Текст книги "Куколка"

Контрапункт
Лючано Борготта по прозвищу Тарталья
(семь-восемь лет тому назад)

В любителе жаловаться на жизнь спит несостоявшийся актер. Он нуждается в публичности, как наркоман – в дозе. С упорством маньяка он гоняется за жертвой, в реальности и виртуальности, дома и в космосе. Поймав же, мгновенно обустраивает площадку – уютную, располагающую к беседе, огороженную решеткой без малейших признаков выхода.

Хотите или нет, но вы будете смотреть предложенный спектакль. Оглянуться не успеете, как наберется полный зал. Тем более, что в нас, опрометчиво решивших, что мы – всего лишь публика, кроется отзывчивый резонатор – маскируясь под сочувствие, этот подлец мигом перерождается в злокачественную опухоль, пуская метастазы во все уголки души.

Ах, сукин сын, обаятельный страдалец, любитель жаловаться на жизнь! Любитель? Профессионал! Он не просто жаждет вылить на вас отхожее ведро.

Ему нужно, чтобы вы зааплодировали.

…казалось бы, при чем тут я?..

– И тишина, – сказал профессор, икая. – Она просила ждать: мол, сама… все сама… Аркадий Викторович, она все любила делать сама!.. такая была женщина…

Мальцов отхлебнул чая.

– Не отвлекайтесь, голубчик. Сколько времени вы ждали?

– Шесть месяцев. Нет, семь. Работа, лаборатории, ученый совет… Я ждал… думал: вот-вот…

– И не выдержали?

– Да. Она не оставила координат. Сказала: домашний врач, наблюдал… еще ребенком… Еще три месяца я искал эту… врачиху! Нет, не три… пятнадцать!..

– Пятнадцать месяцев?

– Пятнадцать недель… сто с лишним дней. Будь они прокляты сверху донизу! Я все помню! Все! Ее зовут Нзинга, – профессор хихикнул. Губы, измазанные в малиновом варенье, делали Штильнера похожим на упыря. – Представляете? Врачиху мама с папой назвали Нзингой! Звучит, как визг дрели… По имени ясно: склочница, стерва!.. черная, как деготь, вудуни…

– Что она вам сказала, голубчик?

В волшебном ящике сегодня разместилась Мальцовка. Окраина с гигантским кубом накопителя, вдалеке, за березовой рощицей – скит йонарей; ближе, ближе – усадьба графа, лужайка перед главным входом, плетеные кресла, столик с розетками, полными варенья, с пузатым чайником… Аркадий Викторович сидел в кресле, ноги его сиятельства были укутаны в плед. Похоже, граф переживал один из периодов облегчения: руки не тряслись, черты разгладились, во взгляде царила строгая озабоченность.

Напротив сидел профессор Штильнер.

Пьяный в дым.

– Ни-че-го! Ничегошеньки!

Кроме икоты, речь Штильнера отягощала медлительность. Он составлял фразы с усилием, стараясь не злоупотреблять количеством слов. В остальном опьянение не слишком сказывалось.

– Я трезвоню через всю Галактику!.. с Сеченя на Китту, за сумасшедшие деньги! А она, дрянь черномазая… Кем вы, уважаемый, приходитесь госпоже Дидье? Ах, коллега по работе! Извините, мы даем справки только близким родственникам…

– В сущности, эта Нзинга права, – заметил Мальцов. – Врачебная этика…

– Права?!

Штильнер ударил кулаком по столу. Задребезжала посуда, чайник подпрыгнул, брызнув из носика темно-коричневым кипятком. Розетка с джемом из красной смородины опрокинулась. Густая, похожая на запекшуюся кровь масса поползла к краю стола.

– Матрена! – крикнул граф. – Приберись!

Оба собеседника молчали, пока дородная Матрена наводила порядок. Граф щурился, глядя на белесое, выцветшее небо. Профессор с отчаянием бил себя кулаком по колену, не издавая ни звука. Лишь когда ключница ушла, беседа возобновилась.

