Текст книги "Годы в Белом доме. Том 1"

Президент не остановился на этом и написал длинное письмо Яхья Хану об американо-пакистанских отношениях. По Китаю он написал: «Вы знаете о моем интересе к попытке установить более значимый диалог с китайскими руководителями. Это, мягко говоря, медленный процесс, но я не отказался от него». Когда я вручил это письмо Хилали 23 декабря, он уже получил другое послание. Яхья Хан теперь сообщал нам о сложившемся у него «впечатлении» (на дипломатическом жаргоне, от анонимного источника из числа китайских высокопоставленных лиц) о том, что китайцы хотели бы возобновить варшавские переговоры без предварительных условий. Было ясно, что китайцы придавали особую значимость пакистанскому каналу, поскольку Пакистан был в менее уязвимой позиции в отношении китайско-советских отношений, чем Румыния.

Политика «треугольника»

Таким образом, к концу 1969 года отношения Америки с коммунистическим миром медленно приобретали форму «треугольника». Мы не считали наше открытие Китая имеющим изначально антисоветскую направленность. Целью было очистить нашу внешнюю политику от сентиментальности. У нас не было оснований рассказывать о наших контактах с крупными коммунистическими странами Советскому Союзу. Мы двинулись в сторону Китая не для того, чтобы заглаживать либеральную вину за нашу китайскую политику конца 1940-х годов, а построить глобальное равновесие. Это не был сговор против Советского Союза, такая политика нужна была для того, чтобы придать нам положение балансировщика ради использования в созидательных целях – дать каждому коммунистическому государству понять, что они будут только выигрывать от хороших отношений с нами. Такое равновесие могло бы обеспечить стабильность среди крупных держав и даже, в конечном счете, сотрудничество в 1970-е и 1980-е годы.

18 декабря на заключительном брифинге для прессы, который состоялся в Восточном зале Белого дома по случаю окончания года, я постарался обрисовать подход к обеим крупным коммунистическим странам: «Мы всегда ясно давали понять, что у нас нет постоянных врагов и что мы будем судить о других странах, включая коммунистические, по их действиям, а не по их внутренней идеологии». Я в положительном тоне высказался о деловом стиле, который выработался в наших отношениях с Советским Союзом, об отсутствии тенденциозной пропаганды, столь характерной для прежних форм обменов. Мы были готовы к серьезным переговорам. Мы тщательно готовимся. Но мы настаиваем на взаимности. Мы были готовы к встрече на высшем уровне с советскими руководителями, но предпочли бы такой саммит, который обозначил бы значительный прогресс, не ставший завершающей точкой. Я говорил о Китае больше в философском ключе, поскольку нам предстояло многое пройти для того, чтобы разбудить эти отношения:

«Китайский народ – это, несомненно, великий народ. У них самая длительная непрерывная история существования правительства в одном регионе из всех существующих цивилизаций. 800 миллионов человек, составляющих 25 процентов человеческой расы, являются фактором, который нельзя проигнорировать. Они будут оказывать воздействие на международные дела, что бы мы ни намеревались предпринимать и какую бы декларативную политику ни проводили. Они являются реальностью. И их политика, хорошо это, или плохо, будет определять возможности достижения мира и прогресса. И все это вне зависимости от того, что мы предпримем.

…Если правда, что большой задачей периода, последовавшего сразу после Второй мировой войны, было избежать хаоса, и если правда, что большой проблемой последующих 20 лет является строительство более стабильного мира, то тогда нам представляется невозможным строительство мира, который мы определили бы как нечто иное, чем простое избежание кризиса игнорированием этих 800 миллионов человек…

Но мы и не переоцениваем наши возможности односторонних действий по отношению к ним.

Они сами примут решение на основе своих концепций, касающихся их собственных потребностей и идеологии. Но мы готовы в той степени, в какой их действия могут оказаться под воздействием наших, вступить в диалог с ними».

22 декабря у меня состоялся частный обмен мнениями по итогам года с Добрыниным. Я был настолько уверен, что он затронет Китай, что написал мой ответ для одобрения президентом, которое он и дал. Я написал:

«Я вновь повторю, что

– мы не принимаем предположение о том, что постоянная враждебность является железным законом американо-китайских отношений;

– наша политика не направлена против СССР;

– мы не занимаем ничью сторону в китайско-советском споре».

