Текст книги "Годы в Белом доме. Том 1"

При выдвижении мною одной из первых инициатив в качестве помощника по национальной безопасности я дал старт переоценке исходных положений концепции «двух с половиной войн». Межведомственная группа отреагировала пятью вариантами, которые мои сотрудники вместе со мной переварили в три. Каждая альтернативная стратегия была проанализирована с точки зрения непредвиденных обстоятельств, с которыми она нам позволит справиться, и бюджетных условий. Стратегии для НАТО были сопоставлены в разных вариациях со стратегиями для Азии. Эти комбинации были, в свою очередь, соотнесены с предполагаемыми внутренними расходами так, чтобы президент мог решать, на какой уровень риска он идет, если он отказывается от какого-то конкретного стратегического варианта ради конкретной внутренней программы. Эти три варианта были такими:

• Стратегия 1 позволяла иметь обычные вооруженные силы для предварительной (в течение 90 дней) обороны Западной Европы от главной советской атаки и для одновременной помощи (в виде материально-технической поддержки и со стороны ограниченных боевых подразделений США) какому-либо азиатскому союзнику против угроз, за исключением полномасштабного китайского вторжения.

• Стратегия 2 позволяла иметь силы, способные либо оказать помощь НАТО на начальной стадии обороны, либо защитить от полномасштабного китайского нападения в Корее или Юго-Восточной Азии. Это означает, что мы не держим войска для ведения полномасштабных боевых действий в Европе и Азии одновременно.

• Стратегия 3 (фактически это наша стратегия перед Вьетнамской войной) позволяет иметь войска США для обороны НАТО на начальной стадии и обороны Кореи или Юго-Восточной Азии от полномасштабного китайского нападения. Войска будут способны ответить на главные угрозы со стороны Варшавского договора и Китая одновременно.

2 октября 1969 года я написал президенту, суммировав варианты и их военные и бюджетные последствия. У ведомств были отличающиеся от моих взгляды, о которых я честно доложил, но в случае расхождения взглядов президент, как всегда, хотел иметь мои рекомендации. Я настаивал на том, чтобы он одобрил Стратегию 2: «Я считаю, что одновременное нападение со стороны Варшавского договора в Европе и китайская атака обычными силами в Азии вряд ли возможны. В любом случае я не считаю, что такое одновременное нападение могло бы или должно было быть отражено сухопутными войсками».

Никсон принял мои рекомендации. Это было одно из наиболее важных решений периода его президентства. Прежде всего, гармонизировались доктрина и возможности. Мы никогда не накапливали войска, которых требовала наша доктрина «двух с половиной войной». Пропасть между нашей декларативной и нашей действительной политикой должна была неизбежно создать смятение в умах потенциальных агрессоров и вызвать серьезные риски в случае, если бы мы попытались ее применить. Не было никакой реальной перспективы, чтобы китайцы и Советы двинулись против нас в одно и то же время. Но если бы и было совместное нападение Китая и Советского Союза, мы оказались бы перед лицом угрозы существованию глобального равновесия; предположить, что при таких обстоятельствах мы ограничили бы наш ответ обычной войной в двух далеко отстоящих друг от друга регионах, лишь умножило бы наши опасности.

Политические последствия были даже более убедительными. Нам пришлось бы капитулировать перед коммунистическим монолитом. Объединив советские и китайские цели, мы создали предположения о том, что ограничивали бы гибкость нашей дипломатии и противоречили бы наглядному антагонизму между двумя крупными коммунистическими державами. Переориентация нашей стратегии стала для Китайской Народной Республики сигналом того, что мы видели ее цели раздельно от целей Советского Союза, что наша военная политика не рассматривала Китай в качестве некоей главной угрозы. Хотя наша смена доктрины никогда не признавалась Пекином, было немыслимо, чтобы ее проигнорировали прилежные ученики геополитики, которые так дотошно отслеживали все американские публичные заявления. Мы же не только начали отражать новую стратегическую схему в нашем военном планировании как для ядерной, так и обычной войны. Для того чтобы не оставалось никаких сомнений в отношении наших намерений, мы предприняли чрезвычайный шаг и подробно изложили наши обоснования в первом ежегодном докладе президента конгрессу 18 февраля 1970 года, наряду с положениями анализа, которые я только что описал. Ключевые фразы звучали так:

«В наших усилиях по гармонизации доктрины и возможностей мы выбрали то, что лучше всего охарактеризовано как стратегия «одной с половиной войны». В соответствии с ней мы будем иметь в мирное время вооруженные силы, достаточные для одновременного противодействия крупному коммунистическому нападению либо в Европе, либо в Азии, оказывая помощь союзникам в противодействии некитайским угрозам в Азии, сообразуясь с обстоятельствами в остальных местах (выделено автором).