– Революционная методика! – Штильнер театрально заломил руки. – Прорыв в науке!

Этого человека, подумал Лючано, судьба обделила выразительностью. Натура страстная и увлеченная, страдая или обожая, он абсолютно не умел выразить свои чувства. Что ни делал, все казалось искусственным. Талант, любовь и горе в такой обертке принимали облик скверной пьесы, оказывая профессору медвежью услугу.

– Ваше сиятельство! Я должен знать, что с ней! Что с ребенком! Хорошо, оставим личное… Наука не снисходит к метаниям души! Но ребенок! Мой основной и, пожалуй, единственный аргумент… Иначе академик Святаш выставит меня на посмешище! Хитрая бестия, интриган! Он только и ждет…

Мальцов в задумчивости наклонился к собеседнику:

– Голубчик, я не доверяю женщинам. Даже самым… Короче, вы поняли. Жизненный опыт подсказывает мне, что их самоотверженность зачастую имеет под собой практическую основу. Говорите, она улетела рожать на Китту? И с тех пор, значит, вы ничего о ней не знаете…

– Да!

– Не надо кричать, голубчик… У меня с утра чертовски болит голова. Вы не допускаете возможности шантажа? Лично я не исключаю…

– Шантаж? Граф, вы сошли с ума! При чем тут шантаж?!

– Вот вы говорите: революционный прорыв. А гематры очень, очень рассудительные господа. И дамы, разумеется. Допустим, Эмилия благополучно родила. Допустим, ребенок подтвердил вашу загадочную научную правоту. Вы, голубчик, категорически не желаете посвящать меня в суть вашего открытия, и я согласен: во-первых, я ничего не пойму. Во-вторых, зная, как легко вы увлекаетесь и выдаете желаемое за действительное… Итак, рассуждаем здраво, будучи не в курсе последних веяний евгеники. Роженица…

Граф зябко передернул плечами.

– Роженица почему-то не захотела рожать на Сечене. В данный момент она находится далеко от вас, имея на руках козырь, способный произвести фурор среди академиков. Судя по ряду фактов, она небогата. Генетик с хорошими доходами – уж извините, друг мой, за прямоту! – не пойдет работать в контору, имеющую славу приюта для прожектеров и шарлатанов.

– Ваше сиятельство!

– Это правда, голубчик. Горькая, но правда. Она небогата, рассудительна и, как генетик, способна понять в вашем открытии куда больше графа Мальцова. Я делаю простейшее умозаключение: отчего бы нашей роженице не шантажировать вас? Вы подождите еще немного. И наверняка получите письмо, где вас попросят перечислить энную сумму денег со счета «Грядущего» на некий частный счет. Иначе дитя, ваш козырь и прорыв, вполне может оказаться в более щедром храме науки. Например, у академика Святаша.

– Граф, вы мизантроп! Вы женоненавистник!

– Я – солдат. Если угодно, грубый, лишенный романтизма солдат. На вашем месте я бы перестраховался.

– Каким образом?

– Повторил бы эксперимент. Что вам для этого нужно?

– Ну, «Жанетта»…

– Челнок в вашем распоряжении.

– Пилот…

– Я выделю вам Данилу. И очень прошу, голубчик: останьтесь на Сечене. Пусть эксперимент пройдет без вашего личного участия. Для пущей чистоты. Это реально?

– Да. Я дам Даниле все указания.

– Чудесно.

Пучки в руках Лючано шевельнулись, отматывая дни и недели. Усадьба в ящике завертелась, сменившись космодромом. «Жанетта» готовилась к старту, профессор Штильнер давал последние указания Даниле Бобылю, хмурому верзиле с ожогом на левой щеке. Рядом, лузгая семечки, тихо ждала молодая брамайни, завернутая в цветастое сари. По виду Данилы ясно читалось: затея Штильнера впечатляет его примерно так же, как желудочные колики.

