Текст книги "Ангелы Ойкумены"

(недоверчиво)

 
Два миллиарда подписей?
 

Лопес:

 
Клянусь!
 

Король:

 
Два миллиарда? Боже всемогущий!
 

Кардинал-советник:

 
Скорее, дьявол. Дьявольская гнусь!
В раю перетряси господни кущи,
Не соберешь и тысячи святых,
А тут мильярды! Грешники, скоты…
Помянешь беса, глянешь – вот и он,
И имя, как известно, легион!
 

Лопес:

 
Святой отец, петиция в защиту
Поэта была выложена в вирт.
Сказал бы я, что с Ойкуменой флирт
Дал результаты. Кстати…
 

Кардинал-советник:

 
Трепещите!
Флирт с Ойкуменой? Бог вас не простит!
 

Лопес:

 
Да я-то что? Поэта бы спасти…
 

Король:

 
А что маркиз?
 

Лопес:

 
Кричит, что подписантов
Развесит на фонарных он столбах,
А коль столбов не хватит – знать, судьба
Остаток сволочей заслать десантом
На кладбище и выстроить в гробах
Для устрашенья…
 

Король:

 
Всех? Без исключенья?
Болезнь ужасна, но страшней леченье!
Пусть подписант ничтожен, как комар –
Два миллиарда подписей… Кошмар!
На этом фоне мы – зубастый цербер,
На этом фоне мы – сортир в раю…
 

Кардинал-советник:

(с энтузиазмом)

 
Давайте, я их отлучу от церкви!
Давайте, наложу епитимью!
 

Король:

 
Допустим, эти горе-легионы,
Источник наших бедствий и тревог,
Всем скопом прилетят к нам в Эскалону
И гаркнут: «Где поэт? Спасай его!»
Да мы оглохнем от такого шума,
Да мы от суеты сойдем с ума,
Да мы…
 

Кардинал-советник:

 
Утешить короля спешу я –
Пускай летят! У нас ведь есть тюрьма!
 

Король:

 
Вы идиот, хоть человек ученый –
Тюрьма на два мильярда заключенных?
 

Лопес:

(в сторону)

 
Замечу, как большой знаток петиций –
Никто, конечно, к нам не прилетит,
Но пусть его величество боится,
Пускай теряет сон и аппетит.
Когда монарх от страха впал в маразм,
Поэт весомей в два мильярда раз!
 

Глава третья
Дуэль с невидимкой

I

– Я вас убью, сеньор Пераль!

Маэстро вздохнул. Список убийц, жаждущих крови скромного эскалонца, только что пополнился Джессикой Штильнер. Высаживаясь из грузового аэротакси, расплачиваясь с водителем, доставая из багажника странный рюкзак, похожий на колесо, и цепляя его себе на спину, сеньорита Штильнер время от времени прерывалась, чтобы метнуть в Диего испепеляющий взгляд и рявкнуть:

– Убью, и не надейтесь!

– И не надеюсь, – Диего поклонился. Всю галантность, какой располагал сын el Monstruo de Naturaleza, он вложил в этот поклон. – Убивайте, я и пальцем не шевельну.

В окнах дома мелькали лица челяди. Бабы ахали, парни выясняли, за что им хвататься в первую очередь: за оружие или за кулебяку с налимьими печенками? По всему выходило, что кулебяка главней.

– Еще бы он шевелил! Мальчишка! Безответственный молокосос! Улететь к черту на рога, никого не предупредить… Мар Дахан с ума сошел от беспокойства!

Маэстро представил Эзру Дахана, сошедшего с ума. Затем представил беспокойство в исполнении старого гематра. Если это правда, подумал он, мне осталось только застрелиться.

– Вы хоть знаете, что вас хотят взять в рабство? Вы точно еще не раб?

– Надеюсь…

– Он надеется! Нет, вы только послушайте: он надеется! Если вы станете рабом, я вам этого никогда не прощу! Убью, честное слово, убью и закопаю, и надпись напишу…

– Какая сцена! – восхитился дон Фернан.

– Идите к черту, – буркнул Диего.

– Настоящая семейная сцена! Я вам завидую, клянусь! Сеньорита Штильнер, убейте и меня! – хохоча, дон Фернан загораживал дорогу Антону Пшедерецкому, рвущемуся в бой, на первый план. – Я тоже безответственный! Боже правый, сеньор Штильнер! Вы поможете вашей сестре с массовым убийством?

Из салона такси выбрался Давид Штильнер. В отличие от возбужденной Джессики, он мерз, кутался в шарф, запахивал меховой воротник куртки. Сейчас никто бы не поверил, что эти двое – близнецы.