Выбор этой стратегии основывался на следующих соображениях:

– ядерный потенциал наших стратегических сил и сил театра военных действий служит в качестве сдерживающей силы полномасштабной советской атаки на европейские страны – члены НАТО или китайского нападения на наших азиатских союзников;

– перспективы скоординированного нападения на два фронта на наших союзников со стороны России и Китая низки из-за рисков ядерной войны и невозможности китайско-советского сотрудничества…»

И Западная Европа – а не Азия – была выделена как театр военных действий, в котором угроза была вероятнее всего. Мы были, коротко говоря, больше озабочены опасностью советской агрессии, чем китайской.

Мы послали важный сигнал Китаю. Мы больше не станем рассматривать конфликт с СССР как автоматически включающий и Народную Республику. Мы будем относиться к нашим двум противникам на основе их поступков в отношении нас, а не их идеологии; мы открыто признали разницу между ними и маловероятность их взаимного сотрудничества. У китайцев появился вариант двинуться нам навстречу.

Доктрина Никсона

Новая стратегия определяла состав сил, который нам следовало иметь. В отличие от 1960-х годов объявленные цели для уровня наших вооруженных сил были фактически достигнуты. Но сохранялась потребность соотнести свои намерения с озабоченностями наших союзников и друзей, особенно в Азии. В отличие от некоторых наших критиков эти подвергающиеся угрозам страны расценивали наш уход из Вьетнама как необратимый процесс. Они опасались, что по ходу дела Соединенные Штаты снимут с себя всю свою ответственность и будут равнодушно относиться ко всем своим интересам в регионе. Страны, с нами не связанные союзническими отношениями, задавались вопросом, станем ли мы определять наши озабоченности в плане безопасности в Тихоокеанском регионе в строго правовых нормах, ограничиваясь лишь теми странами, с которыми мы имели подписанные обязательства. И что тогда будет с такими странами огромной стратегической важности, как Индия или Индонезия? А те, у кого были подписанные обязательства, интересовались, как мы их станем трактовать.

Учитывая внутренние нападки по поводу излишней вовлеченности Америки и попытки сократить наши обязательства в рамках НАТО, нельзя назвать эти вопросы наивными или тривиальными. Но если считается, что Соединенные Штаты отказываются от своей роли в Азии, то станут возможными и значительные перемены во внешней политике и, вероятно, даже внутренняя эволюция в ключевых странах этого региона. С другой стороны, не было никакого смысла обозначать какую-либо доктрину для общей обороны, которая не заручилась бы полной поддержкой внутри страны.

При подготовке азиатского турне Никсона летом 1969 года Никсон и я часто обсуждали эту проблему. Мы пришли к выводу, что важно провести разграничение между тремя типами угроз для безопасности: внутренняя подрывная деятельность, внешнее нападение соседней азиатской страны и агрессия со стороны ядерной державы (конкретно говоря, Советского Союза или Китайской Народной Республики). При самом высоком уровне угрозы мы должны дать ясно понять о неизменности нашего неприятия агрессивных планов любой крупной державы в Азии. При низком уровне этого спектра мы должны избегать вовлеченности в гражданские войны. Для серого уровня между крайними точками не сгодится никакая простая формула. Изначально мы планировали составить президентскую речь в этих рамках в течение лета. В разъяснении Белого дома для журналистов 18 июля я так обрисовал философию этой администрации для Азии после Вьетнама:

«Вопрос относительно характера обязательств Соединенных Штатов часто принимает форму дискуссии о правовых обязательствах. Но если копнуть глубже, и на уровне, который должен волновать президента, взаимоотношения Соединенных Штатов с другими странами зависят частично, разумеется, от правовых отношений, но в более фундаментальном плане от концепции, которая есть у Соединенных Штатов относительно своей роли в мире, и от истинной важности стран, с которыми поддерживаются отношения, для всеобщей безопасности и всеобщего прогресса».