Когда б не приказ барина…

– Карта флуктуативных районов? – спросил пилот.

– Загружена в навигационный блок. Имейте в виду, там кое-что наверняка устарело! Я дал поправку на динамику свертывания по шкале Рейхардта…

– Разберусь. Я это… – Данила скосил глаз, налитый кровью, на брамайни. Та улыбнулась в ответ. – Вы сказали, я должен…

Он наклонился к профессору, жарко шепча ему на ухо.

– Да-да! Вы совершенно правы! Именно это вы и должны сделать. Как только диагностер челнока подтвердит зачатие, можете возвращаться. Еще вопросы есть?

– Ну…

– Вам не нравится девушка?

Брамайни слушала мужчин со спокойствием статуи. Миловидное личико, пушистые ресницы, легкая улыбка не сходит с губ. Эта улыбка не грела, как светлячок в ночи. Проститутка, понял Лючано. О ней профессор ранее говорил с гематрийкой. На панель, эмигрировав с родины, шли те брамайни, кто в силу особенностей физиологии не обладал энергопотенциалом, достаточным для работы в качестве «толкача». Сутенеры наваривали на таких «бабочках» приличные деньги: нечеловечески терпеливые, как и все их соплеменники, брамайни привлекали клиентов особого сорта.

– Мне не нравитесь вы, господин хороший! – с прямотой, делавшей пилоту честь, ответил Данила. Он сжимал и разжимал кулаки, словно никак не мог найти им применения. – Ох, и не нравитесь! Говорил я барину…

Штильнер удивился:

– Ну и что? Я и не должен вам нравиться. В конце концов, это ведь не я лечу с вами, а милая, приятная во всех отношениях девица…

– А жаль, – подвел итог Данила. – Я бы с вами далеко улетел…

Он отвернулся и быстрым шагом направился к челноку. За пилотом шла брамайни, оставляя позади шлейф из лузги. Волшебный ящик крутанулся, мелькая гранями, девушка превратилась в стартующую «Жанетту», шлейф – в огненное помело, унося челнок за пределы атмосферы; вокруг, бешено вертясь, толпились звезды, простирая во тьму умоляющие руки-лучи. Потом что-то нарушилось, мелькнул зал казино «Октагон» на Хейфице-2, где Лючано, поставив на «зеро», сорвал неплохой куш, а маэстро Карл заметил: «Новичкам везет! Малыш, не искушай судьбу…». Опять возник космос. «Жанетта» беспомощно болталась, зацепившись за маятник созвездия Часов.

Корпус челнока истончался, делаясь ноздреватым, дырчатым, словно кусок сыра.

А с изнанки реальности творилось ужасное: поземкой вылетев из зимнего леса, стая седых волков с железными челюстями рвала на куски двоих людей у опрокинутого фаэтона – мужчина еще сопротивлялся, а женщина принимала муку со стоицизмом аскетки, не издав ни стона, терпеливо ожидая конца…

Карта ли устарела, Данила ли от злости проморгал опасность, или везет действительно лишь новичкам – этого Лючано не узнал. Как ни вертел ящик, как ни хлестал пучками, добиваясь правды – ничего.

Он даже не сумел выяснить, когда и каким образом Штильнер с Мальцовым получили достоверные сведения о гибели «Жанетты» с экипажем. Все попытки давали один и тот же результат – патетический (иначе, увы, Штильнер не умел!) вопль профессора:

– Она умерла!

В сравнении с исходной картинкой мало что изменилось: усадьба, лужайка, кресла. Его сиятельство наедине с космобестиологом. Только профессор был сейчас трагически, ужасающе трезв, граф кутался в плед целиком, а небо над ними кипело мрачной синевой в предчувствии грозы.

Вдали, над рощей, бил в тазы гром.

– Граф! Она умерла!