– Здравствуйте, господа, – сипло выдохнул молодой человек. – Вы не знаете, почему в местных такси не топят? Я продрог, как цуцик. Голиаф, вылезай! Побегай, что ли? Не хватало еще горло застудить…

Стало ясно, зачем понадобился грузовой отсек: для перевозки лигра. Голиаф степенно вылез наружу, огляделся и издал басовитый рык, намекнув округе, кто в доме хозяин. С горлом у лигра все было в порядке, зато бегать он не желал категорически. Если бы не понукания хозяина, Голиаф с удовольствием растянулся бы в снегу и закемарил еще на часок-другой.

– Борька! – взвыл с крыльца красавец Прохор, дурея от восторга. – Режь корову! Монстра прилетела, монстра ди натуралеза! Монстра голодная!

– Не надо корову! – испугался Давид.

– Надо! Ей-богу, коровы мало…

– Я сухого корма привез! Сейчас выгружу…

– Кто ж такую монстру, – не сдавался Прохор, – всухомятку держит? Изверг вы, барин, изверг и тиран! Борька, зараза, режь по-живому…

Три дня, подумал Диего. Три дня тишины, густо замешанной на нервах. Трое суток вечности, гори она в аду. Маэстро томился вынужденным бездействием, ожидание мелкими зубками выгрызало сердцевину души. После судьбоносного визита к профессору маэстро страдал бессонницей. Едва закрыв глаза, он видел ангела: страж с огненным мечом изгонял их с Карни из рая. Ну какой после этого сон?! А тут еще мар Яффе, вернувшись от помпилианцев живым и невредимым – Диего уже похоронил его в сердце своем, а не похоронил, так отдал в рабство! – не стал делиться с коллантариями итогами визита. «Анализировали, – сообщил алам. В его устах это звучало как издевательство. – Ждите, уже скоро.» Что скоро, чего ждать – добиться от гематра внятного ответа не удалось. «Каленым железом его! – предложил рыжий невропаст. – Под пытками заговорит!» И подбросил дров в печь. «Не заговорит, – возразил мар Фриш. – Вероятность девяносто шесть и пять десятых процента. Прогрейте мотор саней, ему пора ехать…» Действительно, по утрам Яффе заводил мотосани и уезжал к Штильнеру до глубокого вечера. Все сгорали от любопытства, стараясь выведать, о чем без свидетелей беседуют алам с профессором, но и здесь Яффе ограничивался сакраментальным: «Анализируем. Ждите, уже скоро.»

Спасибо рапире – Диего Пераль заполнял дни фехтованием. До изнеможения он упражнялся в атаках и отражениях, изобретая фантастические, немыслимые комбинации. Когда фантазия отказывала, маэстро посвящал часы простейшим действиям, можно сказать, азам, с каждым повторениям увеличивая скорость и чистоту исполнения, до тех пор, пока тело отказывалось служить тирану-разуму. Пшедерецкий внимательно следил за упражнениями Пераля, дал пару дельных советов, но себя в качестве партнера не предлагал. Диего был благодарен чемпиону за чуткость: скрести они клинки, и в разгар схватки из-за спины Пшедерецкого мог выглянуть дон Фернан, хитрая бестия, а в таком случае маэстро за себя не ручался.

Раз десять, если не больше, оставшись с Пералем наедине, дон Фернан – именно дон Фернан, ошибка исключалась! – затевал подозрительные разговоры. Мой дом – ваш дом, живите, сколько хотите, всей честной компанией, даже если меня нет, это ничего не значит, Прошка в курсе… «Вы собираетесь уехать?» – спрашивал Диего. Ему было легче вот так, напрямик, без экивоков. Дон Фернан отмалчивался, улыбался, прятался за Пшедерецкого, а тот переводил разговор на пустяки. Сказать по чести, маэстро раздражали кривые подходцы: от нового маркиза де Кастельбро он ждал гадостей, и не без оснований.

– Я вас убью!

Джессика стояла перед ним: фурия, бритая наголо. Хоть бы шапку надела, простудится! Три дня от Китты до Сеченя, сказал себе Диего. Не знаю, как она успела. Три дня бешеной скачки… Он уже и забыл, что не все меряют парсеки конским галопом.

– Я вас спасу, а потом убью! Пока я с вами, никто не возьмет вас в рабство! Поняли? Ни одна сволочь…

– Каким образом вы намерены меня спасать?