Я не был разочарован. Добрынин поднял тему Китая в очередной раз, спросив, что мы намерены делать и какова реакция китайцев. Я обошел вопрос, дав только общие заверения, которые я заготовил.

К концу 1969 года стало очевидно, что Китай также принял стратегическое решение достичь сближения с нами, даже несмотря на то, что он отделался от Советского Союза тем, что возобновил периодический диалог по пограничному спору. Когда наступил 1970 год, китайцы согласились на очередную неформальную встречу, на которой Стессел собирался предложить возобновление переговоров на уровне послов в Варшаве. Встречу намечали провести в Американском посольстве 8 января. Президент и я очень хотели использовать эту возможность, чтобы сказать китайцам, что мы не станем участвовать в американо-советском кондоминиуме в Азии или вообще где-либо еще. Мы бы хотели сказать китайцам напрямую то, что до сего времени говорилось им только через третьи стороны. Существовала также опасность того, что мы могли бы подорвать доверие к нашим частным каналам, если американские дипломаты не будут подтверждать того, что президент и я повторяли через посредников.

Помощник Госсекретаря по странам Азии и Тихоокеанского региона Маршалл Грин оказывал сопротивление, утверждая, что нам следует избегать конкретики на встрече, посвященной процедурным вопросам. Для такого сопротивления, несомненно, были более глубокие причины: раздражение из-за вмешательства со стороны Белого дома; ощущение среди восточноазиатских специалистов того, что привнесение геополитических соображений в дела с Советским Союзом ничем не оправдано; и, возможно, по-прежнему сильное предубеждение в отношении открытия Китаю среди экспертов, привыкших рассматривать Китай как главную угрозу, или находящихся до сих пор под воздействием тягостных воспоминаний о наказаниях за смелые шаги в отношении коммунистического Китая в эпоху маккартизма.

В конечном счете, варшавская встреча 8 января прошла исключительно хорошо. Китайский поверенный прибыл в посольство США весьма пышно на лимузине, на котором развевался китайский флаг. Процедурные вопросы были разрешены по-дружески. Договорились возобновить официальные регулярные встречи между послами. Было передано президентское послание относительно кондоминиума. Обе стороны избегали полемики (хотя китайская пресса продолжала информировать общественность о «беззакониях» администрации Никсона). Китайцы приняли принцип организации встреч поочередно в двух посольствах. Следующую встречу назначили на 20 января в китайском посольстве. Лэй Ян предложил сообщить об этой встрече.

Итак, за один год после инаугурации президента Китайская Народная Республика и Соединенные Штаты Америки смогли вновь включиться в реальные переговоры впервые за два года. Но они отличались от 134 встреч, которые им предшествовали. Они были тщательно подготовлены на протяжении нескольких месяцев передач посланий, вначале через посредников, а потом становящихся все более открытыми, свидетельствовавших о готовности внести фундаментальные перемены в наши взаимоотношения. Нам предстоял впереди еще долгий путь. Но мы, наконец-то, были уже у подножия горной гряды, на переход через которую нам понадобится еще дополнительно полтора года.

Это было время исключительно больших надежд. Помимо преимуществ «треугольной» дипломатии, имелись и иные причины. Одной из них был Вьетнам. Открытие Китаю могло бы помочь нам покончить с агонией этой войны. Вспышка со стороны Суан Тхюи 22 марта со всей очевидностью продемонстрировала чувствительность Ханоя к нарастанию распрей между его двумя главными союзниками. Этот китайско-советский конфликт осложнял положение Северного Вьетнама по простым практическим причинам (помимо всех прочих), поскольку много военной помощи из Советского Союза шло по суше по железной дороге через Китай и в силу этого требовало хотя бы минимального китайско-советского сотрудничества. Ханой, должно быть, чувствовал, что мы получим пространство для маневра из-за этих распрей, как это случилось в 1972 году. А любая инициатива, которая помогала разрешать наши внутренние разногласия, также лишала Ханой одного из своих главных преимуществ.

