Текст книги "Механизм Времени"

Сцена вторая
Возвращение блудного брата

В доме воцарилась тишина. Она была живой, дышащей: шепот старых часов, скрип половиц, сопение гоблина, которому наконец-то дали отдохнуть. Сквозь окна вором-взломщиком лез уличный шум, но тишина стояла на страже, храня покой почтенного особняка. Тихо-тихо, тихо-тихо...

Тик-так, тик-так...

Гере Торвен любил тишину. Спросите его о причине, и Великий Зануда сошлется на необходимость работать. Но в глубине души он знал: тишина прекрасна сама по себе. Ее гулкие чертоги населены любыми звуками, голосами, песнями. Да, он – не поэт. Не Ханс Длинный Нос, с которым они столкнулись – нос к носу – у Королевского театра, откуда скромного паренька из Оденса вышибли за бездарность. Торбен Йене Торвен – юрист без практики. Ему не выдумать сказку про Матушку Тишину. Ну и пусть! Тишину можно просто слушать.

Тик-так, тихо-тихо...

Гоблин, мирно дремлющий в пустом камине, с одобрением кивнул. Он держался сходных мыслей.

От Конгенс Нюторв, где расположился особняк Эрстеда, до Ратушной площади идти всего-ничего, даже без особой спешки. Но это если двумя ногами и без трости. Гере Торвен с радостью подчинился желанию патрона, оставшись в «караулке». Главное он уже знал: ветер, предсказанный Королевской обсерваторией, доставил шарльер-«пупырь» по назначению – прямиком в центр Копенгагена. Все пассажиры живы-здоровы. Уцелела даже Старуха-Ратуша. Все прочее он скоро узнает, причем с доставкой на дом.

Чего еще желать?

Взгляд снова коснулся литографии на стене. Офицер глядел хмуро. Хуже – был взбешен.

– ...Нам не о чем говорить с этим человеком. Да! Десять тысяч дьяволов! Мы будем говорить с вами, отставной лейтенант Торвен. Перескажите ему нашу волю, слово в слово, как слышите. Хвала Святому Кнуду, Дания управлялась и управляется волей монарха, а не, прости Господи, парламентом. Зачем вам сотня тиранов на ваши глупые головы? Неужели мало одного? Посему мы, король Дании и Норве...

Резкий каркающий голос. Отмашка стеком.

– Торвен, оставьте иронию. Мы и сами знаем, что Норвегию у нас отняли! Мы, король милостию Божией, повелеваем этому человеку убираться прочь из страны. Да! Вместе со своим конституционным проектом. Пусть едет туда, где много депутатов, либералишек и продажных газетенок. А мы тут поскучаем при абсолютизме. Не смотрите на нас так! Мы – не варварский владыка и не Комитет Общественного Спасения. В милости нашей мы разрешаем этому человеку навещать родичей. Но не слишком часто! И пусть не попадается нам на глаза!..

Портрет гневался. Изгнанник без спроса вернулся в Копенгаген, да еще и таранил Ратушу – символ добрых традиций. Ее давно собирались перестроить, но это не повод для тарана. Толпа, воздушный шар, репортеры из продажных газетенок...

Скандал!

– Мы в нашей Дании не любим скандалов, отставной лейтенант Торвен. Да!

Гере Торвен почтительно склонил голову. Кто бы спорил, ваше величество? Но гравюра не может повелевать, как бы ей ни хотелось. Сам же столп абсолютизма, если продажные газетенки не врут, ныне пребывает на борту фрегата «Гельголанд» посреди Северного моря. Счастливого пути, государь! Пока вернетесь, пока вам доложат, глядишь, шум утихнет, и гневаться станет не на кого.

Офицер фыркнул и отвернулся.

Настал черед папок. Одна из них дохнула пылью: «Юридическая контора „Эрстед и фон Эрстет“. Пылись дальше! Незавершенные дела? – обождут. Подумаешь, контора. Церковь в центре Копенгагена уже целый век строят...

И что, рухнул мир?