Происходящее напоминало драматический спектакль при пустом зале. Единственный зритель на галерке («На галере!» – скаламбурил Добряк Гишер) был заранее в курсе если не развязки пьесы, то хотя бы финала первого акта. Не всякому интересно следить за драмой, известной наперед. «Впрочем, – вмешался маэстро Карл, – перечитывая или пересматривая, можно найти кое-что большее, нежели просто цепь поступков».

– Вам ответили с Китты?

– Да. Я организовал финансовый запрос от совета попечителей. Выплаты по декретному отпуску, бухгалтерия… Нзинга долго крутила носом, юлила, отмалчивалась, но в конце концов сдалась. Эми умерла родами! Ваше сиятельство, почему мне не сказали сразу?!

– Мои соболезнования, голубчик. Я был не прав в отношении госпожи Дидье. И честно признаю это. Вы выяснили, что с ребенком?

– С детьми. Она родила двойню. Мне ответили, что дети отданы в опеку близким родственникам покойной. И родственники освобождают попечителей «Грядущего» от всех финансовых обязательств в отношении Эмилии Дидье.

Глаза Мальцова сверкнули, превратившись в два стальных гвоздя. «Матрена! – крикнул он непривычным, глубоким и сильным голосом. – Принеси водки! И два чайных стакана! Помянуть безвременно усопшую…» Пока ключница выполняла приказ, граф добавил вполголоса:

– Я оказался дважды неправ, профессор. Имея таких родственников, покойница вряд ли была стеснена в средствах. Если, конечно, целью родственников с самого начала не были дети, и только дети. Знаете, есть у меня один человечек… Никогда не думал, что обращусь к нему еще раз. Будьте уверены, друг мой: рано или поздно он познакомит нас с загадочными опекунами…

Климатические излучатели на крыше усадьбы развернули над лужайкой метеокупол: пошел дождь. По лицу Штильнера текли редкие капли, как если бы гроза зацепила его краешком. Водку, принесенную Матреной, он выпил залпом, не закусывая.

Смотреть на это было неприятно.

Лючано продолжил коррекцию. Сотни пятипалых «ладошек» старались, разбирая пучки на нити. В волшебном ящике завертелась смена декораций, возникли и исчезли какие-то люди. Частица «дэва», растворенная в Тарталье, трудилась на славу. Так бездомная собака в надежде на теплый угол «служит», сломя голову несется за брошенной палкой и лижет протянутую руку.

У клочка флуктуации были сложные, темные для человека отношения с континуумом. Ограниченный не сроком и расстоянием, а чем-то другим, загадочным, недоступным для белкового существа, огрызок честно предлагал свои услуги. В ответ Тарталья честно пользовался, даже не стараясь понять. Пока ящик вертелся, сверкая подвижными сегментами, словно «Кубик Борджиа», он вспоминал трагический бой «Этны», который лишь чудом не закончился гибелью корабля. Вибрировали рукояти энергоприемника, дергалась татуировка на плече; инородная сила ковырялась в теле, исследуя или развлекаясь…

«Ты только не нервничай, малыш, – бросил издалека маэстро Карл. – Знаешь, что я думаю? Эта флуктуация… в смысле, дэв… Что, если это был наш коллега?»

«Вы заговариваетесь, маэстро?»

«Наверное. Но я все время размышляю: а вдруг это был невропаст? Почему бы среди многообразия флуктуаций не оказаться и одному невропасту? Вспомни, как он ковырялся в тебе. Посмотри на работу с пучками. Очень уж похоже…»

«Хорошо, если невропаст, – буркнул Гишер. – А если экзекутор?»

«Тихо! – угомонил обоих Лючано. – Не видите? Мы в детской…»

– Кука!

– Сынка!

– Кука!

Двухлетний малыш, кудрявый и веснушчатый, с презрением покосился на сестру – свою точную копию. Ох уж эти девчонки! Годовалому несмышленышу видно, что игрушка – машинка, а никакая не кукла. Колеса, руль… Разве у кукол бывают руль и колеса?

