений на сумму в 4,65 млрд долларов, полученных от программ на испытания и размещение МИРВ и от закупок истребителей F-14 «Томкэт», тактических бомбардировщиков F-111 и МБР «Сейфгард».

Как оказалось, ко времени окончательного голосования по ассигнованиям на оборону в декабре 1970 года конгресс пришел к выводу о необходимости сократить дополнительно 2,1 млрд долларов, хотя Никсон уже сократил их на 5 млрд долларов, – что привело к общему сокращению по сравнению с предыдущим годом на сумму, превышающую 7 млрд долларов. Но даже это не определяло всеохватывающую антивоенную атмосферу, враждебность по отношению к расходам на оборону, вероятность того, что любые новые военные программы непременно приведут к жестоким сражениям, и возникший таким образом туман неопределенности в отношении оборонного планирования и нашей долгосрочной безопасности, когда десятилетие 1960-х годов приближалось к концу.

Безусловно, наиболее огульные обвинения были, в конечном счете, отбиты. ПРО получила добро, испытания МИРВ были продолжены, мы даже преуспели в получении средств на В-1 и «Трайдент», хотя и слишком медленными темпами. Не произошло каких-то значительных сокращений в наших жизненно важных дислокациях за рубежом. Но к тому времени, когда советское наращивание потребовало срочной переоценки стратегической доктрины и сил, энергия главы исполнительной власти, потраченная на арьергардные бои, оставалась на минимальном уровне. Аналитики из Пентагона были вынуждены сосредоточиться скорее на сохранении существующих силовых структур, чем на приспособлении их к изменяющимся обстоятельствам.

Сокращения были бы, вероятно, намного хуже, если бы Никсон не попытался среагировать на общенациональные настроения, когда он сам чуть покромсал оборонный бюджет, и если бы мы не облегчили бюджетное бремя, выведя постепенно войска из Азии. Мы никогда не узнаем. Я спрашивал себя после этого, разумнее ли ставить вопрос ребром, занимая твердую позицию. Наверное, следовало бы провести общенациональные дебаты по вопросу о нашей позиции в области обороны в 1969 году. Примирительная позиция не смогла ублажить критиков и могла бы деморализовать сторонников сильной обороны. Как в деле с противоречиями по Вьетнаму, она имела тенденцию изолировать администрацию, поскольку она, как представлялось, узаконивала предписания критиков, с которыми администрация на самом-то деле была не согласна, и привела бы к тому, что дебаты превратились бы в выполнение согласованных утверждений. С другой стороны, звучные выступления президента о важности обороны, такие как в Академии ВВС в июне 1969 года, были встречены с насмешкой и возмущением в средствах массовой информации и конгрессе. Единственный вопрос, который звучал в конгрессе, касался не того, нужно ли сокращать оборонный бюджет, а на сколько. Сторонники бюджета в конгрессе и стране не спешили на баррикады. Во время антивоенной истерии, вызванной Вьетнамом, бросить вызов охватившему конгресс всеподавляющему чувству в пользу «внутренних приоритетов» почти неизбежно означало бы тщетность усилий и посыпание соли на открытые раны вьетнамских дебатов.

Никсон и Лэйрд за годы пертурбаций, сокращений и конфликтов в итоге смогли сохранить основы нашей военной структуры. Администрация Никсона дала старт исключительно новым программам – стратегический бомбардировщик В-1, «Трайдент», крылатые ракеты – и заложила основу, на которой стало возможно что-то строить, когда настроения в конгрессе изменились во второй половине 1970-х годов.

Стратегическая доктрина

Среди всех этих пертурбаций мои сотрудники и я сам – при мощной поддержке президента – занялись пересмотром военной доктрины. Цель заключалась в том, чтобы дать нам со временем возможность планирования и защиты наших военных программ на основании аргументированных критериев, приспособить нашу стратегию к новым реалиям и попытаться освободить общественные дебаты от налета эмоциональности.