Вторую папку недавно открывали. Верхний лист – чужое перо, дивные старинные завитушки: «Alumium». Ниже, скорописью: «Аluminium». И, наконец, красивым почерком Великого Зануды:

АЛЮМИНИУМ

Пальцы перебирали страницы. «...Вашего Превосходительства покорный слуга Фридрих Велер...» Почерком академика: «Отвечено, 5 января 1828 года». А это откуда? «...Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, тщась исследовать различные вещества и минералы, в том числе квасцы, посчитал, что они есть не что иное, как соль некоторой квасцовой земли...»

Экая древность!

Папка скользнула к краю стола. Фон Гогенгейм, известный также как Парацельс, нам сейчас не помощник. Следующая... Папка-могила, поглотившая листок с фамилией убитого в Париже Галуа, казалась тяжелой, словно вылитой из свинца. Открыть? Нет, не сейчас.

Сначала – эта!

Первый лист – пять букв:

ФИЛОН

Имя? Фамилия? Кличка? Нет ответа. Зато есть портрет – роскошная цветная гравюра. Вверху – беглая надпись, кудрявая, с жеманными завитушками. «Моему любимому ученику! Запомните меня таким, дорогой Андерс...»

Торвен видел портрет много раз.

...тонкие губы. Длинный нос (опять?!), впалые щеки. Большие, как лопухи, уши оттопырены, кожа младенчески гладкая. Ни морщинки, ни родинки. Редкие светлые волосы зачесаны назад.

«Запомните меня таким...»

Мундир дорогого красного сукна. Погоны-эполеты, на каждом – поднял копыта белый конь. Орден – эмалевый крест; поверх него – золотая корона. Узорный синий бант похож на листок клевера.

«Запомните...»

Появись здесь Огюст Шевалье – то-то обрадовался бы, узнав дражайшего Эминента, человека-вне-времени. Но от Парижа до Копенгагена – далековато. Да и места в «караулке» не хватит – для непрошеных гостей.

«Безвременно... Мая 6-го числа, Anno Domini 1796... на сорок пятом году жизни... писатель и педагог, известный моралист, чьи книги знакомы каждому образованному человеку...» Газетная вырезка. Был и портрет, однако ножницы вырезали его, не пустив в Вечность.

Письма – тоненькая пачка. Конвертов нет, и подписаны не все. Но почерк знаком – кудрявый, с завитушками.

«...Я видел Будущее. На моих глазах гибли несметные толпы людей. Живые завидовали мертвым. Завеса отдернута, друг мой. У Истины кровавые зрачки. За ними – черная бездна. Я ехал в Париж, желая узреть цель всех наших трудов, и она мне открылась. Прежде, когда мы разошлись с Вейсгауптом, я лишь чувствовал; теперь – увидел. Вам не кажется, что наш долгий спор закончен?

Да, и не зовите меня больше Филоном. Филон умер, увидев конец мира. Теперь он – прошлое. Вы спросите, дорогой мой Андерс: как же меня теперь звать? Я и сам долго думал, прежде чем остановился на Эминенте. Нескромно, зато правда. Так что Филон умер, да здравствует Эминент!»

Читать письма мертвого человека – приятного мало.

«...наш милейший Торвен станет Королевским судьей. Вы недовольны, Андерс? Хотите, чтобы он стал якобинцем? Исполнение законов, пусть несправедливых, лучше кровавой смуты. Передайте господину Торвену мои поздравления, – мертвец в красном мундире улыбнулся Зануде. – Ему и его прекрасной невесте. Пожелайте им от меня – пусть родится сын...»

Сын родился, подумал Зануда. Это я. Мой отец и впрямь стал судьей. Его прекрасная невеста сделалась чудесной женой и матерью. Филон-Эминент в письме верно предрек судьбу чете Торвенов. Он лишь забыл сказать, что оба погибнут в горящем Копенгагене 1807-го. Что ж, из глубин прошлого видны не все коллизии будущего.

Зато сын еще жив, несмотря ни на что.

Последним в папке скрывался листок со стихами.