– Сынка!

Не трудясь подбором встречных аргументов, девочка попросту взяла машинку, кое-как закутала в носовой платок и принялась укачивать.

– Баю-бай! Баю-бай…

В определенной степени она была права. Завод у машинки кончился, та стояла на месте, никуда не ехала, веселя мужское сердце, а значит, вполне могла смириться с ролью куклы.

– Бай? – задумался мальчик. – Ба-а-ай, сынка…

Из кресла-качалки за детьми вполглаза наблюдала няня – очень толстая вудуни с добрым, морщинистым лицом. В руках няни мелькали спицы: толстуха вязала шаль с кистями и «косами». Впору было запечатлеть эту мирную картину для рекламы спиц «Puppy-Plus» – с подсветкой, автоматическим контролем набора петель, вариатором комбинаций для отверстий накида и убавления, а также со встроенным нано-массажером «Никумоти» для акупунктуры пальцев.

Жалованью няни могло позавидовать большинство ее коллег. Такие спицы позволишь себе не вдруг. Надо, чтобы твои профессиональные качества соответствовали по меньшей мере категории «Мадре-ди-Магуа» – педагогика (магистратура), медицина (бакалаврат), детская психология (магистратура), духовиденье (степень Йайа Нганга, контроль менструальных циклов) и так далее, вплоть до отворота порчи девятью тайными способами.

Тогда богатые клиенты выстроятся к тебе в очередь на десять лет вперед.

– Ба-а… бай, сынка…

Лицо кудрявого малыша превратилось в гипсовую маску. Даже веснушки, казалось, выцвели. Глаза остекленели, став похожими на окна заброшенного дома. Продолжая тихо бубнить унылое «Ба-ай…», ребенок раскачивался вперед и назад, словно исполняя удивительный ритуал.

Девочка посмотрела на брата.

Отвернулась.

И продолжила укачивать машинку.

Левая рука мальчика дернулась. Под непрекращающееся «ба-а…» пальцы заскребли по полу (ковролин с подогревом, антибактериальный ворс) – еще раз, и еще, с настойчивым упорством выцарапывая повторяющийся узор. Естественно, на полу не осталось и следа, но ребенка это не интересовало.

Няню поведение малыша не заинтересовало тоже. Другая женщина уже кинулась бы если не к подопечному, так к коммуникатору – с воплями звать родителей, врачей, специалистов по расстройствам психики… Но старая Ньяканже не впервые работала с детьми гематров. И знала: когда маленьких охватывает счисление, лучше ждать и не вмешиваться.

Это безопасно.

Более того: это полезно.

И уйдет само, как и пришло.

Зато Лючано следил за ребенком, не отрываясь. Грех жаловаться на недостаток жизненного опыта, но он счисление видел впервые. Распластавшись над волшебным ящиком, зажав в сотнях ладошек пучки, ведающие управлением, он слегка пощелкивал ими, не давая времени и пространству резко сместиться в сторону – и смотрел, смотрел, смотрел с ужасом и восхищением.

Действия кудрявого любителя машинок напоминали поведение идиота. Но глубина, сосредоточенность, бесконечная целесообразность, таившаяся в них… Лючано вспомнил лицо Иржи Кронеца, скрипача-вирутоза, солиста Вернского симфонического оркестра. Операторы, снимавшие концерты Кронеца, старались не брать лицо музыканта крупным планом. Скомканные вдохновением черты безумца вызывали у зрителей оторопь, мешая наслаждаться волшебством звуков. Скрипач плямкал губами, шмыгал носом, вздергивал куцые бровки на лоб, едва ли не ушами шевелил! – и лишь в глазах, в жабьих, выкаченных глазах, ослепших от счастья, билась пойманная в силки Вселенная.