Внутреннее воздействие в Америке в результате нашей китайской инициативы имело намного более глубокое значение. Мучения из-за Вьетнама, как представлялось, вызывали отчаяние в отношении возможности проведения созидательной политики, неприятия иностранного вмешательства и в некоторых кругах незаметно подкрадывающуюся ненависть к самим себе. Драма прекращения отчужденности от этого великого народа, если говорить человеческим языком в плане глобальных перспектив мира, стала бы глотком свежего воздуха, напоминанием, что Америка могла бы добиться в качестве мирового лидера. Совершить это в разгар все разделяющей войны доказало бы нам самим, что мы остаемся главным фактором в мировых делах, способны действовать смело и умело для продвижения наших целей и благополучия всех, кто полагался на нас.

VII. Оборонная политика и стратегия

Оборона и стратегический баланс

На протяжении истории политическое влияние стран примерно совпадало с их военной мощью. В то время как государства могут отличаться по моральному достоинству и престижу их институтов, дипломатическая сноровка может прибавлять, но никогда не заменять военную силу. При финальном расчете всех «за» и «против» слабость постоянно подталкивала к агрессии, а в результате слабость вела к отказу от своей политики. Некоторые не очень большие страны играли значительную роль в мировом масштабе в короткий промежуток времени, но лишь когда действовали в безопасных рамках международного равновесия. Баланс сил, концепция, столь очерненная в трудах американских политологов, – редко использовалась без предшествовавшего ей ругательного слова «устаревшая» – была на самом деле предпосылкой для мира. Расчет сил, разумеется, является только началом любой политики; он не может быть ее единственной целью. Факт остается фактом, но без наличия силы даже самая возвышенная цель рискует оказаться подавленной диктатом других.

В этом состоял хороший урок, который следовало выучить американцам. Защищенные двумя океанами, мы на протяжении более столетия были убеждены в том, что нам необязательно заниматься вопросами стратегии. Единственные среди великих держав, мы представляли себе, что сможем господствовать только благодаря чистоте наших мотивов и наше воздействие на мир никоим образом не связано с физической мощью. Мы были склонны к колебанию между изоляцией и неожиданными рывками вовлеченности, при этом каждое колебание имело в своей основе некие моральные обоснования. Даже наши военные усилия носили какой-то абстрактный характер, будучи нацеленными больше на логистику, то есть управление материальными потоками, чем на геополитику. В наших войнах мы обычно изматывали нашего противника, скорее благодаря мощи наших ресурсов, нежели благодаря смелости или стратегическим концепциям.

К концу 1960-х годов нас вновь потянуло к отходу в изоляцию. Разочарования от ничего не принесшей войны побудили кое-кого объяснить наши проблемы слишком сильной вовлеченностью во всем мире. Критика, изначально направленная на войну во Вьетнаме, вскоре распространилась на весь спектр наших военных программ и обязательств. Обоснованное мнение, которое пережило вовлеченность в мировые дела на протяжении жизни одного послевоенного поколения, как представляется, выступило резко против этого.

Это угрожало поставить нашу нацию и другие свободные народы в опасную позицию. Политическая стабильность Европы и Японии и будущее эволюционное развитие стран Латинской Америки, Африки и Азии окажутся в зависимости от того, смогут ли Соединенные Штаты обладать силой, соответствующей поставленным ими целям, и будут восприниматься как способные защищать свои интересы и интересы своих друзей. Если бы война во Вьетнаме подорвала нашу готовность поддержать безопасность свободных народов при помощи нашей военной мощи, бессчетные миллионы оказались бы под угрозой.

К сожалению, наши внутренние мучения носили самый острый характер в то время, когда технологии в сочетании с ранее принятыми обдуманными решениями влияли на характер стратегического баланса. На протяжении всего послевоенного периода Советский Союз имел огромное преимущество в обычных сухопутных войсках. Однако советский военный потенциал страдал от двух недостатков: радиус действия Советов был сравнительно коротким; он ограничивался фактически районами, прилегающими к Советскому Союзу. А американское превосходство в ядерных стратегических силах было подавляющим. Советский Союз не мог сыграть на своем внутреннем преимуществе в превосходстве по численности войск из опасения столкнуться с ядерным превосходством Соединенных Штатов. Это было главной причиной того, почему Советский Союз, несмотря на периодически поднимаемую шумиху, никогда не прибегал к своим многочисленным обычным войскам против стран, являющихся союзниками Соединенных Штатов Америки. По иронии судьбы в наше время после 1945 года Красная Армия применяла силу только против союзников Советского Союза (в Восточном Берлине в 1953 году, в Венгрии в 1956 году, в Чехословакии в 1968 году и на границе с Китаем в 1969 году).