 
Ткачи, негодяи, готовят восстанье,
О помощи просят. Пред каждым крыльцом
Повесить у фабрик их всех в назиданье!
Ошибку исправить – и дело с концом.
 
 
В нужде, негодяи, сидят без полушки.
И пес, голодая, на кражу пойдет.
Их вздернув за то, что сломали катушки,
Правительство деньги и хлеб сбережет.
 
 
Ребенка скорее создать, чем машину,
Чулки – драгоценнее жизни людской.
И виселиц ряд оживляет картину,
Свободы расцвет знаменуя собой.
 

Автора знала вся Европа. Но тот, кто не поленился переписать стихи о разрушителях машин, проставил внизу: «Лорд Джордж Гордон Френсис Байрон, 1812 год». Далее, мелким бисером: «Своевременная смерть Вильяма Ли и прочих создателей станков спасла бы тысячи и тысячи жизней. Не так ли, мой Андерс?»

Темная обложка легла на пачку бумаг могильной плитой. Хлопотунья-чернильница глубже надвинула шляпку-крышечку. Перья замерли по стойке «смирно». Зануда нащупал рукоять трости, шагнул к двери.

В свои тридцать семь он порой чувствовал себя стариком.

Репетиций не проводили, но представление прошло без сучка, без задоринки. Важный привратник, старый Клаус Квист, исполненный накопленного за годы службы достоинства, распахнул входные двери. И в проем вбежал – влетел! – его быстроногий внук.

– А вот и мы!

Спектакль был затеян исключительно для гере Торвена – единственного зрителя. Он не возражал. Нечасто в особняк на Конгенс Нюторв приходят такие гости.

– Его превосходительство... Секретарь Королевского научного общества...

Непоседа орал, надрываясь. Зануда еле сдержал смех. Дед придерживает дверь – значит, хватать внука за ухо некому. Пользуется моментом, паршивец.

– ...профессор и академик...

Месяц назад Каре Квиста-младшего взяли во дворец – упросил-таки. В Амалиенборге он и насмотрелся на церемонии. Увиденное не прошло даром.

– ...Ханс Христиан Эрстед!

Гере Эрстед вошел без всякой парадности, глядя под ноги. Увидев наконец Торвена, развел руками. Видишь, мол, как все обернулось? Что теперь делать?

Зануда усмехнулся: «Разберемся, дядя Эрстед!»

Вторым в дверь заскочил Длинный Нос. Самозванец-церемониймейстер встретил его не без скепсиса, но соизволил отрекомендовать:

– Ханс Христиан Андерсен, поэт при Его Превосходительстве!

Окажись Торвен на месте полного тезки своего патрона, кручением ушей не обошлось бы. Врезал бы негоднику по шее – шути аккуратнее!

Длинный Нос подмигнул мальчишке. «Надо заказать Андерсену статью, – отметил Торвен. – О прилете „пупыря“ в славный город Копенгаген. Не ради суетной славы, а потому что иные непременно напишут, с подробностями».

Отмалчиваться нельзя.

– Высокоученый и высокобразованный брат Его Превосходительства! Юриспруденции доктор и прочих наук знаток...

Великий Зануда почувствовал необоримое желание отбросить к черту надоевшую трость, расправить плечи и вздернуть подбородок. Руки вдоль бедер, ноги на ширине плеч...

– ...Андерс Сандэ Эрстед с сопровождающими!

«Юнкер Торвен, смир-р-рно!!!»

Андерс Эрстед, в отличие от старшего брата, никуда не спешил. Перешагнул порог, иронически улыбаясь, глянул налево, направо, вверх...

«Здравия желаю, полковник!» – шевельнул губами юнкер Торвен. Орать не стал – не внук привратника, слава богу. Командира приветствуют с дистанции в три метра.

...шагнул к мраморным ступеням, ведущим на второй этаж. Остановился, через плечо посмотрел назад. Что такое? Ну конечно, «сопровождающие». В дверь сами войти не могут, что ли?

Юнкер ел глазами командира. Два года не виделись, шутка ли! Лицо прежнее, морщин не прибавилось. Та же стать, те же плечи вразлет. «Не кукситься, юнкер Торвен!» А губы – иные. Уголки опустились вниз, обозначив резкие складки. И глаза иначе смотрят. Два года...