То, что мы хотим обсуждать, как я отметил, представляет собой тему о том, как эти страны видят собственное будущее, потому что, заглядывая в следующее десятилетие, мы со всей очевидностью отмечаем, что будущее Азии, Юго-Восточной Азии, которую мы посетим, будет зависеть не от указаний, сделанных в Вашингтоне, а от динамизма, творческой активности и сотрудничества этого региона.

Мы по-прежнему хотим участвовать, но мы не можем обеспечивать всеми концепциями и всеми ресурсами. Инициатива должна перейти во все больших масштабах к самому региону. По этой причине важно рассмотреть наши взгляды относительно их будущего.

Затем, к моему большому удивлению, Никсон подхватил эту тему во время того, что, как я предполагал, будет всего лишь неформальной ознакомительной беседой с прессой в офицерском клубе на Гуаме 25 июля. Мы были на пути на Филиппины. Это был конец длинного дня. Мы пролетели несколько часов через несколько часовых поясов на остров Джонстон, чтобы наблюдать за приводнением первых людей, высадившихся на луну. Это сподвигло Никсона на ремарку о том, что мы являемся свидетелями «величайшей недели в истории мира со времен Сотворения мира». Это заявление привело в некоторое замешательство священнослужителей в составе группы. До сего дня я не считаю, что Никсон был намерен сделать важное политическое заявление на Гуаме. Его изначальной целью было как-то отметить промежуток времени, пересечение международной линии перемены даты. О том, что официальное провозглашение вначале не входило в планы Никсона, свидетельствует тот факт, что его пометки были сделаны на справочных материалах[81]81
  Пометки Никсона, изначально сделанные на справочных материалах, позже были включены в публикации тома за 1969 год Публичных документов Президентов Соединенных Штатов: Ричард Никсон. 1969 год (Public Papers of the Presidents of the United States: Richard Nixon: 1969, Washington: US Government Printing Office, 1971), p. 544–556.


[Закрыть]. Но, вероятно, будучи увлеченным событием, Никсон в эффектных и весьма красноречивых выражениях озвучил свои озабоченности по Азии.

Никсон видел потенциальные военные угрозы в Азии от крупной страны, коммунистического Китая, и двух относительно небольших стран – Северной Кореи и Северного Вьетнама. Но Никсон сказал, что мы «должны избегать такого рода политики, которая делает страны в Азии так сильно зависимыми от нас, что нас втягивают в конфликты, подобно такому, в котором мы находимся сейчас во Вьетнаме». Корреспонденты неизбежно потребовали от него конкретики. Никсон ответил:

«Я считаю, что настало время, когда Соединенные Штаты в наших отношениях со всеми нашими азиатскими друзьями [должны] обращать внимание на два момента: во‑первых, что мы будет соблюдать наши договорные обязательства, например, с Таиландом в рамках СЕАТО, но, во‑вторых, в том, что касается проблем внутренней безопасности, проблем военной обороны, за исключением угрозы использования какой-либо крупной державой своего ядерного оружия, то Соединенные Штаты собираются поддерживать и имеют право рассчитывать на то, что эта проблема во все большей степени будет решаться, а ответственность за нее будет возлагаться на сами азиатские страны».

Это по-прежнему оставляло открытым вопрос о том, что делать в случае агрессии, которая шла не от ядерной державы и не от внутренней подрывной деятельности. Никсон предположил, что этот вопрос мог бы решаться системой азиатской коллективной безопасности в течение 5—10 лет: «В той мере как это работает с угрозой иной, чем угроза от ядерной державы… это является целью, к которой должны стремиться свободные азиатские страны, независимые азиатские страны, и которую Соединенные Штаты должны поддерживать». Он избежал ответа на последовавший тут же вопрос о том, что нам следовало бы делать в промежуточный период до создания и начала работы такой системы безопасности.