Вопрос получился резким, даже оскорбительным, но Диего было не до церемоний. Обидится? – тем лучше. Если маэстро чего и хотел, так только немедленного возвращения Джессики Штильнер обратно на Китту, в безопасное место. Иметь на своей совести двух покойниц – это слишком. Проще отяготить клячу-совесть одной незаслуженной обидой.

– Станете колоть помпилианцев шпагой? Резать кинжалом?

– Да уж спасу, не волнуйтесь!

Клапан рюкзака Джессики откинулся, словно его толкнули изнутри. Лишь сейчас Диего заметил, что на клапане отсутствуют замки, карабины – все, что могло бы пристегнуть клапан к бортам рюкзака. С тихим ужасом, превратившись в соляной столб, маэстро смотрел, как из недр «колеса» над головой Джессики восстает жуткая гадина, порождение сатаны. Похоже, маэстро тоже не понравился исчадию ада – гадина раздула капюшон и грозно зашипела. Она поднималась и поднималась, пока не возвысилась над своей носительницей на добрый метр. Раскрылась слизистая пасть, сверкнули клыки – вне сомнений, ядовитые. Раздвоенный язык трепетал, пробуя воздух на вкус: все ли штаны уже мокрые?

– Антон Францевич, – Джессика погрозила Пшедерецкому кулаком. – Спрячьте шпагу в ножны! Эй, вы, управдом! Да-да, вы, с чубом! Уберите ружье! Здесь что, приют для умственно отсталых? Дамы и господа, разрешите представить: Юдифь, королевская кобра, гроза помпилианцев. В остальном – милейшая девочка, умница, красавица…

Умница зашипела громче: да, красавица, и что?

– Вот так всегда, – пожаловалась Джессика брату. – Сперва трясутся, потом закармливают до ожирения. Думаешь, чего я Юдифь в серпентарии держу? Тебе хорошо, у тебя млекопитающее. Никто не любит рептилий, одна я… Сеньор Пераль, мы теперь будем вас сопровождать. Я с Додиком, и Юдифь с Голиафом. Вы рады?

– Д-да…

Губы тряслись. Зубы стучали. Пальцы тянулись к рукояти рапиры. И вдруг все прошло, и страх, детский страх перед кошмаром из сна, и жажда крови, естественная при встрече со змеем, воплощением нечистого. Обвив Джессику быстрыми кольцами, кобра выскользнула из рюкзака на землю, прямо в снег, и на Диего Пераля снизошло ледяное спокойствие.

– Не замерзнет? – спросил он. – Зима на дворе…

– Чешуя с биоподогревом, – отмахнулась Джессика. – Юдифь модификантка, все продумано… Юдифь, отстань от сеньора Пераля! Отстань, говорю, он тебя еще не любит…

Подняв узкую голову на уровень колена маэстро, Юдифь замерла. Казалось, змея к чему-то прислушивается. От отца Диего знал, что змеи глухи в человеческом понимании, хотя очень чувствительны к вибрациям и изменению температуры. Он бы не удивился, окажись у этой кобры музыкальный слух оперного певца, но вовремя заметил, что Юдифь покачивается в такт биению сердца самого маэстро. Что ты читаешь, беззвучно спросил Диего. Что читаешь в моем сердце? И вдруг увидел глазами памяти: пять Эрлий в доспехах окружают варвара с рапирой, готовясь взять дурака в рабы. Вот-вот, прошипела Юдифь. Ладно уж, прикроем…

И нутряным ревом откликнулся Голиаф: прикроем, чего там!

– Вы слишком добры ко мне, – сказал маэстро.

Джессика Штильнер хотела возразить, но поняла, что Диего говорит не с ней, и промолчала.

II

Его место оказалось занято.

Луна, бесстыжая девка, купалась в снегу. Распарившись в небесной бане, круглолицая молодка вертелась, ворочалась, разбрызгивая синие искры, ухала далеким криком совы. Ветер блудливо щупал луну зябкими пальцами. Синее, белое, тени…

Высверк шпаги.