Постарел? Нет.

А еще – левая рука. На перевязи, в гипсе, только кончики пальцев торчат. Ого! Старуха-Ратуша кости помяла?

– Привет, старина! Не вздумай спускаться – я иду!..

Трость Зануда все-таки отбросил. Постарался тайком, да не вышло. Обиженная спутница жизни, очутившись на холодном мраморе, на весь дом зазвенела о такой несправедливости. Выручаешь человека, а он!.. Жаловалась зря – никто ее не слушал.

Юнкер успел-таки спуститься на три ступеньки, держась за перила.

– Служу Короне, полковник! Где это ты навернулся?

На «ты» они перешли в 1814-м. Уцелев в проигранной войне, офицеры Черного Волонтерского Ольденбургского полка утвердили на прощальной пирушке: без всяких «вы». Равенство и братство до последнего дня. Навеки! Полковник Эрстед возвращался домой – к семье, брату, к юридической практике. Юнкер Торвен, успев побыть лейтенантом неполный месяц – красный мундир, черный кант! – стоял на ином пороге. Ни дома, ни родственников, ни денег – одна трость в руке.

«Марш вперед, трубят в поход, Смерти волонтеры...»

– Пуля догнала, – отставной полковник обнял отставного лейтенанта. – Духовое ружье, с семидесяти шагов! Завидуй!..

Великий Зануда желчно позавидовал.

Большая зала привыкла к гостям. Здесь бывали люди важные, чиновные, в орденах. Забегали дети-шалуны, захаживали дамы – настоящие дамы, украшение Копенгагена. Помнила зала и твердый шаг генералов. Ать-два! Война – ерунда, а вот маневры, особенно королевские! Бывал Его Величество – и приватно, в сюртуке, и при муаровой ленте.

«Мне бы родиться на триста лет раньше! Вы еще не изобрели Механизм Времени, Эрстед?»

Грузные шторы, картины на стенах – верины и малые голландцы. Толстяк-буфет, кавалеры-стулья с гнутыми ножками. Свечи в начищенных до блеска канделябрах – эти, казалось, были готовы от усердия самовозгореться. Хозяин, ходят слухи, намерен провести какой-то Gaz de houille? Оно, которое из гнилых опилок, намеревается светить? В нашем доме?!

Нет-нет, мы незаменимые, мы и в ясный полдень...

Зала встречала гостей. Но, странное дело – видавшие виды канделябры потускнели, свечи втянули фитильки. Буфет – и тот затоптался на месте. Родись Великий Зануда сказочником...

– Нет-нет, братец Ханс. Лекаря не надо, знаю я датских лекарей. Гипс наложили удачно, рана чистая. Как в 1810-м, когда со шведами возле Христиании сцепились. Помнишь?

– Я-то помню, братец Андерс. Сколько ты с той пулей провалялся, а? Чуть руку не отрезали. Если бы не доктор Баггесен... Сейчас же пошлю за ним. Это тебе не шутки!

Гере Торвен слушал братьев вполуха. За полковника он не волновался. Пуля? – не впервой. Главное, добрался до Копенгагена, сумел. В этом есть заслуга и академика. На монгольфьере из Парижа не долететь. И на обычном «водородном» шарльере – тоже. Далеко! А если наполнить шар светильным газом, тем самым Gaz de houille, оболочку пропитать кое-чем интересным...

И ветру спасибо – зюйд-ост-осту.

– Никого не зови, Ханс. Обойдемся. И так нашумели при посадке. Корзиной – в окна бургомистра, представляешь? Статую обвалили, на куполе. Не помогают рули – думать надо, соображать...

– Рули – полдела. Движитель, Андерс, движитель! Без него воздухоплавание – детская игрушка. Пар не годится, пробовали. Ракеты? Опасно. Электричество? Хорошо бы, но как? Может, в Китае что-то придумали? Мудрость древних? Говорят, какой-то Ли Цзе в Небесный Чертог летал! Интересно, на чем? Тринадцатого Дракона мы и сами выращиваем, этим нас не удивишь...