Никсон стал причиной большего количества новостей, чем он сам рассчитывал. Эти комментарии из довольно разрозненных частей неформального брифинга стали сенсацией, будучи главной темой его бесед, везде, где бы он ни оказался во время поездки в Азии. Будучи удивленным их воздействием, Никсон вскоре вознес их в доктрину, которая стала носить его имя, – фактически значительное количество времени было потрачено на то, чтобы начальное название «Гуамская доктрина» было вытеснено в журналистском лексиконе более впечатляющей фразой в память скорее о человеке, нежели о месте ее изложения. Постепенно Никсон переработал свои неофициальные ремарки в три ключевых пункта в своей вьетнамской речи 3 ноября 1969 года и в своем докладе о внешней политике от 18 февраля 1970 года:

«– Соединенные Штаты будут выполнять все свои договорные обязательства.

– Мы предоставим щит в случае, если какая-то ядерная держава будет угрожать свободе любой страны, союзной с нами, или страны, чье выживание мы рассматриваем жизненно важным для нашей безопасности и безопасности региона в целом.

– В случаях, включающих иные типы агрессии, мы обеспечим военную и экономическую помощь в ответ на запрос и при необходимости. Но мы предполагаем, что страна, оказавшаяся под непосредственной угрозой, возьмет на себя главную ответственность за обеспечение людских ресурсов для собственной обороны».

С одной стороны, в доктрине Никсона было гораздо больше интересного, чем казалось на первый взгляд. Если мы были готовы выполнять наши договорные обязательства, то это касалось Японии, Южной Кореи, Филиппин, Тайваня, Таиланда и Южного Вьетнама. Если мы сейчас обязывались защищать даже неприсоединившиеся страны от ядерных держав, то это затрагивало озабоченности таких стран, как Индонезия, Индия или Малайзия по поводу гипотетических атак со стороны Китая. Доктрина Никсона категорически исключала автоматическое американское участие в войнах между другими азиатскими государствами, хотя мы могли бы предлагать военную и экономическую помощь. А то, что мы не должны больше втягиваться в гражданские войны, стало – в 1969 году – общепринятой точкой зрения.

С другой стороны, официальное заявление об американской позиции впервые определило четкие критерии как для друзей, так и для врагов. Во внутреннем плане это давало ясный ответ на обвинения в чрезмерной заангажированности. Даже выступающие за далеко идущий режим экономии, должны были серьезно отнестись к размаху и последствиям заявления Никсона. А страны в Азии, страшно опасавшиеся американского ухода, нашли в гуамских заявлениях значительное утешение, как только они их поняли.

Одним из ироничных последствий стало то, что те в нашем правительстве и за его пределами, кто хотел даже более значительного сокращения расходов, стали использовать доктрину Никсона против ее автора. Удивительно было – и это сводило с ума – во время дискуссии по Камбодже, к примеру, слышать, что американская помощь была запрещена согласно доктрине, носящей имя человека, желавшего оказать содействие угрожаемой стране и не признававшего никакого такого несоответствия.

Таким образом, в разгар активных внутренних дебатов по вопросам обороны мы смогли сохранить основу, от которой можно было отталкиваться после изменения настроя в конгрессе и среди общественности. Мы разработали военную стратегию, которая соответствовала нашему потенциалу для борьбы с более вероятными угрозами. И мы представили доктрину для установления безопасности в Тихоокеанском регионе, которая дала новую гарантию нашим союзникам и друзьям. Из всех достижений первого срока пребывания Никсона у власти я считаю сохранение основ нашей военной мощи в числе самых значительных. Без этого все усилия по ослаблению напряженности потерпели бы крах. Поскольку умеренность становится добродетелью только тех, кто, как полагают, имеет выбор.

VIII. Вьетнамская агония

Я до сих пор не могу писать о Вьетнаме кроме как с болью и печалью.

Когда мы приступили к работе, более полумиллиона американцев участвовали в войне, шедшей в 13 тысячах километров от родины. И их число продолжало расти согласно графику, составленному нашими предшественниками. Мы не нашли каких-либо планов выхода. 31 тысяча уже погибла. Каковы бы ни были наши изначальные планы в этой войне, к 1969 году доверие к нам за рубежом, надежность наших обязательств и внутреннее согласие в одинаковой степени оказались под угрозой из-за борьбы в стране, находящейся так далеко от Северной Америки, как это может позволить земной шар. Наша вовлеченность началась открыто и при почти единодушном одобрении со стороны конгресса, общественности и средств массовой информации[82]82
  То, что все ключевые решения в начале 1960-х годов были известны общественности, убедительно демонстрируется Генри Джоном Фэрли в его статье «Мы знали, что мы делаем, когда мы отправились во Вьетнам» в «Вашингтон мансли» (Henry Fairie, «We Knew What We Were Doing When We Went Into Vietnam”, Washington Monthly (May, 1973).