К концу 1960-х годов, однако, стратегический ядерный баланс стал склоняться к паритету. Это изменило бы все оценки нашей послевоенной стратегии. К сожалению, именно в тот момент, когда наши внутринациональные дебаты должны были бы сосредоточиться на последствиях этой новой ситуации, все наши оборонные программы попали под усиленные удары критики. Их порицали как избыточные, за них упрекали безрассудных руководителей, их критиковали как вносящие свою лепту в развязывание кризисов и конфликтов.

Находившиеся у власти администрации в 1960-е годы решили сознательно принять паритет по стратегическим вооружениям, который они посчитали неизбежным. Но приняв его, они, тем самым, ускорили его установление. В 1960-е годы Соединенные Штаты добровольно прекратили создание межконтинентальных баллистических ракет (МБР) наземного базирования и баллистических ракет на подводных лодках (БРПЛ). У нас не было программ строительства дополнительных стратегических бомбардировщиков. Было решено сохранять стратегические силы, состоящие из 1054 МБР наземного базирования, 656 БРПЛ и около 400 бомбардировщиков В-52. Мы приняли эти потолки в то время, когда намного опережали стратегические войска Советского Союза. Но эти потолки не изменились даже тогда, когда стало ясно, что Советский Союз, реагируя частично на унижение во время кубинского ракетного кризиса 1962 года, предпринял громаднейшее усилие по наращиванию военной мощи во всех областях.

В американском фольклоре кубинский кризис помнится как великая американская победа. Так оно и было на самом деле. Однако американское и советское правительства извлекли из этого диаметрально противоположные уроки. В американской политике этот кризис привел к политике контроля над вооружениями и разрядки, примером чему стал договор о запрещении ядерных испытаний и нераспространении и действительно в решении прекратить строительство ракет, когда мы достигли определенного количества. В Советском Союзе, напротив, унижение Хрущева на Кубе было одним из поводов для свержения двумя годами спустя. Суть советской реакции на кубинский опыт воплощен в едком замечании В. В. Кузнецова Джону Макклою, когда два ветерана советской и американской дипломатии обговаривали детали вывода советского оружия с Кубы в конце 1962 года: «Вы, американцы, больше никогда не сможете так поступить с нами снова!»[65]65
  В. В. Кузнецов цитируется в: Charles E. Bohlen, Witness to History 1929–1969 (New York: W. W. Norton and Co., 1973), p. 495–496 (Болен Чарльз Юстис «Чип». Свидетель истории. 1929–1969 годы).


[Закрыть] С тех самых пор Советский Союз запустил решительную, систематическую и долгосрочную программу расширения всех категорий своей военной мощи – собственные ракеты и бомбардировщики, танки и подводные лодки, истребители – на высоком техническом уровне и с глобальной широтой охвата. Таким образом, кубинский кризис 1962 года был исторической поворотной точкой – но не по причине, которую благодушно предполагали некоторые американцы.

Через три года после кубинской конфронтации – в 1965 году – советский стратегический арсенал состоял из 220 МБР и более 100 БРПЛ. К 1968 году цифры выросли до почти 860 МБР и более 120 БРПЛ. К 1971 году Советы догнали нас – и продолжали наращивание. Наши оценки их планов всякий раз оказывались ниже реального. Блестящий аналитик Альберт Волстеттер убедительно показал, что распространенное в 1960-е годы представление о том, что Пентагон преувеличивал советские программы, чтобы заполучить больше финансирования – было на самом деле ложным. Американские стратеги 50-х и 60-х годов прошлого столетия постоянно недооценивали советское военное наращивание[66]66
  Albert Wohlstetter, “Is There a Strategic Arms Race?” Foreign Policy, no. 15 (Summer 1974), p. 3—20 (Волстеттер Альберт. Существует ли стратегическая гонка вооружений? «Форин полиси», № 15 (Лето 1974 года); “Rivals But No ‘Race’”, Foreign Policy, no. 15 (Fall 1974), p. 48–81 (Соперники, но без «гонки». «Форин полиси», № 15 (Осень 1974 года).