Глядя на братьев – веселых, раскрасневшихся, – Торвен понял, насколько, а главное в чем изменился младший. В молодости оба смотрелись близнецами. Год разницы – пустяк. Круглолицые, востроносые, улыбчивые, с буйными, по тогдашней «романтической» моде, черными шевелюрами. В университете их, случалось, путали.

Поговаривали, что математику за младшего сдавал Ханс Христиан. Филологию же за обоих учил Андерс Сандэ.

Годы шли. Эрстед-старший, не споря с Природой, взрослел, мужал и начал стареть – медленно, с величавым достоинством, сохраняя румянец и острый взгляд. Кудри превратились в гладко зачесанные пряди, кожу рассекли морщины. В августе гере академику исполнится пятьдесят пять. Не возраст, конечно, при отменном здоровье и непробиваемом оптимизме. Но пятьдесят пять – не двадцать.

И тридцать семь – не двадцать! Торвен провел ладонью по обозначившейся лысине. Да...

С Эрстедом-младшим ему довелось близко познакомиться лишь в 1810-м. До этого виделись, но мельком – Андерс забегал к старшему брату. Все изменилось, когда враг перешел границы и король воззвал к своим верным датчанам. Начинающий юрист (экзамен на доктора юриспруденции маячил впереди) и четырнадцатилетний сирота встретились в казармах на острове Борнхольм. Учиться было некогда – ни «прусскому» шагу, ни стрельбе плутонгами, ни уставным красотам.

Месяц – и Черный полк принял крещение огнем.

Юнкер Торвен хорошо запомнил капитана Эрстеда – такого, каким он шел в первый бой. Скулы грубой, небрежной лепки, острый подбородок. Бледная, словно ледяная, кожа, тонкие губы плотно сжаты... Эрстед-младший утратил сходство с братом. Под шведскими пулями родился кто-то другой, чужой и непохожий.

Память лгала – или шутила. С Мнемозины станется. Сходство вернулось – когда в 1814-м полковник Эрстед обнимался с профессором Эрстедом, их вновь принимали за близнецов. Но Ханс Христиан отдал времени неизбежную дань, Андерс же... Он менялся, но – не старел. Сегодня, в теплый летний день Anno Domini 1832, бывший юнкер готов был поклясться, что вновь видит своего капитана, ведущего роту в бой.

Гере Торвен покосился на Ханса Длинный Нос. Поэт скромно пристроился у окна. Хорошо, что патрон-академик не изобрел «механизм» для чтения мыслей. Что бы подумал Длинный Нос о нем, о Зануде-из-Зануд? Счел бы фантазером?.. прости господи, «романтиком»?

Коллегой по цеху?

Торбен Йене Торвен мужественно пережил девятый вал стыда. Но отчего все притихли? Свечки-канделябры, перепуганный буфет – спишем на буйство фантазии. А рука? Почему она тянется к пистолету? Пистолет – в ящике стола, но пальцы липнут к нужному карману. Часто они ошибались?

Шутки кончились – в залу вошел первый гость. Черные «совиные» окуляры, восковая бледность щек. Молчаливая неприветливость – ладно, стерпим. Массивная трость в руках – посочувствуем и поймем. Но все вместе, если сложить и взвесить...

– Князь Волмонтович, господа. Мой ангел-хранитель, хорошо знакомый вам...

Вольнодумцу и деисту Торвену при встрече с князем всегда хотелось перекреститься. А сейчас – в особенности. Если и походил на кого-нибудь «ангел-хранитель», то на сбежавший из парижской витрины манекен. Натерли деревяшку воском и посыпали чудо-порошком. Только действие порошка вот-вот кончится.

– ...большой поклонник гере Андерсена.

Поэт с шумом сглотнул, попятился и ткнулся худыми лопатками в стену. Вероятно, сие означало: «Очень рад!» Перед отъездом из Дании князь одолжил у кумира новые рукописи – сделать копии и переплести. Судя по всему, Длинный Нос пуще смерти боялся, что «пан манекен» захочет сейчас поделиться впечатлениями.