Диего отступил к коновязи. Ему не спалось: лег к полуночи, и вот, третий раз подряд – ангел, изгнание из рая. Едва смежишь веки, ангел тут как тут: грозит мечом, гонит взашей – из кущей в каменистую пустошь. Карни плачет, идти не хочет, маэстро кидается с ангелом врукопашную: бежит, опаздывает, падает, вскакивает в мятых простынях… Прощай, сон! Вчера, махнув рукой на стыд, вечный спутник блуда, притащил в кровать податливую солдатку – не ради утоления похоти, но для телесного утомления, шанса заснуть по-человечески. Сегодня солдатка отказалась наотрез. «Кричишь ты, блажной! Домовой тебя мучит…» Домовой, кивнул Диего. Строгий райский домовой. «Побаловались, мил дружок, и айда я к себе, в людскую. У меня и топчанчик есть, за занавесочкой…» Приняв бессонницу как данность, Пераль сидел на кровати, вспоминал минувший день. Не считая кобры, день пролетел бездарно: и вспомнить нечего. Мар Фриш связался с Яффе, доложил о явлении близнецов Штильнеров с их зоопарком. Диего отметил, что сеньор коллантарий стал разговаривать с сеньором полковником, как младший офицер со старшим. Словно приоткрылось махонькое окошко в тайне за семью печатями – биографии Гиля Фриша… К близнецам Яффе отнесся с равнодушным одобрением: чувствовалось, что мысли отставного учителя математики заняты совсем другим. Он сразу передал коммуникатор Штильнеру-старшему, и профессор ахал, охал, квохтал наседкой над цыплятами. Всплескивал руками: «Ой, дуся, ты бы хоть предупредила! Ой, вася, ты бы хоть сказал заранее…» Почему Штильнер зовет своих детей васей и дусей, да еще, судя по интонациям, с маленькой буквы, маэстро не знал. Должно быть, личное, семейное. По окончании разговора чубатый Прохор бурно занялся расселением новых гостей: зверинец в хлев не загонишь, а подыскать комнату, где без помех разместился бы гигант-лигр – задача из ядреных! Кобра – чепуха, под лежанку заползла, и спи на здоровье, шланг с ядом… По счастью, цыгане съехали позавчера, и мужчин-коллантариев отправили во флигель. Дворня привыкала к «хычнику» и «аспиду», детвора каталась на Голиафе верхом, кто-то дернул Юдифь за хвост и был ударен головой в живот, отчего не сразу проблевался…

Дурдом, вздохнул Диего. Он уже знал, что такое дурдом – в Ойкумене так называли госпиталь для душевнобольных, вроде того, что в Эскалоне носил имя святой Бенвениды Сонтийской. Маэстро надеялся, что в усадьбу вернется мар Яффе – желательно, с новостями, с приказом действовать, как угодно, где угодно, лишь бы не просиживать задницу в ожидании чуда Господня! – он надеялся, время шло, Яффе не вернулся, вот и полночь, солдатик, валяй к ангелу, крылатый заждался.

Вот и за́полночь, а место занято.

Шанс утомить себя не солдаткой, так рапирой, был нагло украден. Там, где посвящал часы фехтованию Диего Пераль, нынче упражнялся дон Фернан. Ну, конечно же, дон Фернан – его тактический рисунок боя неуловимо отличался от тактики Пшедерецкого: больше соли с перцем, больше огня, страстной мятущейся Эскалоны, меньше скидок на нейтрализатор. Диего понятия не имел, какого черта, да еще ночью, дон Фернан взялся за шпагу. Маэстро лишь принял к сведенью, что в ухватках маркиза де Кастельбро видны явные несуразности. Как соринка попала в глаз – раздражает, гонит слезу, мешает беспристрастно оценить качество атак и защит. Пожав плечами, Диего глянул в сторону дома – и увидел на крыльце Джессику.

Обвитая коброй-компаньонкой, чьи кольца прятались под шубой из седого бобра, Джессика с пристальным вниманием эксперта следила за доном Фернаном. Юдифь, в отличие от хозяйки, фехтованием не интересовалась: уложив голову на косматый воротник, кобра дрыхла без зазрения совести. То еще чудовище, подумал маэстро, адресуя эпитет обеим сразу: дочери профессора Штильнера и змее-модификантке. Увидь я такое год назад, все бы молитвы вспомнил, от корки до корки! За мной надзирает, спасительница: я на двор, и она, в смысле, они на двор. Нет ли помпилианцев, не берут ли в рабство? А тут нате-здрасте, дон Фернан…

Джессика шевельнула рукой, повторяя движение маркиза.

Наметанный взгляд девушки уловил различие между доном Фернаном и Антоном Пшедерецким. Будучи не в курсе истории с мальчиком-калекой, Джессика не могла найти, выстроить, даже вычислить причину отклонений от привычного чемпионского стиля. Но факт оставался фактом, ложась в копилку гематрийского разума, способного рассчитать весь бой по исходной стойке. Девушка изучала хозяина дома, а Диего – Джессику, ее легкие, схематичные, эскизные жесты, итоги наблюдений, иллюстрации к выводам. Маэстро видел то, чего не заметил в доне Фернане. Никаких повторений, отработок, пауз; эффектность – долой, только эффективность, убийственная простота и целеустремленность. Руки Джессики двигались все быстрее, демонстрируя растущую нервозность. Финт, читал Диего, как скрипач читает музыку в закорючках нотного стана; финт, укол в терцию, реприза, выход из меры…

Дон Фернан бился на дуэли.