[Закрыть]. Мы всегда исходили по максимуму при оценке советских программ – а не так, как описывалось, как «наиболее вероятно», а предлагалось как «в худшем случае». Вместо того чтобы прекратить наращивание по достижении паритета с нами, как надеялись некоторые, Советы продолжали его – до тех пор, пока не были остановлены договоренностями по ОСВ 1972 года, а затем переключились на активное качественное совершенствование.

Американский ответ на советское наращивание при администрации Джонсона был двояким. Было решено создать противоракетную систему обороны (ПРО), но она была навязана администрации Джонсона возбудившимся конгрессом и осталась Никсону в наследство для претворения в жизнь. Что же касается обороны, то вместо того, чтобы сравняться по количеству с советскими ракетами, наши предшественники решили разработать разделяющиеся боеголовки МИРВ с целью умножения наступательной мощи каждой из имевшихся у нас ракет. Первые полетные испытания США ракет МИРВ прошли в 1968 году. Наши предшественники также решили базировать наши стратегические силы на легких, но высокоточных ракетах, МБР «Минитмен» и БРПЛ «Посейдон». (Советы приняли противоположное решение, делая акцент на ракетах, которые были намного больше, чем наши, и поэтому способны нести намного больший вес. По мере совершенствования советской технологии их преимущества по количеству и грузоподъемности станут повышаться с повышением точности.) Таким образом, решения администрации Джонсона определяли размеры, как и количество наших ракет на протяжении всего периода нашего пребывания у власти. Так происходило потому, что сроки упреждения для большинства видов новых вооружений составляют, по крайней мере, шесть лет между концепцией и производством, и потому, что конгресс выступал против новых программ вплоть до окончания Вьетнамской войны. Отсюда, никакое решение, принятое нами, не даст в результате новые вооружения до середины 1970-х годов. А оппозиция в конгрессе грозила отложить и эти сроки на более поздние.

Таким образом, неумолимое подавляющее превосходство, которое мы имели в 40—50-е годы прошлого столетия, было разрушено вначале до паритета, а потом в итоге до уязвимости наших сухопутных войск. Большая загрузка советских ракет и неизбежное лидерство по количеству какое-то время будет уравновешиваться нашим технологическим лидерством. Нам казалось, что мы, по меньшей мере, на пять лет опережаем в разработках МИРВ; точность наших ракет была по-прежнему на высоте, важная составная часть в любых расчетах относительно гипотетического обмена ядерными ударами. Наши возможности поддержания примерного стратегического баланса еще не были под угрозой – при условии полного задействования нашего технологического превосходства. Мы могли размещать систему ПРО для защиты наших городов или наших ракетных установок. Мы могли также ускорить предварительную работу над более передовым бомбардировщиком (позже станет известен как В-1), над новой подводной лодкой и ракетами, запускаемыми с подводных лодок («Трайдент», или «Трезубец»), а также новой МБР (МХ, «Эм-Икс», т. н. «экспериментальная ракета»). После 1978 года мы, таким образом, были бы в лучшем положении, при условии продолжения работы всех программ, начатых в 1970-е годы. Мы предприняли все эти шаги, но каждый подвергся нападкам, как со стороны конгресса, так и в СМИ. Наша стратегическая дилемма состояла в том, что без этих будущих систем вооружений наши стратегические силы окажутся все более и более уязвимыми; даже с ними долгосрочные требования в области безопасности постоянно менялись.

Даже при равенстве или легком превосходстве любая новая администрация столкнется с беспрецедентным вызовом. Наши оборонные доктрины, сформированные в период нашего превосходства, должны были быть пересмотрены в суровом свете новых реалий. В скором времени всеохватный ядерный обмен ударами мог вызвать потери для Соединенных Штатов, исчисляемые десятками миллионов человек. Тогда будет существовать баланс разрушительности. И даже если на какое-то время наша способность нанести урон превзойдет аналогичные способности наших противников, наше нежелание прибегать к ядерному оружию, несомненно, возросло бы значительно. Под вопрос попало бы доверие по отношению к обязательствам Америки идти на риск развязывания Армагеддона ради защиты наших союзников. Отсюда возникали важные вопросы: как мы можем обеспечивать независимость и уверенность в себе союзных стран, живущих под боком у сухопутных армий Советского Союза (тоже увеличивающихся), как и их расширяющихся ядерных арсеналов? Какой должна быть наша стратегия в плане применения наших ядерных сил? Если всеобщая термоядерная война стала такой опасной, будет ли возможным ограниченное применение ядерных сил?