Первой проблемой стало пересмотреть стратегию всеобщей ядерной войны. Согласно доктрине «гарантированного уничтожения», которой руководствовалась предыдущая администрация, мы сдерживали советское нападение поддержанием наступательных сил, способных достичь определенного уровня смерти среди гражданского населения и урона в промышленности[79]79
  В 1965 году «гарантированное уничтожение» было определено в Пентагоне как возможность уничтожить одну треть советского населения и две трети советской промышленности; в 1968 году показатели были уменьшены от одной пятой до одной четверти советского населения и половины советской промышленности.


[Закрыть]. Эта стратегия не была направлена на уничтожение ракет и бомбардировщиков; такой подход привязал бы нашу организационную структуру вооруженных сил к уровню вооруженных сил противной стороны – а именно этого сторонники «гарантированного уничтожения» старались избежать. Они предпочитали очевидную определенность абсолютного стандарта степени разрушения, выраженной в экономических терминах (системный анализ был, в конце концов, техническим средством работы экономиста), что освобождало нас от необходимости сравниваться с растущей советской мощью. Количество ядерного оружия, необходимого для достижения высокого уровня разрушительной силы, был четко определен и не был слишком большим.

Примечательно, но доктрину «гарантированного уничтожения» поддерживали либеральные сторонники контроля над вооружениями, которые, как предполагалось, были более всего озабочены проблемами гуманности, применяли наиболее негуманную стратегию ведения войны. Их аргументация состояла в том, что, чем ужаснее последствия войны, тем менее вероятно, что мы пойдем на нее, а чем более контролируемы ее последствия, тем больше риск того, что война на самом деле произойдет. В силу этого для Соединенных Штатов и Советского Союза целиться в население друг друга, чем целиться по ракетным базам противоположной стороны, было желательно. Если взаимное уничтожение было единственным путем, ни одна из сторон не прибегнет к ядерному оружию. Что произойдет в случае ошибки в расчетах, оставалось делом будущего. Как мы смогли бы защищать союзников при таких обстоятельствах, не анализировалось.

Дилемма, которая никогда не решалась при помощи данной доктрины, была сугубо психологической. Все было отлично, когда угрожаешь взаимным самоубийством во имя целей сдерживания, особенно в случае прямой угрозы национальному выживанию. Но ни один президент не может пойти на то, чтобы такого рода угроза была вполне вероятной, за исключением проведения дипломатии, которая предполагала бы высокую степень абсурдности, – а это, в свою очередь, было исключено в силу нашей политической системы, которая требует от нас руководствоваться принципами предсказуемости и умеренности. А если сдерживание не работало, и президент в итоге сталкивался с решением нанести ответный удар, то кто примет на себя моральную ответственность рекомендовать стратегию, основанную на массовом уничтожении гражданского населения? Как могут Соединенные Штаты удерживать своих союзников вместе, когда доверие к их стратегии утрачено? Как же нам поступить с советскими обычными вооруженными силами, если Советы считали, что мы имели в виду, когда говорили о базировании стратегии уничтожение гражданского населения?

Продвинувшись на шаг вперед, стратегия «гарантированного уничтожения» привела к чрезвычайному заключению о том, что уязвимость нашего гражданского населения является залогом, ободряющим Советский Союз и гарантирующим его сдержанность в любом кризисе. Впервые крупная страна увидела выгоду в усилении собственной уязвимости. «Гарантированное уничтожение» было одной из тех теорий, которые звучат впечатляюще на научных семинарах, но ужасно непрактичны для принимающего решение лица в реальном мире и ведут к катастрофе, если когда-либо применяются.