Волмонтович по-военному щелкнул каблуками. Стекла окуляров подернулись дымкой. Князь вздрогнул – и застыл возле двери, словно в родную витрину попал. Лишь трость еле заметно скользнула по гладкому паркету.

Вспомнилось: мокрая зима 1814-го, разоренный, безлюдный Шлезвиг. Пушки вязнут в грязи по ступицу. Русские – слева, пруссаки – справа. «Санитары, быстр-р-р-ро! Раненого в тыл!..»

Вне сомнений, Волмонтович был ранен. Так держатся те, кто истекает кровью. Ты – не человек, ты – пробитый кувшин с дырой, наскоро заклеенной куском смолы. Не взболтнуть, не вздохнуть, не шевельнуться...

Непорядок в частях, полковник!

– Прошу, прошу... Смелее!

Кого это тут просить приходится? Манекен-Волмонтович – primo, теперь, стало быть, secundo.

Secundo пожаловало в халате. Многое видела парадная зала, разучилась удивляться. Но в этот миг треснуло Мироздание. Провалился в бездну паркет, картины выпали из рам, дымом изошли стены... Армагеддон! Одна свеча не выдержала, вспыхнула ярким пламенем.

Халат в зале? – гори все огнем!

Гере Торвен поступил по примеру древних стоиков. Не спорь с судьбой, полюби ее. Ехидная память подсказала: «Супруге должно встречать супруга в халате, предпочтительно розовом...» Адольф фон Книгге, «Об обращении с людьми» – читывали, знаем. Халат, правда, розовым не был. Ярко-красный шелк, в драконах и цаплях. К халату прилагалась меховая шапка, похожая на виденные в России ushanken, но треугольная. Лицо под мехом, от бровей до подбородка, смотрелось экзотично.

– Моя новая спутница, прошу любить и жаловать. Фрекен Пин-эр из города Пекина.

Мироздание устояло. Излишне впечатлительная свеча устыдилась и погасла. Зала с облегчением перевела дух. Люди же сделали вид, что все в порядке. Гере академик вежливо поклонился. Зануда последовал его примеру.

– Гере Андерсен! Не смущайте гостью, поздоровайтесь!

Ханс Длинный Нос издал клокочущий звук, стараясь отлипнуть от стены. Получилось лишь с третьей попытки. Решив, что терять нечего, он отправился знакомиться. Краешком сознания Торвен отметил, что в свое время лично учил дичка-провинциала, как надлежит подходить к дамам. Голову склонить, лишних слов не говорить, поданную ручку лобызать с чувством, но не чрезмерным.

Нескладной метр дошагал до гостьи. Голову склонил. Лишних слов не произнес. Без спросу, торопливо, как раскаленную кочергу, ухватил изящную ручку. Неудачно изломил девичье запястье...

– Ханс!!!

Закричали втроем: оба Эрстеда и Зануда. Дремавшая Интуиция, она же Скверное Предчувствие, проснулась у всех одновременно.

– А-а-а-а-а-а-ай!!!

Поздно. Длинный Нос уже летел – через всю залу, носом-клювом вперед, распялив руки-крылья и открыв в изумлении рот. Лечу это я, братцы, лечу...

– Ой-й-й-й!..

Паркет был отменно скользким. Стена – кирпичной. Шпалеры – не слишком плотными. Ах, мой милый Андерсен, Андерсен, Андерсен!..

Alles ist hin!

Фрекен Пин-эр из Пекина опустила убийственные лапки. Церемонно поклонилась – трижды. И деликатно изобразила жестами: дескать, не надо ей ничего целовать. Может неверно истолковать порыв.

– О господи! Ханс!..

Эрстед-младший стоял возле поэта, распластанного у стены.

– Чуть закрою глазки – света сколько, света, и гурьбой слетают ангелы ко мне! – деревянным голосом продекламировал князь Волмонтович, большой поклонник творчества гере Андерсена.

И поправил окуляры, сползшие на нос.