Дебаты по вопросам обороны

На такие вопросы было бы трудно давать ответы даже при самых лучших обстоятельствах. К сожалению, конец 1960-х и начало 1970-х годов вряд ли можно было назвать временем, подходящим для спокойного и рассудительного анализа стратегических проблем. Страстная критика войны во Вьетнаме распространилась на оборонное ведомство в целом; поистине, некоторые видели в нападках на оборонный бюджет средство нажима с целью покончить с войной в Юго-Восточной Азии. «Перенацеливание национальных приоритетов» с оборонных на внутренние программы сделалось лозунгом того времени; это было фактически завуалированное выражение серьезных сокращений оборонного бюджета. Интеллектуалы, которые высмеивали построение фраз президентом Эйзенхауэром и стиль руководства, когда он находился у власти, с готовностью восприняли как общепризнанную истину его предупреждение 1961 года не позволять так называемому военно-промышленному комплексу набирать непропорциональное влияние на американскую жизнь. Системы вооружений – особенно наши – рассматривались в качестве скорее причины, чем симптома напряженности, потому что утверждалось, что наши программы вызывали ответную советскую реакцию, а не наоборот. Оценки правительства США о том, что советское военное наращивание ставило нас перед лицом действительной оборонной проблемы, подвергались высмеиванию как стандартный продукт «пропагандистской машины Пентагона»[67]67
  Так называлась книга сенатора Дж. Уильяма Фулбрайта «Пропагандистская машина Пентагона» (J. William Fullbright, The Pentagon Propaganda Machine (New York: Random House, 1970, and Vintage Books, 1971).


[Закрыть], это повторялось ежегодно, оказывая влияние на бюджетные решения в конгрессе. Допустимое представление о том, что гонка стратегических вооружений отличается от любой другой, которая ей предшествовала, было превращено в предположение о том, что любые новые расходы на стратегические вооружения абсурдны, потому что уже существовало достаточно вооружения для того, чтобы полностью уничтожить человечество несколько раз. Приметой времени стала конференция в марте 1969 года в Вашингтоне, созванная двухпартийной группой, состоявшей из десяти сенаторов и около 40 членов палаты представителей, на тему «Военный бюджет и национальные приоритеты». В ней участвовали выдающиеся ученые, деятели науки, бывшие официальные лица из правительства и члены обеих палат конгресса. Их отчет, позднее опубликованный под заголовком «Американский милитаризм 1970», заканчивался фразой о том, что «наша страна находится в опасности превращения в государство национальной безопасности»[68]68
  Erwin Knoll and Judith Nies McFadden, eds., American Militarism 1970 (New York: The Viking Press, 1969), p. 11 (Американский милитаризм 1970, под ред. Эрвина Нолла и Юдит Нис Макфадден). (Американский милитаризм 1970. Пер. с англ. М.; Воениздат, 1972 год). См. также: John W. Finny, “45 in Congress Seek Rein on Military”, New York Times, June 3, 1969 (Финни Джон У. 45 в конгрессе ищут управу на военных, «Нью-Йорк таймс» от 3 июня 1969 года).


[Закрыть]. Группа 80 членов конгресса от обеих партий, выступающая за мир, основанный на соблюдении законности, опубликовала доклад в июле, в котором подверглись нападкам шесть программ вооружений, включая ПРО, в попытке, как описала «Нью-Йорк таймс», «придать импульс дебатам о противоракетной обороне, превратив их в более широкую атаку на военные расходы»[69]69
  Neil Sheehan, “Congress Group Hopes to Use ABM Fight to Curb Other Arms”, New York Times, July 10, 1969 (Шихан Нил. Группа конгресса надеется использовать борьбу вокруг ПРО для сдерживания других вооружений, «Нью-Йорк таймс» от 10 июля 1969 года).