Я был также озабочен тем, что по мере приближения стратегического равенства между Соединенными Штатами и Советским Союзом стратегические войска могли бы быть применены в чем-то меньшем по масштабам, чем массированное наступление. Я обратил внимание президента в июне 1969 года на дилемму, с которой мы столкнулись бы, имей место ограниченное советское ядерное нападение, и попросил его дать распоряжение Пентагону разработать варианты стратегии на случай возникновения непредвиденных обстоятельств, за исключением всеобщего ядерного вызова. Президент согласился. Распоряжения на этот счет были сделаны. Но весь наш военный механизм противится вторжению в стратегическую доктрину, даже когда речь идет о Белом доме, стремящемся оказать какую-то помощь. Когда я вступил в свою должность, бывший министр обороны Роберт Макнамара сказал мне, что он пытался в течение семи лет дать президенту больше возможностей. Но в итоге он сдался, по его словам, перед лицом бюрократической оппозиции и решился на импровизацию. Я был настроен добиться большего; но успех был только частичным. Ответственные за формирование гражданской обороны люди осторожничали, потому что многовариантность потребовала бы каких-то новых сил, сложных бюджетных решений. Командующие видами вооруженных сил тоже действовали неохотно, потому что они предпочитают обсуждать уровень своих видов войск, скорее торгуясь друг с другом, чем ставить их в зависимость от милости гражданских аналитиков, которые, как показывает опыт, предпочитают скорее ослабить, чем усилить. А поскольку наши военные операции планируются объединенными командованиями, не подчиненными военным службам, различные начальники штабов больше разбираются в закупочных предприятиях, чем в организациях, ответственных за реализацию стратегии. Они с большим подозрением относятся к любым формулированиям доктрин, которые позже могли бы помешать их решениям о закупках. Так случилось, что конкретная президентская директива 1969 года с запросом об аргументации военно-морских программ так и не получила удовлетворительный ответ в течение восьми лет, пока я служил в Вашингтоне. Такая реакция всегда была не только проявлением неподчинения, но также и совершенно бесполезна. Несмотря на напоминания каждые полгода, директива считалась невыполненной в отчетных документах, когда мы покинули свои посты. Аналогичный подход существовал и в других службах.

Несколько боˊльший прогресс был достигнут в разработке более избирательной стратегии всеобщей войны, частично в силу значительного давления со стороны Белого дома. Объединенный комитет начальников штабов пошел на сотрудничество, поскольку там понимали, что доктрина «гарантированного уничтожения» неизбежно привела бы к политическим решениям прекращения или пренебрежения в плане совершенствования наших стратегических сил, а со временем и их сокращения. В силу этого мы разработали в 1969 году новые критерии «стратегической достаточности», который увязал наше стратегическое планирование с уничтожением не только гражданского населения, но также и военных целей. Эти критерии «стратегической достаточности» имеют свое разумное обоснование, а не действуют чисто рефлекторно. Они вооружили нас, по меньшей мере, теоретической возможностью применить силы для целей, выходящих за пределы массового уничтожения населения.

Перевод этих доктринальных инноваций в оперативные планы оказался гораздо сложнее. Планирование началось немедленно, но оно не было завершено вплоть до вступления Джеймса Р. Шлезингера в должность министра обороны (1973–1975 годы). Тогда были выдвинуты и некоторые новые варианты целей. К сожалению, ко времени их разработки они уже оказались устарелыми в силу технологического прогресса. Ожидаемое количество жертв в ядерной войне удвоилось даже для минимальных ядерных вариантов. Министр обороны Гарольд Браун продолжил эти действия в администрации Картера. Принятие более избирательной ядерной стратегии, сохранение, по крайней мере, какой-то надежды на цивилизованную жизнь остается и по сей день одной из самых трудных задач, которые следовало решать, что требовало значительной перетряски всего нашего военного механизма. Если бы мы эту проблему не решили, она рано или поздно привела бы к параличу всю нашу стратегию и внешнюю политику.