Спортивный поединок. Дуэль. Резня в воротах осажденного города. Нужно ли иметь диплом маэстро, чтобы с первого взгляда различать эти ситуации? Диего клял себя последними словами. Девчонка обошла его на кривой! Засекла дуэль там, где Пераль – болван, слепой на оба глаза! – поглощенный собственными заботами, не увидел ничего, кроме поздних упражнений! Так она, небось, вычислит тень Пшедерецкого в сознании маркиза, возьмет и вычислит… Святой Господь! Пшедерецкий! Диего впился взглядом в дона Фернана, пляшущего на снегу. Он боялся и надеялся – тысяча чертей! Надеялся и боялся!.. – что обнаружит в бесплотном противнике, с которым дрался маркиз, самого себя. Поединок в университетском спортзале, случайная гибель Карни… Господи, спаси и помилуй! Рисунок боя позволял без лишних сложностей восстановить ответные действия второго дуэлянта, стиль, манеру…

Антон Пшедерецкий!

Маркиз де Кастельбро дуэлировал со своей второй сеченской ипостасью. Бой шел не на жизнь, а на смерть. Две личности, живущие в одном теле, разделила кровная вражда, противоречие, не имеющее разрешения.

Секунданты, вздрогнул маэстро.

Я и Джессика Штильнер – секунданты.

…и вдруг все кончилось. Диего решил, что сошел с ума – так ясно он различил звон брошенной шпаги. Дон Фернан опустил клинок: маркиз по-прежнему был вооружен. Оставалось предположить, что шпагу бросил невидимка-Пшедерецкий: дурдом, госпиталь святой Бенвениды! Он сдался, понял маэстро. Чемпион признал поражение. Я не знаю, почему, не знаю, из-за чего они дрались, но на моих глазах Антон Пшедерецкий уступил победу маркизу де Кастельбро. Позволил себя убить? Нимало не интересуясь смятением чувств сеньора Пераля, дон Фернан всматривался в темноту – так, словно смотрел во мрак собственной души, рассеченной надвое, так, словно готовился к решающему выпаду.

Минута, другая.

Третья.

Когда маркиз отсалютовал противнику, Диего выдохнул с облегчением. У него имелись счеты с доном Фернаном, но Пшедерецкому он зла не желал. И понятия не имел, что случится, убей одна ипостась другую. В салюте читалась благодарность: за что? За дуэль? За сдачу каких-то жизненно важных позиций, известных лишь этим двоим?!

Спиной к Диего, которого, вне сомнений, заметил, дон Фернан быстрым шагом прошел к крыльцу. Он еле держался на ногах, но темпа не сбавлял.

– Доброй ночи, сеньорита!

– И вам доброй ночи, – хрипло откликнулась Джессика. Голос девушки сел, как после долгой пробежки. – Тренируетесь?

– В определенной степени. Вы не уделите мне пять минут вашего драгоценного времени? Я знаю, что прошу о невозможном. Благовоспитанные сеньориты, – мало-помалу дон Фернан возвращался к прежней манерности, – по ночам спят, а не беседуют с кавалерами. С другой стороны, разве дворянин посмеет нанести урон чести дамы? С вашей бдительной дуэньей можно не бояться мужской дерзости. И все же я умоляю…

– Хорошо.

– Прошу вас, следуйте за мной.

– Да, конечно.

Джессика нервничала: дон Фернан был ей чужд, и гематрийка судорожно пыталась вычислить причины изменений, наблюдаемых в Антоне Пшедерецком.

– В моем кабинете найдется бутылочка славного винца.

– Я не пью.

– Зато я пью. Клянусь, я продал бы душу за добрый стаканчик…

Отец, мысленно воззвал Диего. Дон Луис, мне так не хватает вашего таланта! Вот сейчас шагнуть в круг, очерченный луной, и вскричать: «Коварная! Так ты всю жизнь лгала мне? Где мой клинок? Лишь шпага нас рассудит…» Интересно, хватит ли дона Фернана на вторую дуэль?

Весь остаток ночи маэстро спал, как младенец.

III

Утро затеяло целую баталию.