[Закрыть]. Все, относящееся к военным, подверглось нападкам – программы, бюджет, стратегические доктрины. Реклама на целый разворот, выступающая против расходов на противоракетную оборону, названа была весьма саркастически: «От тех же людей, кто принес вам Вьетнам – система противоракетной обороны»[70]70
  См. Congressional Quarterly, May 30, 1969, p. 847 (Ежеквартальное издание конгресса от 30 мая 1969 года). См. также передовую журнала «Сатердей ревю» от 8 марта 1969 года «Решение о противоракетной обороне: Вьетнам президента Никсона?», перепечатана в «Нью-Йорк таймс» от 11 марта 1969 года).


[Закрыть].

Наиболее часто цитируемый «урок» Вьетнама заключался в том, что Соединенные Штаты должны сократить свои зарубежные обязательства. Создавалось впечатление, что именно наше размещение за рубежом, а не недопущение агрессии, содействовало этому. Утверждалось, что своим выводом американских сил из-за рубежа область распространения конфликтов сократится, сделав возможным снижение оборонных расходов. В то же самое время сокращенный военный бюджет, дескать, вынудит правительство свертывать свои зарубежные вовлеченности. Дополнительной пользой от этого будет то, что средства высвободятся для внутренних программ социального обеспечения.

Новенькая теория о том, что сокращенный оборонный бюджет усилит безопасность, была высказана двумя бывшими представителями администраций Кеннеди – Джонсона в их работе в конце 1968 года. Это были Карл Кейсен, бывший заместитель советника по национальной безопасности при Джоне Кеннеди и тогдашний руководитель престижного Института перспективных исследований в Принстонском университете, а также Чарльз Л. Шульце, директор бюджетного управления в администрации Джонсона[71]71
  Carl Kaysen, “Military Strategy, Military Forces, and Arms Control”, в: Kermit Gordon, ed., Agenda for the Nation (Washington: The Brookings Institution, 1968), p. 549–584 (цитируются с. 549–550) (Кейсен Карл. Военная стратегия, вооруженные силы и контроль над вооружениями в: «Повестка дня для нации» под ред. Кермита Гордона); Charles L. Schulze, “Budget Alternatives after Vietnam”, ibid., p. 13–48 (Шульце Чарльз Л. Бюджетные альтернативы после Вьетнама, там же).


[Закрыть]. Кейсен утверждал:

«Новые политические и технические реалии указывают на тщетность поиска безопасности преимущественно на основе наращивания военной мощи и нарастающей важности политических факторов, а также мероприятий и договоренностей по контролю над вооружениями. На самом деле, придавая большое значение этим факторам в течение предстоящих пяти лет, мы получим лучшие перспективы в деле достижения самых высоких уровней реальной безопасности – то есть меньшие риски нанесения ущерба для Соединенных Штатов и их жизненно важных интересов, при этом вооруженные силы и военный бюджет остается на треть ниже нынешнего уровня, – чем они у нас будут при продолжении следования линии нашей прежней политики в радикально изменившейся ситуации. Короче, курс на ограничение вооружений, ограничение размещения войск за рубежом и контроль над вооружениями не только обойдется дешевле, чем продолжение соревнования в вооружениях и военной конфронтации; он безопаснее».

Шульце пришел к выводу о том, что окончание войны во Вьетнаме позволило бы сократить оборонный бюджет на 20–22 млрд долл. ежегодно. Но он беспокоился, что такой «мирный дивиденд» находится под угрозой быть съеденным текущими военными закупками основных видов новых вооружений. В силу этого он настаивал на сохранении величайшей бдительности при одобрении новых видов вооружений.

Кейсен утверждал, а Шульце с ним соглашался, что дополнительная экономия в 15–16 млрд. долл. ежегодно могла бы быть достигнута помимо этого так называемого мирного дивиденда, если бы был обеспечен прогресс на переговорах по ОСВ и если бы наши обычные вооруженные силы были сокращены до более скромных размеров в знак отражения уменьшения зарубежных обязательств Америки.