[Закрыть]. Но к 1969 году наша страна разрывалась из-за протестов и мучений, иногда принимавших насильственный и безобразный характер. Вежливость, с какой должно жить любое демократичное общество, была отброшена. Ни одно правительство не может функционировать без минимального доверия. Оно было растрачено из-за жесткости стоящих перед нами альтернатив и нарастающей ярости внутренних противоречий.

Психологи или социологи, возможно, когда-нибудь объяснят, что было с той далекой монохромно-одноцветной землей с зелеными горами и полями, сливавшимися с синим морем, тысячелетие манившей, как магнитом, иностранцев, которые искали там славы, а получали разочарование, которые верили в то, что на ее рисовых полях и в ее джунглях должен воцариться некий хозяин, и вступали на эти территории, чтобы ретироваться с разрушенными иллюзиями. Что вдохновляло народ этой страны на такие героические битвы и увлеченность одной идеей, своего рода мономанией, отчего чужаки, один за другим, искали там ключ к некоей загадке, а потом были изгнаны с такой свирепой настойчивостью, что не только мешало всяческим усилиям иностранцев, но и расстраивало его собственный внутренний баланс.

Наши предшественники были сама невинность, когда приступили к работе, будучи убеждены в том, что жестокая гражданская война представляла собой некое передовое явление мирового образца. За четыре года борьбы они не смогли разработать стратегию достижения победы – и, насколько теперь известно, такая стратегия была недостижима. Они сделали достаточно для того, чтобы обеспечить главное обязательство американской мощи и авторитета, но не достаточно для того, чтобы довести его до логического конца. В течение последнего года пребывания у власти администрации Джонсона коммунисты начали массированное наступление в масштабах всей страны. Немногие исследователи проблемы сегодня сомневаются в том, что оно повсеместно потерпело поражение. Однако его масштабы и число жертв превратило его в психологическую победу. Под воздействием Тетского наступления под Новый год мы вначале уменьшили, а затем и прекратили вообще бомбардировки Севера без какой-то взаимности с противной стороны, за исключением начала переговоров, которые наш заклятый противник немедленно завел в тупик. Поддержка со стороны общества ослабела в отношении войны, которую мы не могли выиграть, но, как представляется, не могли и закончить.

А в самой нашей стране росла оппозиция. Она состояла из многих направлений: искренние пацифисты, которые не хотели видеть, как их страна втягивается в убийства далеко за тысячи километров; прагматики, которые не видели разумного исхода; изоляционисты, которые хотели закончить американское участие за пределами страны; идеалисты, которые не видели совместимости наших ценностей и ужасов войны, в буквальном смысле пришедшей в дома впервые при помощи телевидения. И все эти группы подбадривались небольшим меньшинством, выражающим неистовую ярость 1960-х годов при помощи шоковой тактики обрушивания непристойностей и насилия, отражая их ненависть к Америке, ее «системе» и ее «злу». Все они объединились и произвели невообразимый хаос во время конвента Демократической партии в 1968 году, устраивали стычки насилия в студенческих городках, а также создавали смятение и деморализующую обстановку среди руководящих групп, которые подкрепляли все великие американские послевоенные инициативы в области внешней политики.

Ричард Никсон унаследовал весь этот бурлящий котел. Из всех вариантов он, вероятно, менее всего подходил для акта о помиловании, который мог бы привести к примирению с ответственными членами оппозиции. Видя себя, так или иначе, в качестве объекта либерального заговора с целью уничтожить его, он никак не мог заставить себя относиться к пертурбациям, вызванным Вьетнамской войной, как к чему-то иному, чем продолжение старых нападок на его политическое существование. Хотя он симпатизировал страданиям истинных протестантов гораздо сильнее, чем они это представляли, но никогда не собирал всю свою уверенность в собственных силах и широту духа и взглядов, чтобы установить с ними какую-то связь. Он признавал их предположения о том, что мы столкнулись со смертельной внутренней борьбой; но по ходу дела он лишь усилил и усложнил свою озлобленность.