Скрестились тысячи клинков: морозных, с золотой гравировкой. Градом сыпались искры, отряды солнечных зайчиков штурмовали дом. Манили наружу: сидите, люди? Сидите сиднем, да? Для кого мы стараемся? Небеса надраены до бирюзового блеска, снег пушист – загляденье! Воздух, воздух-то какой! Аж звенит, кукиш за сто верст видать. Где вы, люди-человеки?!

Кто вы, что вы?!

Люди-человеки мрачно косились на заоконное великолепие. Воротили носы, хмурились, будто тучи, изгнанные за небокрай. Завтракали молча: всё обговорено, обмусолено по сто раз. Хандра висела под потолком, давила на плечи. Даже столовые приборы звякали с глухим унынием. К завтраку выбрались не все: дрых рыжий невропаст, спали близнецы, хозяин имения тоже отсутствовал. Ясное дело, согласился Диего. Дуэль с самим собой – не шутка. Надо раны залечить…

В дверь постучали.

– Да! – гаркнул Джитуку.

И сам смутился: с чего это, мол, я?

– Извиняюсь, господа хорошие, – в дверях возник Прохор, и в зале воцарилось чувство трагического deja vu. – Там это… Врачи прилетели.

В руках Прохор сжимал двустволку со взведенными курками. На лице управляющего читалась решимость: мы теперь ученые, нас врасплох не застанешь!

– Проклятье!

На крыльцо вывалили гурьбой. Толкались, лезли в первый ряд. Диего шагнул правее, стараясь не перекрыть управляющему сектор обстрела. Во дворе – на том же месте, мать его, что и в прошлый раз! – стоял медицинский аэромоб: белый с красной полосой. Дверь со стороны пилота поднялась, из машины выбрался человек в черной форме. Пуговицы и знаки различия сияли золотом; ремень туго затянут, на ткани мундира – ни морщинки.

Капитан, оценил маэстро. Помпилианец. Есть люди, родившиеся в сорочке; есть люди, родившиеся в мундире. Вот сейчас раздастся команда, и «скорая помощь» извергнет наружу взвод солдат с лучевиками наперевес. Ваши действия, сеньор мастер-сержант? Болван, ответил мастер-сержант Пераль. Сортиры тебе чистить, штафирке! У капитана нет оружия. Руки он держит на виду, чтобы кретин Прохор сдуру не пальнул. Солдаты? Вон, гляди: из моба крупный ягуар выпрыгнул. Где у него лучевик, под хвостом? Черт забирай эту вашу Ойкумену сверху донизу! Таскают зверей куда ни попадя…

Ягуар брезгливо потрогал лапой снег, фыркнул – и, подняв лобастую голову, уставился на Диего. Я ему не нравлюсь, понял маэстро. Ну ни капельки не нравлюсь. Даже как еда. В подтверждение этой догадки хищник глухо заворчал. Офицер нахмурился, но объявить любимцу выговор не успел: на крыльце вдруг сделалось тесно. Диего-то ладно, а бедняга Джитуку улетел в ближайший сугроб. Сектор обстрела Прохору перекрыли наглухо; впрочем, теперь это уже не имело значения, потому что сектор перекрыл Голиаф.

У лигров шерсть короткая, объяснил вчера Давид. Не для сеченских морозов. Простудится, расчихается, лечи его потом… По этой причине Давид привез в багаже теплую шерстяную фуфайку с начесом, связанную неведомой бабушкой специально для телохранителя. Расцветкой фуфайка вышла на славу. Громила-лигр смотрелся в ней истинным монстром, плодом мезальянса попугая и мамонта.

Двумя утесами вздыбились могучие лопатки. Голиаф хлестнул себя хвостом по бокам и что-то спросил феноменальным басом. В доме жалобно задребезжали стекла. Ягуар подался назад, но устыдился и, припав к земле, откликнулся драматическим баритоном. Ля-бемоль большой октавы ему не далась, сорвавшись в утробный хрип. Ответ не заставил себя ждать. У ног Диего прозвучал томный шелест, и рядом с лигром на высоту человеческого роста вознеслось гибкое змеиное тело. Юдифь покачивалась из стороны в сторону, развернув широченный капюшон. Выбирала цель: человек или зверь?

– Голиаф, спокойно!

– Гр-р-р?

– Спокойно, я сказал!

– Р-р-ры-ы…

– Извините, это я вас толкнул, – корча зверские рожи в адрес Голиафа, жаждущего хорошей драки, Давид помогал вудуну подняться на ноги. – Он так ломанулся, не угонишься…

– Кто вы такой? – гаркнул Прохор.