Таким образом, критики делали удивительный вывод из приближающегося ядерного паритета о том, что нам следует сокращать наши обычные вооруженные силы, по которым мы и так уже намного отставали. Они видели в окончании войны во Вьетнаме не возможность нагнать в длительное время игнорировавшихся закупках, а повод для сокращения нашего оборонного бюджета. Эти сокращения, разумеется, могли бы быть оправданны только в случае уменьшения опасности извне или если существующих сил было в избытке. Именно эти доводы были выдвинуты тремя гарвардскими профессорами в январе 1970 года:

«Не ясно, вносят ли (обычные) войска свой вклад в сдерживание крупных неядерных конфликтов, или такие конфликты достаточно вероятны, чтобы оправдать их нахождение в состоянии боеготовности. Только военные стратеги, профессионально обязанные верить в худшую из случайностей, сегодня делают ставку на вероятность внезапного советского броска через Северо-Германскую низменность, неожиданного нападения Красной Армии на средиземноморский фланг НАТО или даже неожиданный десант со стороны коммунистического Китая на Бирму или Таиланд. Точно так же не ясно, какую роль могут играть американские неядерные силы в разного рода мелких войнах, которые вполне возможны»[72]72
  Graham Allison, Ernest May, and Adam Yarmolinsky, “Limits to Intervention”, Foreign Affairs, vol. 48, no. 2 (January 1970), p. 246 (Аллисон Грэм, Мэй Эрнст, Ярмолинский Адам. Военная политика США. Лимиты вторжения. «Форин афферс», январь 1970 год).


[Закрыть].

В статье не рассматривался вопрос о том, влияет ли на возможность советского нападения обычными видами оружия в той или иной степени величина противостоящих сил. В ней просто говорится, что, поскольку не было прежде никакой агрессии, то ее и не будет в будущем, а поэтому мы держим ненужные силы.

Сдерживанию, разумеется, свойственно такое явление, что никогда нельзя будет доказать, что же на самом деле предотвратило агрессию. Возможно, наша оборонная доктрина? Или в силу того, что наш противник вовсе не собирался никогда нападать ни при каких обстоятельствах? Как ни парадоксально, чем больше существующая военная доктрина сдерживает агрессию, тем больше возникает доводов у тех, кто хочет эту доктрину сломать. Три профессора утверждали, что меньшие по размерам обычные силы позволят сократить бюджет на сумму до 30 млрд долл., оборонный бюджет на 17 млрд. долл. ниже минимального уровня состояния после Вьетнама, за который ратовал Пентагон, и на 10 млрд долл. меньше сил, запланированных первым бюджетом Никсона.

Аналогичные аргументы были подхвачены, что гораздо примечательнее, в конгрессе. Сенатор Майк Мэнсфилд, лидер большинства, заявил в апреле 1969 года, что он возглавит борьбу за сокращение, по крайней мере, пяти млрд. долларов из запрошенных администрацией Никсона расходов на оборону в размере 77,6 млрд долл. в первом бюджете (что уже в какой-то мере было снижением, по сравнению с бюджетом, предлагавшимся уходящей администрацией). Мэнсфилд нацелился на 15 различных оборонных программ. Например, он раскритиковал предложение ВМФ о создании флотилии судов тяжелого вооружения и техники, как «типичного приема продвижения тихой сапой, к которому нам следует относиться с настороженностью»[73]73
  «Нью-Йорк таймс», 21 апреля 1969 года.


[Закрыть]. В мае «Нью-Йорк таймс» сообщила, что «все большая часть конгресса, подталкиваемая антивоенным климатом, вызванным войной во Вьетнаме, находится в поиске какого-либо эффективного пути сокращения постоянно растущих военных расходов». Это усилие «обуздать военные траты» касалось обеих партий, этим занимались такие республиканцы, как сенаторы Марк Хэтфилд от штата Орегон и Джон Шерман Купер от штата Кентукки. Газета цитировала новенького республиканского сенатора Уильяма Барта «Билла» Саксби от штата Огайо: «Мы пришли в сенат с таким подходом, что Никсон был избран из-за войны – что война свалила Джонсона и что она свалит Никсона, если он не среагирует. Те из нас, кто пришел с этой группой, считают, что наше избрание по большей части было вызвано этим общенациональным подходом. Я поистине надеюсь, что мы сломаем систему ПРО и пойдем вперед с этой позиции для наступления на весь комплекс»[74]74
  «Нью-Йорк таймс», 18 мая 1969 года.


[Закрыть].