Справедливость заставляет признать, что ему был оказан минимум поддержки. В конце концов, к Хьюберту Хамфри, вся жизнь которого была стремлением к примирению, вряд ли отнеслись лучше во время его кампании по выборам в президенты. А после того как Никсон победил, те, кто привел к нашему участию во Вьетнаме, сперва заняли нейтральные позиции, а потом перешли в оппозицию, взвалив на Никсона ответственность за войну, которую он получил в наследство, и нападая на него во имя решений, которые они сами не отстаивали и не претворяли в жизнь, когда у них была такая возможность.

Администрация Никсона приступила к работе, будучи полна решимости покончить с нашим участием во Вьетнаме. Но вскоре столкнулась с реальностью, которая мучила ее предшественницу. На протяжении жизни почти целого поколения безопасность и прогресс свободных народов зависели от веры в Америку. Мы не могли просто взять и уйти из дела, в которое были вовлечены две администрации, пять союзных стран и 31 тысяча погибших, так, как будто мы переключаем телевизионный канал. Многие требовали от нас «пойти по пути де Голля»; но они не учитывали того, что даже де Голлю понадобилось четыре года, чтобы вывести свою страну из Алжира, потому что он тоже полагал важным для Франции выйти из этих родовых мук, сохранив в целостности внутреннее единство и международный статус. Он вытащил Францию из Алжира, представив это как результат политического акта, а не краха, таким образом, что это выглядело как национальное решение, а не бегство.

Такое окончание войны было даже еще важнее для Соединенных Штатов. Будучи руководителем демократических союзов, мы должны были помнить, что множество стран и миллионы людей опирались в деле своей безопасности на нашу готовность помогать нашим союзникам, в опоре именно на нашу уверенность в самих себе. Ни один серьезный политический деятель не позволит себе поддаться на модное развенчание таких понятий, как «престиж» или «честь», или «доверие». Для великой державы бросить на произвол судьбы малую страну и отдать ее в руки тирании только для того, чтобы обрести передышку от наших собственных родовых потуг, как мне казалось и как мне до сих пор кажется, – было глубоко аморально и деструктивно для наших усилий построить новый и, в конечном счете, более мирный образец международных отношений. Мы не могли придать новую жизнь Североатлантическому альянсу, если правительства стран его членов были переполнены сомнениями относительно американской стойкости. Мы не смогли бы сподвигнуть Советский Союз на понимание необходимости взаимной сдержанности, если бы фоном для этого была бы наша капитуляция в крупной войне. И мы не добились бы нашего открытия Китаю, если бы наша ценность как противовеса, как оказалось, была бы сведена к нулю из-за краха, который представил бы нас как никоим образом не влияющих на азиатскую безопасность. Наш успех в ближневосточной дипломатии зависел бы от степени убежденности нашего союзника в нашей надежности, а наших противников в том, что мы невосприимчивы к угрозам военного давления или шантажа. Несомненно, американский народ хотел прекращения войны, но все опросы и фактически само избрание Никсона (и голос Уоллеса) в равной мере показали, что люди видели цели своей страны почетными и вряд ли получили бы удовольствие от унижения Америки. Новая администрация должна была уважать озабоченности противников войны, но так же и страдания и муки семей, чьи сыновья пострадали и погибли ради своей страны, и тех, кто не хотел бы считать, – постфактум, – что их жертва была напрасной.

Принципы чести Америки и ответственности Америки не были пустыми фразами для меня. Я их ощущал с большой силой. Я родился в Германии в баварском городе Фюрт за полгода до попытки Гитлера осуществить «пивной путч» в баварской столице Мюнхене. Гитлер пришел к власти, когда мне было 9 лет. Нюрнберг, с которым Фюрт был по соседству с такими же физическими и психологическими связями, как Бруклин с Нью-Йорком, был известен своей поддержкой нацистов, массовыми сборищами нацистской партии и печально знаменитыми расовыми законами. До своей эмиграции в Америку моя семья и я пережили нараставшие гонения и дискриминацию. Мой отец потерял работу учителя, которой занимался всю свою жизнь, друзья времен молодости моих родителей сторонились их. Я был вынужден ходить в отдельную еврейскую школу. Каждый шаг по улице превращался в риск, так как мои немецкие сверстники легко могли побить еврейских детей, а полиция при этом не вмешивалась бы.