С трудом оторвавшись от созерцания, Тарталья шевельнул тремя крайними пучками. Детская комната в ящике провернулась, как ключ в замке. Стало ясно видно – стена, на которой висели объемные пейзажи с видами цветущих лугов Альенны, на самом деле никакая не стена, а окно с односторонней прозрачностью. По ту сторону лже-стены за письменным столом сидел Лука Шармаль.

С вниманием, едва ли меньшим, чем у Лючано, банкир следил за детьми.

– Матушка Нья?

Не отрывая взгляда от внука, Шармаль-старший тронул сенсор коммуникатора. В кресле-качалке вздрогнула толстая няня, наклонив голову к плечу. Похоже, в ухе вудуни пряталась «ракушка» внешней связи.

– Будьте любезны, принесите мне машинку. Да, игрушечную машинку. Ту, которую сейчас укладывает спать Джессика. Или нет, лучше не надо. Оставайтесь на месте. Я пришлю Эдама.

Банкир коснулся другого сенсора. Пальцы Луки Шармаля пробежались по ряду нижних голо-клавиш: быстро, очень быстро, отдавая неслышный приказ. Спустя минуту в комнату с детьми вошел стройный, элегантный голем, одетый в костюм от Танелли. Масса щеголей-натуралов не спала ночами, мечтая о таком костюме.

– Джессика, дай дяде Эдаму машинку! – спел он глубоким тенором, присаживаясь на корточки рядом с девочкой. – Дядя Эдам уложит ее в кроватку.

– Кука! – поправила девочка.

Мальчик не обратил на голема никакого внимания. Лицо ребенка мало-помалу теряло сходство с маской. Из глаз ушло чудовищное напряжение, пальцы оставили пол в покое.

– Сынка!

Кудрявый сообщил это комнате и миру с гордостью человека, закончившего труд всей жизни. Девочка уставилась на пол возле ноги брата, как если бы желала прочесть написанное им. Жидкое стекло на миг пролилось и в ее взгляд. Но почти сразу все пришло в норму.

Впрочем, что считать нормой для гематров – это еще большой вопрос.

– Сынка! – согласилась девочка.

И без возражений отдала машинку голему.

– Спасибо, Джессика! – спел голем. – Спасибо, Давид! Всего доброго, матушка Нья!

Вскоре, когда дети уже дружно отламывали ручки и ножки Капитану Галактике, а няня вернулась к прерванному вязанию, Лука Шармаль взял машинку у голема, кивком головы отослал слугу прочь – и вынул из ящика стола маркер с листком графопласта. Чуть задумавшись, банкир одним движением изобразил на листе сложную композицию из трех знаков: двух букв и одной цифры. Все знаки были связаны между собой тонкими пунктирами.

Если бы пальцы кудрявого ангелочка Давида могли оставлять следы на ковролине, в детской комнате на полу осталось бы изображение именно этой композиции.

Взяв маникюрные ножницы, банкир вырезал рисунок. С обратной стороны маркера находился клеевой стержень. Смазав клеем полоску бумаги, Шармаль-старший прилепил ее на машинку и стал ждать.

Ничего не произошло.

Банкир улыбнулся. Проклятье, Лючано был уверен, что лицо Луки Шармаля не изменилось ни на йоту! – и тем не менее готов был дать голову на отсечение, что банкир улыбается. Отклеив бумажку, Шармаль завершил композицию, добавив четвертый знак – если букву, то неизвестного алфавита, а если цифру, то Лючано не знал, какое число она обозначает.

Машинка вздрогнула, когда гематрица вернулась к ней на капот.

И поехала по столу кругами.

– Наши, – сказал Лука Шармаль.

За его спиной на стене висел старомодный, плоский и черно-белый портрет Эмилии Дидье, в девичестве – Шармаль. Угол портрета наискось пересекала траурная лента.

– Наши, Эми. Ты не солгала мне.

Банкир подумал и поправился:

– Мои.

Это «мои…», торжество не чувств, но логики, сухое и питательное, как пищевой концентрат, преследовало Лючано до самого пробуждения.