Тактическое ядерное оружие

Сходная проблема существовала и применительно к тактическому ядерному оружию. Можно было бы подумать, что если наши стратегические силы приближались к паритету с силами СССР и что если мы уступали по обычной военной мощи, то боˊльший упор должен был бы ставиться на тактических ядерных силах. В этом как раз и заключалась объявленная стратегия НАТО «гибкого реагирования». Но внутри нашего правительства энтузиазма в отношении этой концепции было не так уж и много. Гражданские чиновники в государственном департаменте и Пентагоне, особенно эксперты в области системного анализа, были готовы создать расчищенный «переход» от обычных войн и вооружений к глобальным ядерным войнам и отложить решение прибегнуть к какому-либо виду ядерного оружия, которое, как они полагали, будет стремиться разрушить все различия между ядерной и обычной стратегией.

Отрывок из исследования по военным вариантам для НАТО отражал именно такое состояние умов. Это конкретное исследование оказалось не способным обнаружить какую-либо пользу от ядерного оружия для НАТО, даже несмотря на то, что наши запасы там исчислялись тысячами. Главная роль наших ядерных сил в Европе, как утверждалось в исследовании, состоит в том, чтобы увеличить советские оценки ожидаемых издержек от агрессии и добавить большие сомнения в их расчеты. Вывод исследования был таким: ядерные силы вовсе не обязательно должны оказывать решающее воздействие на возможность или формы агрессии. Это было удивительное заявление страны, которая сохраняла мир в Европе более 20 лет, опираясь на свое ядерное превосходство. Не было ясности и в том, как силы, которые считают не имеющими решающего воздействия, могут повлиять на расчеты потенциального агрессора. Это был совет на поражение – отказаться от как стратегических, так и тактических ядерных сил, поскольку ни одна страна НАТО, – включая нас самих, – не была готова заниматься массированным наращиванием обычных сил, что было единственной альтернативой.

Еще больше все запутывалось от того, что в то время как американские гражданские аналитики энергично выступали против использования ядерного оружия как неэффективного и влекущего за собой риски дальнейшей эскалации, наши союзники настаивали на проведении курса, противоречащего преобладающей теории в Вашингтоне. Они настаивали как на гарантированном использовании на ранней стадии тактического ядерного оружия, так и на исключении своих территорий от его использования. В силу этого во время обсуждений, которые велись с 1968 года в рамках группы ядерного планирования НАТО, неизбежно стали возникать серьезные расхождения во мнениях. Группа была создана министром обороны Макнамарой как механизм, в работе которого могли принять участие наши союзники в решениях по ядерным вопросам, не получая ядерного оружия в собственные руки[80]80
  ГЯП состояла из четырех постоянных членов и трех членов, ротация которых проводилась с интервалом в полтора года. Постоянными членами были представители Соединенных Штатов Америки, Великобритании, Западной Германии и Италии. (Франция ради сохранения своей независимости в ядерных делах отказалась участвовать в работе группы.)


[Закрыть]. Денис Хили, в то время британский министр обороны, объяснил мнение своего правительства, когда Никсон посетил Лондон в феврале 1969 года. Судя по рассуждениям Хили, обычные силы НАТО будут в состоянии оказывать сопротивление в течение только нескольких дней. Отсюда, важным было как можно скорое применение ядерного оружия. Хили подчеркнул решающую важность в том, чтобы заставить Советы понять, что Запад предпочел бы довести дело до стратегического обмена, чем сдаться. Группа ядерного планирования работала над решением этой шарады; ее «решением» стало применение очень небольшого количества тактических вооружений в качестве предупреждения о том, что дела выходят из-под контроля.