В тот период Америка приобрела для меня некие удивительные качества. Когда я был мальчиком, она стала мечтой, удивительным местом, где толерантность была естественным явлением, а личная свобода не вызывала сомнений. Даже узнав позже, что Америка тоже имела множество проблем, я никогда не забывал, какой душевный подъем возникал у жертв преследований, у моей семьи и у меня во время долгих лет жестокости и унижения. Я всегда помнил то волнение, которое испытал, когда впервые прошел по улицам Нью-Йорка. Увидев группу мальчиков, я стал переходить на другую сторону, чтобы меня не побили. И потом я вспомнил, где нахожусь.

У меня всегда было поэтому особое чувство того, что значит для меня Америка, которое рожденные там граждане, вероятно, считали само собой разумеющимся. Я не мог принять самобичевание, когда каждое несовершенство рассматривается как повод очернить драгоценный эксперимент, значение которого для остального мира стало частью моей жизни. Я был безмерно признателен за получение возможности отплатить свой долг обществу, пороки которого признавал, но и видел их в иной проекции; они не могли затмить для меня все величие, весь идеализм, всю гуманность и все воплощение надежд человечества этого общества.

Внутреннее смятение от вьетнамских дебатов в силу этого причиняло мне глубокую боль. Я не соглашался со многими из решений, которые привели к тупиковой ситуации в Индокитае. Однако я чувствовал, что мое назначение на высокий пост предопределяло ответственность в плане оказания помощи в деле окончания войны таким образом, который отвечал бы самоуважению Америки и надеждам, которые все мужчины и женщины доброй воли возлагали на ее мощь и цели. Мне казалось важным, чтобы Америка не была унижена, не была поколеблена, чтобы она покинула Вьетнам таким образом, что даже протестующие могли бы позже видеть в этом отражение выбора, сделанного Америкой со всем достоинством и самоуважением. По иронии судьбы, в свете последовавших обвинений в «историческом пессимизме», обрушившихся на меня, именно вопрос нашей веры в самих себя и в наше будущее я считал главным в развязке во Вьетнаме.

Я верил в моральное значение принявшей меня страны. Америка, одна из числа свободных стран, была достаточно сильна для того, чтобы гарантировать глобальную безопасность от сил тирании. Только Америка имела и мощь, и порядочность, чтобы вдохновлять другие народы, боровшиеся за свою идентичность, за прогресс и достоинство. В 30-е годы прошлого столетия, когда демократические страны столкнулись с самой серьезной опасностью, Америка ждала своего часа, чтобы прийти на помощь Европе. А сейчас не было никого, кто пришел бы на помощь Америке, если бы мы отказались от наших международных обязательств или если бы мы поддались чувству ненависти к самим себе.

В отличие от большинства своих современников я пережил хрупкость ткани современного общества. Я видел, что наиболее вероятным исходом распада общественных связей и подрыва всех основных ценностей является экстремизм, отчаяние и варварство. Люди не должны терять веру в себя; те, кто погряз в поношении несовершенств своего общества или превращает их в оправдание нигилистических оргий, как правило, кончают разрушением всех общественных и моральных ограничений; в итоге же своими безжалостными нападками на все убеждения они умножают страдание.

Я никогда не мог заставить себя думать, что война во Вьетнаме это чудовищный криминальный заговор, как модно было говорить в некоторых кругах. На мой взгляд, наше вступление в эту войну явилось результатом не милитаристского психоза, а наивного идеализма, который хотел исправить все болячки мира и считал, что американская добрая воля сама себя обеспечивала силой. Я посещал Вьетнам в качестве профессора. Я видел там не ужасных американцев, – хотя, как и во всех войнах, такие люди тоже существовали, – а убежденных молодых людей, которые ежедневно встречались со смертью, несмотря на раскол на родине. Я помню о многих идеалистах-американцах, работавших в невыносимых условиях для того, чтобы дать власть, здоровье и развитие запуганным и обезумевшим людям. Я считал, что страна обязана дать что-то взамен за их жертвы, а не только шумным протестующим. Некоторые из критиков рассматривали Вьетнам как некую аллегорическую драму назидательного характера, в которой нечестивцы должны быть наказаны еще до того, как упадет занавес финала, и в которой любая попытка спасти самоуважение от окончательного финала только усугубляет неправду и зло. Я видел в этом настоящую трагедию. Ни у кого не было монополии на страдания.