– Гр-ра-а?!

– Разрешите представиться, – левый глаз капитана подозрительно блеснул. Казалось, тонкая оптика навелась на резкость. – Манипулярий Тумидус, имперская служба безопасности. Я привез ваших…

– Кого вы еще привезли?

– Кого бы ни привез, надеюсь, их вы примете с бо́льшим дружелюбием.

На губах манипулярия играла кривая усмешка. За всё время звериной ссоры он и бровью не повел, словно на него каждый день наводят ружья и выпускают лигров с кобрами. Тертый калач, подумал Диего. Тертый, безмолвно согласился помпилианец. Он смотрел на кого угодно, только не на Пераля. Чистая, незамутненная, бритвенно острая ненависть – маэстро нутром чуял, какая тонкая грань отделяет манипулярия Тумидуса от того, чтобы вцепиться в глотку Диего Пералю.

За что, недоумевал маэстро. Что я ему сделал?

– Друзья мои! Как я рад вас видеть!

Из грузового отсека – премьер-тенор с коронной арией! – объявился Спурий Децим Пробус, живой и невредимый. За ним, как на привязи, следовал Якатль: шорты, безрукавка, голова яйцом, улыбка до ушей.

– Конфликт исчерпан! Я снова с вами благодаря господину Тумидусу! Если бы не его ум, честь, совесть и высочайший профессионализм…

– С вами хорошо обращались?

– Вас били?

– Пытали?!

– Допрашивали?!

– Помилуйте, дорогуша! Вы оскорбляете мою прекрасную родину! Помпилианец помпилианцу – друг, товарищ и брат! Я вас прощаю, вы не со зла, вы тревожились…

– Но ведь вас похитили!

– Чистое недоразумение! Уверяю вас! У Великой Помпилии больше нет претензий к вашему покорному слуге! И вот я снова с вами!..

– Якатль! Это ты его нашел?

– Я!

– Как?!

– Я побежал.

– Куда?

– Следом.

– Ну, ты даешь!..

Тумидус молча наблюдал за бурной встречей. Цепкий взгляд манипулярия фиксировал одного коллантария за другим, за исключением Диего. Маэстро не мог избавиться от впечатления, что в коллантариях Тумидус видит его и только его – Диего Пераля. Ягуар вылизывался, демонстративно презирая всех и каждого, затем встряхнулся и намекнул Голиафу: мр-рау? Кошки двинулись по кругу, держа четко выверенную дистанцию: у хозяев свои дела, а мы на службе, ничего личного…

Давай знакомиться?

Юдифь свернула капюшон. В позе кобры читалось королевское высокомерие: теплокровные, что с них взять?

– Душевно благодарен за доставку, господин Тумидус!

– Честь имею, – кивнул манипулярий. – Катилина, ко мне!

Миг, и аэромоб ушел вертикально вверх, на лету закрывая дверь.

– Зачем? – спросил Диего, не рассчитывая на ответ. – Зачем прилетал этот капитан? У них что, водители закончились?

– Ради вас, – откликнулся Гиль Фриш. Он стоял за левым плечом Диего. – Хотел составить собственное впечатление.

– Ради меня? Вы шутите?

– Шучу. Гематры, как известно, раса шутников.

Крыльцо опустело: спектакль закончился.

– У меня к вам серьезный разговор, – сказала Джессика Штильнер.

Она стояла за правым плечом маэстро.

IV

– Входите.

– Извините, – Диего отступил на шаг. – Я не могу.

– Входите же!

– Достойный сеньор не должен входить в спальню незамужней сеньориты. Даже в присутствии…

Маэстро вспомнил замечание дона Фернана о дуэнье. Кобра уже вползла в комнату, выделенную хозяйке добрым ангелом Прохором, и свернулась в клубок у окна, рядом с радиатором батареи.

– Даже в присутствии дуэньи. Такой поступок может скомпрометировать…

– Что?!

– Урон чести сеньориты…

– Урон чести? Экскурсия в спальню, и прямо-таки урон? А когда вы гоняли меня в зале, как последнюю шлюху – это был не урон? Когда я пыхтела, потела…

– Ерунда! – возмутился маэстро.

– …корячилась…

– Вы забываетесь, сеньорита!

– …а вы орали на меня благим матом…

– Я не орал! Я объяснял…

– Орали! Самым вульгарным образом! Это не урон, да?!