То, на чем настаивала Великобритания, поддержанная Западной Германией, стали называть «демонстрационным применением» ядерного оружия. Это означало взрыв ядерного оружия в каком-то удаленном месте, которое не приведет к множеству жертв – в воздушном пространстве над Средиземным морем, например, – в знак того, что возможно более серьезное применение в случае, если предупреждение не сработает. Я особенно не интересовался и никогда не относился серьезно к этой концепции. Я считал, что Советский Союз никогда не нападет на Западную Европу, не предполагая, что последует ядерный ответ. А реакция, которая была задумана как не имеющая никакой военной подоплеки, демонстрировала бы больше колебаний, чем решительности; она, в силу этого, как представляется, скорее, подстегнула бы нападение, чем предупредила бы его. Если ядерное оружие и должно было быть применено, нам требовалась концепция, при помощи которой нападение могло бы быть остановлено еще на земле. Нерешительная и неэффективная реакция была чревата рисками оставить нас без иного выбора, кроме капитуляции или холокоста.

Но что такое «эффективная реакция»? При условии политической невозможности выставить адекватные обычные силы европейцы видели в ядерном оружии самое эффективное средство сдерживания. Однако они опасались его применения на своих территориях; то, что казалось «ограниченным» для нас, могло быть катастрофическим для них. Истинной целью наших союзников – подчеркивание дилеммы тактического ядерного оружия – было подтолкнуть Соединенные Штаты на как можно скорейшее использование стратегического ядерного оружия. А именно это было совершенно неприемлемо для американских политиков. Наша стратегия – и тогда, и сейчас – должна предусматривать использование в итоге стратегического ядерного оружия, если Европу нельзя будет защитить каким-либо иным способом. Но она должна стараться разрабатывать иные варианты, как в плане увеличения значимости сдерживания, так и в плане согласия на гибкое применение нашей мощи в случае провала сдерживания.

В 1969 году возник временный компромисс, который фактически только затушевал спор. Группа ядерного планирования оставляла открытыми обе возможности как «демонстрационного», так и «оперативного» использования тактического ядерного оружия. Другими словами, не было принято какого-то конкретного решения. Лэйрд был прав, когда докладывал президенту: «Проблема в долгосрочном плане расхождения между американской и европейской точкой зрения по вопросу о стратегии сохраняется».

Полторы войны

Хотя ядерная проблема не была разрешена, – и, вероятно, не могла быть разрешена, – одно крупное преобразование нашей стратегической доктрины действительно имело место в 1969 году. Ему было предназначено оказать глубокое воздействие на нашу внешнюю политику. То, что начиналось как эзотерическая дискуссия по вопросам военной стратегии, превратилось в один из важнейших сигналов Китайской Народной Республике о том, что мы имеем в виду улучшить отношения с ней.

Когда администрация Никсона пришла к власти, преобладающей доктриной для обычных вооруженных сил была стратегия «двух с половиной войн». В соответствии с ней Соединенным Штатам были нужны такие вооруженные силы, которых было бы достаточно для того, чтобы: 1) вести начальную (90 дней) оборону Западной Европы против советского нападения; 2) держать стабильную оборону против всеобщей советской атаки либо в Юго-Восточной Азии, либо в Корее; 3) держать оборону в непредвиденной ситуации, например, на Ближнем Востоке. Наше стратегическое планирование придерживалось взглядов, которые были опровергнуты политическими фактами: что мы столкнулись с коммунистическим монолитом, что всеобщая война, почти несомненно, вызовет одновременное нападение на наши жизненно важные интересы как со стороны Советского Союза, так и со стороны коммунистического Китая. Безусловно, мы никогда не предпочитали создавать обычные вооруженные силы, предусматриваемые этой амбициозной стратегией. В военных терминах стратегия «двух с половиной войн» была только на бумаге, при которой энное количество дивизий было предназначено для Европы, а остальные для Азии. Однако ее главный эффект носил психологический характер. Стратегия эта соединяла советскую и китайскую угрозы в нашем понимании так сложно и запутанно, что любой анализ возможного использования ядерного оружия имел тенденцию исходить из того, что Советский Союз и Китай считались районом, представляющим одну цель. В политическом плане эта стратегия не допускала нашего понимания нарождающегося раскола между коммунистическими гигантами и возможностей, возникающих в результате этого для Соединенных Штатов.