– Как вам не стыдно! Сравнили палец с… э-э… Фехтовальную залу со спальней! Как к этому отнесется ваш благородный отец? Ваш дед?! Да я из дуэлей не выберусь…

Джессика ласково погладила его по щеке:

– Вам уже говорили, что вы идиот? Неужели я первая? Входите, рыцарь, или я втолкну вас силой!

Позже, вспоминая выражение лица Джессики Штильнер, мимолетность ее прикосновения, анализируя ситуацию с беспощадностью скорее гематра, чем эскалонца, Диего признался себе, что понял больше, чем хотелось бы. Все закончилось в этот хрупкий миг, все, что едва успело начаться. Дружба, защита, благодарность, любовь, лишенная страсти, желания обладать и отдаваться, светлая печаль по несбывшемуся, соболезнования, поддержка – целый ворох чувств в одном-единственном взмахе руки. И еще – прощание. Прощание с тем Диего, который мог бы быть; приветствие тому, который есть, и спасибо за это.

«Хватит! – велел из космической дали Луис Пераль, тиран и диктатор, когда речь заходила о постановке спектакля. – Сцена никуда не годится! Вымарываем ее, и играем дальше…»

– Сдаюсь, – кивнул маэстро. – Я бился до конца, я повержен.

В спальне царил, говоря по-солдатски, бардак. Полный и окончательный, бардак скалился пастью раскрытого чемодана, шевелил бретельками нижнего белья, благоухал колбасой надкусанного бутерброда, высился грудой свитеров. Постель была не застелена, одеяло сползло на пол, и в смятых простынях, бесстыже обнажена до половины, лежала она.

Шпага.

– Подарок, – объяснила Джессика.

В голосе девушки трепетало смущение. Погром не смущал дочь профессора Штильнера ни в малейшей степени, бюстгальтер на спинке стула считался в порядке вещей, зато шпага в постели тревожила девичью скромность.

– Он подарил мне эту шпагу. Сказал: я хочу, чтобы она была у вас. Сказал: я подарил бы ее сеньору Пералю, но он не возьмет. Решит, что это намек, или того хуже, оскорбление. Я спорила, настаивала, но он… Вы правда ее не возьмете?

Медля с ответом, Диего прошел к кровати. Чем больше смущалась Джессика, тем хладнокровней делался маэстро. О, хладнокровием он сейчас мог поспорить с дремлющей Юдифью! Шпага потянулась к маэстро, с бесстыдством полковой девки легла в руки. Гибкий клинок без труда согнулся бы в кольцо – так оружейники Бравильянки, записные хвастуны, выставляли свой смертоносный товар на продажу. Длинный – три четверти канны, в мерах Ойкумены, пожалуй, один метр – он был на удивление легким. Глубокие долы, острые высокие ребра, пробитые множеством отверстий – на просвет шпага выглядела чуть ли не прозрачной. Защитные кольца и дуги эфеса сияли мастерским золочением. Впервые Диего Пераль, вечно стесненный в средствах, видел бриллиантовую огранку эфеса – мельчайшие бусины из стали, напаянные по рукояти, были отполированы до умопомрачительного блеска.

У крестовины разевал клюв охотничий сокол. Грозился сорваться в полет, просвистеть сквозь лабиринт изысканной гарды, цапнуть пальцы хозяина.

– Ортуно де Менчака…

– Что?

– Клеймо семьи Менчака. Их сокол, как правило, сидит с закрытым клювом. Только сеньор Ортуно нарушал традицию…

– Это дорогое оружие?

– Этой шпаге нет цены.

Диего вспомнил, что говорит с внучкой банкира, и уточнил:

– Сеньор Ортуно не работает для случайных клиентов. Вернее, не работал. Он умер больше четверти века тому назад. Дело даже не в имени мастера. Это шпага…

Да, согласилась память. Помнишь? Финал юбилейной постановки «Колесниц судьбы». Скоро ты познакомишься с Карни, и жизнь пойдет под откос: воистину колесницы судьбы. Актеры на авансцене, зал вскипает девятым валом. Овации, крики «Браво! Виват!..» Баритон Короля: «Досмотрим же спектакль до конца!» Из кресла встает маркиз де Кастельбро, шагает к барьеру, обтянутому пурпурной тканью, сдвигает ладони – раз, другой, третий. «Маэстро,» – произносит маркиз в мертвой тишине. На боку гранда Эскалоны – шпага. Бриллиантовая огранка эфеса, золочение гарды. Во тьме ножен, вцепившись когтями в сталь, дремлет охотничий сокол – клеймо великого нарушителя традиций Ортуно де Менчака.